Женщина-левша. Нет желаний – нет счастья. Дон Жуан

Бруно:

– Я хотел только получше разглядеть твое пальто. Смотри, у тебя оторвалась пуговица.

Они замолчали с чувством безнадежности.

Бруно сказал мальчугану:

– Стефан, сейчас я тебе покажу, как я нагоняю страх на клиентов, которые ко мне приходят.

Он взял ее за руку и, с усмешкой поглядывая на мальчугана, продемонстрировал следующее:

– Прежде всего я загоняю свою жертву-клиента с его стулом в очень тесный уголок, где он чувствует себя беззащитным. И говорю с ним, придвинувшись к самому его лицу. А если это пожилой человек, – Бруно внезапно зашептал, – тогда я говорю совсем тихо, чтобы он решил, будто глохнет. Очень важно также носить определенного вида туфли, вот такие, например, на каучуке, как у меня: эти туфли – знак власти. И начищены они должны быть до солнечного блеска! Нужно добиться, чтобы ты излучал некую таинственность, и главное при этом – лицо, наводящее на посетителя страх.

Он сел прямо перед молодой женщиной и стал сверлить ее взглядом; при этом, опершись локтем о стол, он вытянул вперед руку и сжал пальцы в кулак, только большой палец торчал вверх, словно готовый воткнуться в собеседника. Все так же сверля ее взглядом, он скривил губы и заговорил:

– Я выписал из Америки специальную мазь: смазываю вокруг глаз, чтобы не моргать. Или смазываю вокруг рта, и у меня не дрожат губы. – Он тут же смазал какой-то мазью вокруг глаз. – Я сверлю взглядом собеседника, и это тоже мой знак власти. Надеюсь, благодаря этому я скоро стану членом правления. – Он продолжал сверлить ее взглядом, а она и мальчуган спокойно смотрели на него.

Наконец он махнул рукой, кончая показ, поднялся и сказал мальчугану:

– В следующее воскресенье мы пойдем в оранжерею, посмотрим насекомоядные растения. Или в планетарий! Там мы увидим Южный Крест, спроецированный на свод потолка, как на ночном небе, мы будто и вправду окажемся где-то в южных морях.

Он проводил их до двери; там он что-то шепнул Марианне на ухо. Она взглянула на него, покачала головой. После небольшой паузы Бруно сказал:

– Ничего еще не прояснилось, Марианна. – И выпустил их из конторы.

Оставшись один, он ударил себя кулаком в лицо.

Молодая женщина и мальчуган вышли из здания на тихую улицу и, ослепленные ярким блеском зимнего дня, зажмурились. Они пошли к центру города по улице с интенсивным движением, на правой и левой стороне которой высились здания банков, отражаясь одно в другом. У светофора мальчуган передразнил фигурку на стекле, появившуюся сперва на сигнал «стойте», потом на сигнал «идите». На улице, открытой только для пешеходов, он останавливался у каждой витрины, и ей, уже пройдя вперед, приходилось ждать его. Она даже несколько раз возвращалась и оттаскивала его от витрин. Через каждые два-три метра были расклеены плакаты с призывом покупать вечерний выпуск одной из массовых газет – на всех плакатах повторялся один и тот же призыв. Уже смеркалось, когда они перешли мост через реку; движение здесь было очень оживленным. Мальчик что-то ей говорил. Но она сделала ему знак, что ничего не слышит, он кивнул и замолчал. Они шли в сумерках вдоль реки, мальчуган шагал в совсем другом ритме, чем она; он то резко останавливался, то убегал далеко вперед, и ей приходилось то ждать его, то даже догонять. Какое-то время они шли рядом – она настойчиво показывала мальчугану, что надо шагать более равномерно, молча, только жестами поощряла его. Но когда он вдруг отошел от нее и, едва различимый в неверном свете, уставился на какой-то куст, она сильно топнула ногой, и тут у нее отлетел каблук. Двое парней прошли едва не впритирку к ней и рыгнули ей в лицо. Они вошли в общественную уборную на берегу, и ей тоже пришлось зайти туда с мальчуганом, который не решался войти один. Они заперлись в кабине; она прикрыла глаза и спиной прислонилась к двери. Над стенкой, отделяющей соседнюю кабину, – а стенка не доходила до потолка, – внезапно появилась мужская голова, мужчина подпрыгнул раз – и еще раз. Потом его ухмыляющаяся физиономия показалась у ее ног: стенка не доходила и до пола. Она выскочила с мальчуганом из уборной и убежала, хромая из-за сломанного каблука. Проходя мимо окон квартиры на первом этаже, где уже включили телевизор, они увидели, как по экрану пролетела огромная птица. Старая женщина упала посреди улицы, лицом вниз. Два человека, чьи машины столкнулись, подбежали друг к другу, один попытался стукнуть другого, а тот его только крепко держал.

Был уже вечер, молодая женщина и мальчуган стояли посреди города, между двумя высотными зданиями банков, у ларька-закусочной, где мальчуган ел крендель; шум на улице стоял такой, словно со всех сторон надвигалась катастрофа. К ларьку подошел, скрючившись, какой-то человек и, прижимая руку к сердцу, попросил воды, чтобы запить таблетку. Он присел тут же на тротуар, сжался в комок. Из всех церквей несся колокольный звон, мимо промчалась пожарная машина, за ней множество машин «Скорой помощи» с синими мигалками и сиренами. Синие блики скользнули по лицу молодой женщины; на лбу у нее блестели капельки пота, губы потрескались и пересохли.

Поздно вечером она стояла у себя дома, в большой комнате у длинной глухой стены, куда не падал свет лампы, висевшей над письменным столом. Кругом царила великая тишина; где-то вдали слышался собачий лай. И вдруг – телефон; она подождала, чтобы он позвонил раз-другой. Тихо ответила. Издатель сказал по-французски, что сегодня у нее какой-то странный голос.

Она:

– Быть может, оттого, что я как раз работаю. Я уже замечала, у меня при этом меняется голос.

Издатель:

– Вы одна?

Она:

– Со мной сын, как всегда. Он спит.

Издатель:

– Я тоже один. Сегодня такая ясная ночь. Мне отсюда видно очень далеко – вплоть до самых холмов, где вы живете.

Она:

– Я хотела бы увидеться с вами днем.

Издатель:

– А вы, Марианна, в самом деле такая работящая? Или бездельничаете в своей глуши?

Она:

– Мы со Стефаном были сегодня в городе. Он меня не понимает: восхищается высотными зданиями банков, бензоколонками, станциями метро.

Издатель:

– Быть может, и впрямь существует какая-то новая красота, которую мы еще не в состоянии увидеть. Я тоже люблю город. С плоской крыши нашего издательства виден вдали аэропорт, где садятся и взлетают самолеты, но их не слышно. Возникает приятная картина, затрагивающая глубинные струны моей души. – После небольшой паузы: – Что вы собираетесь сейчас делать?

Она:

– Красиво одеться.

Издатель:

– Значит, мы с вами все-таки встретимся?

Она:

– Я оденусь красиво и буду еще работать. Мне вдруг так захотелось.

Издатель:

– Вы принимаете таблетки?

Она:

– Иной раз… чтобы не уснуть.

Издатель:

– Лучше уж я ничего по этому поводу говорить не стану, вы же любое предостережение воспринимаете как запугивание. Но смотрите, чтобы у вас не появился такой же мягкий, грустный взгляд, как у многих моих переводчиков.

Она подождала, пока он положит трубку, достала из стенного шкафа длинное шелковое платье. Примерила перед зеркалом жемчужное ожерелье, но тут же его сняла. Молча оглядела себя сбоку.

Поселок лежал в утренней мгле; только что потухли уличные фонари. Молодая женщина неподвижно сидела за письменным столом.

Прикрыв глаза, она зашагала взад-вперед по комнате; потом, каждый раз поворачиваясь на каблуках, вдоль и поперек. Но вдруг попятилась в коридор, очень быстро, свернула, где нужно, и опять свернула. В кухне остановилась перед мойкой, полной грязной посуды. Сложила посуду в моечную машину, включила транзистор на буфете – оттуда тотчас зазвучала бодрящая музыка, раздались веселые голоса дикторов. Она выключила приемник, нагнулась, открыла стиральную машину; вытащила спутанные, скомканные сырые простыни, бросила их на пол. Что есть силы стала ногтями скрести голову, пока не разодрала в кровь кожу.

Она открыла почтовый ящик у двери, битком набитый рекламными проспектами и печатными извещениями; ничего написанного от руки – разве что подражание курсиву в рекламах. Она смяла все листки, изорвала их. Прибирая в доме, она ходила туда-сюда, то и дело останавливалась, возвращалась, нагибалась, мимоходом где-то что-то подтирала, поднимала даже одну-единственную соринку и несла ее на кухню, в мусорное ведро. Потом села, быстро встала, сделала шаг-другой, опять села. Достала рулон бумаги, стоявший в углу, развернула его, снова свернула; поставила обратно, неподалеку от прежнего места.

Мальчуган, сидевший тут же, смотрел, как она, резко поворачиваясь, ходит вокруг него. А она принялась чистить щеткой кресло, в котором он сидел, и знаком попросила его встать. Едва он успел встать, как она оттолкнула его локтем и тут же вычистила сиденье, вовсе не грязное. Мальчуган отошел чуть-чуть и замер. Она же вдруг со всей силы швырнула в него щеткой, но попала в стакан, и тот разбился. Она двинулась, сжав кулаки, на мальчугана, но он продолжал молча смотреть на нее.

В дверь позвонили, оба тотчас бросились открывать. Она оттолкнула сына так, что он упал на спину.

Открыв дверь, она никого не увидела. Но, опустив глаза, заметила, что у порога пригнулся и криво усмехается толстый приятель мальчугана.

Словно оцепенев, сидела она в большой комнате, а мальчуган с толстым приятелем, громко распевая, прыгали со стула на подушки.

– Каки прыгают на писи, писи прыгают на каки, а каки снова на плевки…

При этом они визжали и корчились от смеха, что-то шептали друг другу на ухо, поглядывали на мать, тыкали в нее пальцем и опять хихикали. И никак не могли остановиться; она не реагировала.

Она сидела за пишущей машинкой. Мальчуган на цыпочках подошел и прижался к ней. Она оттолкнула его плечом, но он не отходил. Тогда она притянула его к себе и неожиданно стала сжимать в объятиях, с силой тряхнула, но вдруг отпустила и отвела взгляд в сторону.

Ночью она сидела у стола; она плакала, без звука, без движения.

Днем молодая женщина шла по прямой дороге где-то за городом, по равнинной, безлесной, промерзшей местности. Она шла все дальше и дальше, все прямо и прямо. Все шла и шла, когда уже стемнело.

Она сидела в кино маленького городка с обоими мальчишками, оглушенная ужасающим грохотом мультфильма. У нее слипались глаза. Она задремала, но заставила себя проснуться. И все-таки голова ее упала на плечо мальчугана, продолжавшего с открытым ртом смотреть фильм. Так, склонив голову на плечо мальчугана, она проспала до конца фильма.

Ночью, стоя перед машинкой, она прочитала вслух то, что перевела.

– «“И никто вам не помогает?” – спросил посетитель. “Нет, – ответила она. – Я мечтаю о человеке, который будет любить во мне женщину, от него не зависящую”. – “А что будете вы любить в нем?” – “Вот эту его любовь”».

Она пожала плечами и ни с того ни с сего высунула язык.

Она лежала в кровати с открытыми глазами. На ночном столике стоял стакан воды и лежал складной нож. Кто-то сильно застучал в жалюзи. Она раскрыла нож, встала, надела халат. Раздался голос Бруно:

– Открой сейчас же, или я вышибу дверь. Открой, или я взорву дом!

Убрав нож, она зажгла свет, открыла дверь, выходящую на площадку, и впустила Бруно. Пальто на нем было расстегнуто, рубашка тоже. Они стояли друг против друга, потом прошли через прихожую в большую комнату, где горел свет. И там опять постояли друг против друга.

Бруно:

– Ты оставляешь свет на ночь. – Он огляделся вокруг. – И мебель ты тоже переставила. – Он взял несколько книг. – И книги у тебя совсем другие. – Он шагнул к ней. – И ты наверняка выбросила косметичку, что я привез тебе с Дальнего Востока.

Она:

– А ты не снимешь пальто? Может, хочешь рюмку водки?

Бруно:

– Да уж говори мне лучше «вы». – И после небольшой паузы: – Ну как ты? У тебя уже обнаружили рак?

Она не ответила.

Бруно:

– Здесь курить разрешается?

Он сел, но она стояла.

Бруно:

– Ты, стало быть, хорошо живешь, одна со своим сыном, в красивом теплом доме с садом и гаражом, на свежем воздухе! Сколько тебе, собственно говоря, лет? Скоро твоя шея покроется морщинами, а из родинок вырастут волосы. Ноги станут тонкими, лягушачьими, а тело превратится в трухлявый мешок. Ты будешь стареть и стареть и утверждать, что тебя это ничуть не трогает, а в один прекрасный день повесишься. Ты испустишь свой вонючий дух такой же серятиной, какой прожила всю жизнь. Как же ты проведешь время до этого мига? Верно, будешь плевать в потолок да кусать ногти, а?

Она:

– Не кричи, ребенок спит.

Бруно:

– Ты говоришь «ребенок», как будто у него для меня нет больше имени! И всегда-то ты такая рассудительная! Ох уж вы, женщины, с вашей мелочной рассудительностью! С вашим жестоким сочувствием ко всем и вся! И никогда-то вам не скучно, этаким никчемным особам! Бездельничаете, восторгаетесь сами собой и попусту растрачиваете время. Знаешь, почему из вас никогда ничего не получится? Да потому, что вы не умеете напиваться в одиночку! Словно кичливые фото самих себя, слоняетесь вы по своим изящно убранным квартирам. Из всего-то вы пытаетесь делать тайну, повизгивая от собственного ничтожества, этакие молодчины, подавляющие ближних своей тупой человечностью, автоматы, готовые объявить недееспособным каждое живое существо. Обнюхивая землю вокруг себя, вы ползаете взад-вперед по жизни, пока в смертный час у вас не отвалится челюсть. – Он сплюнул. – Ты и твоя новая жизнь! Я еще не видел женщины, которая надолго изменила бы свою жизнь. Мимолетные увлечения – и снова старая песня. Знаешь что? Все твои нынешние поступки ты когда-нибудь станешь перебирать в памяти, как пожелтевшие газетные вырезки, вспоминать их как единственное событие в жизни! И тогда ты поймешь, что всего-навсего погналась за модой: зимней модой Марианны!

Она:

– Ты все это заранее придумал. Не правда ли? Ты вовсе не хочешь поговорить со мной, вовсе не хочешь побыть со мной.

Бруно закричал:

– Лучше уж я поговорю с призраком!

Она:

– Как же ты жалок, Бруно!

Бруно:

– Ты так говоришь, чтобы меня обезоружить.

Они долго молчали. Но вот Бруно рассмеялся, повернулся было, собираясь уйти, передумал:

– Я пришел пешком. Я хотел тебя изничтожить. – Она подошла к нему, но он торопливо сказал: – Не прикасайся ко мне. Пожалуйста, не прикасайся ко мне. – И после небольшой паузы: – Иной раз мне кажется, что ты проделываешь надо мной опыт; тем, что сейчас происходит, ты подвергаешь меня испытанию. Мысль эта меня чуть-чуть успокаивает. – И еще после паузы: – Вчера мне вдруг подумалось, что временами неплохо было бы, если бы бог существовал на самом деле.

Она посмотрела на него долгим взглядом и сказала:

– А ты сбрил бороду.

Бруно отмахнулся:

– Еще неделю назад… А у тебя новые занавески.

Она:

– Да нет же, это старые… Стефан будет рад, если ты ему как-нибудь напишешь.

Бруно кивнул, и она улыбнулась.

Он спросил, почему она смеется.

Ей сейчас пришло в голову, ответила она, что он первый взрослый, с которым она разговаривает за последние дни.

Они долго, слегка жестикулируя, словно разговаривая про себя, стояли друг против друга, потом Бруно спросил, как же ей живется.

Она ответила, будто говорила не о себе, очень спокойно:

– Когда ты дома совсем одна, быстро устаешь.

Она проводила его на улицу. Они прошли бок о бок до телефонной будки. Внезапно Бруно остановился и лег на землю, лицом вниз. Она присела рядом на корточки.

Как-то раз, холодным утром, она сидела в качалке на площадке перед домом, но не качалась. Мальчуган стоял рядом, разглядывая клубы пара, которые выходили у него изо рта. Она смотрела куда-то вдаль; в окне за ее спиной отражались ели.

Вечером молодая женщина шла по пустынным улицам маленького городка, словно двигалась к определенной цели. У большого освещенного окна на первом этаже какого-то дома она остановилась. Там, внутри, сидела группа женщин, комната смахивала на школьный класс с доской, на которой Франциска как раз чертила мелом график какого-то экономического процесса, но слов ее слышно не было. Тетради захлопнулись, и Франциска подсела к остальным. Она что-то сказала, и в ответ все рассмеялись, не громко, скорее как бы про себя. Две женщины сидели обнявшись. Одна курила трубку. Другая смахнула что-то со щеки своей соседки. Франциска перестала говорить, и тут же несколько женщин подняли руки. Франциска пересчитала их, тогда подняли руки еще две или три женщины. В конце концов они, словно в знак одобрения, застучали по столам. Картина в целом выглядела вполне мирно – нет, это была не группа разгоряченных спорщиков, а личности, духовно близкие друг другу.

Молодая женщина отошла от окна. Зашагала по пустынному городку. На церковной башне пробили часы. Когда она проходила мимо церкви, там пели, играл орган.

Она вошла в церковь и остановилась в сторонке. Между скамьями стояло много народу, все пели, вторя священнику, кто-то кашлял. На скамье, среди стоящих людей, сидел ребенок и сосал большой палец. Орган гудел. Немного погодя она вышла на улицу.

Она шла по ночной аллее к своему поселку, жестикулировала, будто разговаривала сама с собой.

Ночью, стоя одна в кухне, она выпила стакан воды.

В полдень молодая женщина и Франциска, тепло укутанные, сидели на площадке в двух качалках. Они смотрели, как дети рубят сухую рождественскую елку и разжигают костер.

Немного погодя Франциска сказала:

– Я понимаю, что у тебя не хватило духу зайти к нам. Меня тоже в иные минуты, особенно если я, выйдя из своей тихой квартиры, иду на какое-то собрание, внезапно одолевает смертельная усталость, и мне неохота общаться с людьми…

Она:

– Я жду твоего «но».

Франциска:

– Прежде и со мной происходило то же, что сейчас с тобой. Я, например, однажды не смогла больше говорить. Я объяснялась с людьми записками. Или, бывало, часами стояла перед открытым шкафом и плакала, не зная, что надеть. Однажды мы с моим другом пошли на прогулку, но я внезапно остановилась. Я стояла, а он меня уговаривал. Тогда я, правда, была много моложе… Но разве тебе не хочется испытать счастье, вместе с другими?

Она:

– Нет. Я не хочу быть счастливой, разве что довольной. Я боюсь счастья. Мне кажется, я не выдержу счастья, голова не выдержит. Я сойду с ума или умру. Или кого-нибудь убью.

Франциска:

– Ты что, хочешь до конца жизни быть одна? Ты не мечтаешь о человеке, который душой и телом был бы предан тебе?

Она выкрикнула:

– О да! О да! Но я не хочу знать, кто он. Даже если бы я всю жизнь провела с ним, я не хотела бы узнать его близко. Только одного хотелось бы мне, – она усмехнулась, словно сама над собой, – чтобы он был неловким, этаким рохлей. Сама не знаю почему… – Она сама себя оборвала: – Ах, Франциска, я болтаю, точно девчонка-подросток.

Франциска:

– А я понимаю, откуда этот рохля! Разве твой отец не такой? Когда он был здесь последний раз и подал мне руку через стол, то угодил в баночку с горчицей.

Марианна рассмеялась; игравший мальчуган поднял на нее глаза, словно для его матери смех был чем-то необычным.

Франциска:

– Впрочем, он сегодня вечером приезжает. Я послала ему телеграмму с просьбой приехать. Он надеется, что вы встретите его на вокзале.

После небольшой паузы молодая женщина сказала:

– Этого тебе не следовало делать. Мне сейчас никто не нужен. В обществе других людей все сглаживается.

Франциска:

– Мне кажется, ты воспринимаешь теперь других людей только как посторонние шумы в квартире.

Франциска положила ладонь ей на руку. И молодая женщина сказала:

– В книге, которую я перевожу, есть цитата из Бодлера: единственная политическая акция, которую он понимает, – это мятеж. Мне же вдруг подумалось: единственная политическая акция, которую я понимаю, – это неистовый порыв.

Франциска:

– Такой порыв свойствен ведь только мужчинам.

Она:

– А как, собственно, тебе живется с Бруно?

Франциска:

– Бруно из тех, кто словно создан для счастья. Оттого он так и растерян. И держится так манерно! Он действует мне на нервы. Я его выгоню.

Она:

– Ах, Франциска. Это ты обо всех говоришь. Но всякий раз бросают тебя.

Франциска после небольшой паузы, протестующе замахав было руками, не без удивления сказала:

– Собственно говоря, ты права!

Они взглянули друг на друга. Но тут молодая женщина прикрикнула на детей, которые стояли, отвернувшись друг от друга, будто заклятые враги, толстяк – с явно огорченным видом.

– Эй, мальчики, сегодня не ссориться!

Толстяк облегченно улыбнулся, и оба двинулись, хоть и опустив голову и делая крюки, друг к другу.

Молодая женщина с мальчуганом ждали на тупиковой железнодорожной станции маленького городка. Из окна подходившего поезда им помахал ее отец, бледный пожилой человек в очках. Много лет назад он был популярным писателем, а теперь рассылал в газеты отпечатанные под копирку небольшие очерки и юмористические рассказы. Выходя из вагона, он никак не мог открыть дверь, дочь открыла ее снаружи и помогла ему сойти на перрон. Они оглядели друг друга и явно обрадовались. Отец передернул плечами, осмотрелся вокруг, отер губы и сказал, что руки у него от металлических предметов в вагоне плохо пахнут.

Дома дед с мальчуганом уселись на пол, и мальчуган извлек из дорожной сумки предназначенные ему подарки: компас и игру в кости. А потом, показывая на разные предметы за окном и в комнате, спрашивал, какого они цвета. Дед часто отвечал невпопад.

Мальчуган:

– Ты так и не различаешь цвета?

Дед:

– Просто я никогда не учился видеть цвет.

Марианна подошла к ним с серебряным подносом, на котором стояла голубая посуда. От чая, когда она его наливала, шел пар; отец грел на чайнике руки. Пока он сидел на полу, у него из кармана высыпались мелочь и связка ключей. Она все подобрала.

– Ну вот, опять ты деньги рассовал по карманам.

Отец:

– Твой кошелек я в тот раз сразу же потерял, когда ехал домой.

Пока они пили чай, он рассказывал:

– Недавно я ждал гостя. Открыл ему и вижу, что он насквозь вымок под дождем. А я только что убрал квартиру! Впустил я его, подал руку и тут заметил, что стою на коврике и старательно вытираю ноги, будто это я – вымокший гость. – Он хихикнул.

Она:

– Тебе все еще кажется, что тебя застигли врасплох?

Отец, хихикая, прикрыл рот рукой.

– Пожалуй, самое неприятное – лежать на смертном одре с открытым ртом.

Он поперхнулся чаем.

Она сказала:

– Сегодня, папа, ты будешь спать в комнате Бруно.

Отец бросил:

– Я все равно завтра уезжаю.

Вечером молодая женщина сидела в большой комнате и печатала на машинке; отец устроился поодаль с бутылкой вина и смотрел, как она работает. Потом подошел ближе; она подняла глаза, хотя он не помешал. Он нагнулся к ней.

– Я вижу, что у тебя на кофте оторвалась пуговица.

Она сняла кофту и протянула ему.

И пока она печатала, он пришил ей пуговицу иголкой и ниткой из гостиничного пакетика. И опять стал смотреть на нее. Она заметила, подняла на него вопросительный взгляд. Он извинился, сказал:

– Ты стала такая красивая, Марианна!

Она улыбнулась.

Кончив работу, она еще какое-то время правила рукопись. Отцу никак не удавалось открыть новую бутылку вина. Она помогла. Он пошел на кухню, чтобы принести рюмку и для нее. Она крикнула вдогонку, где стоят рюмки, в ответ из кухни донеслось только громыханье посуды, потом все стихло, тогда она пошла за ним, чтобы помочь.

В комнате они сидели друг против друга, потягивали вино. Отец стал молча жестикулировать. Она сказала:

– Так говори же. Ты ведь затем и приехал. Или нет?

Отец, продолжая жестикулировать, отрицательно мотнул головой.

– Может, лучше прогуляемся?

Он ткнул пальцем в одну сторону, в другую и начал рассказывать:

– Ты, когда была ребенком, не хотела гулять со мной. Стоило мне сказать «прогулка», и ты уже хмурилась. Но на «вечернюю прогулку» немедленно соглашалась.

Поздно вечером они шли по подъездной дороге мимо гаражей, где нет-нет да и щелкали капоты радиаторов, по направлению к телефонной будке. Остановившись перед будкой, отец сказал:

– Мне нужно позвонить.

Она:

– Но ты ведь можешь это сделать дома.

Отец коротко ответил:

– Моя сожительница ждет! – и вошел в будку.

Плохо различимый за рифленым стеклом, он набирал номер, делая много лишних движений.

А потом они пошли вверх по холму, мимо тихого, сонного поселка, откуда до них только раз донесся шум: в уборной спускали воду.

Она:

– Что же сказала твоя сожительница?

Отец:

– Хотела знать, принял ли я капсулы.

Она:

– Это все та же, что и в прошлом году?

Отец неопределенно махнул рукой:

– Теперешняя живет в другом городе.