История похищения

Члены съемочной группы вспоминают, что Диана была умной, веселой, жизнерадостной, очень хорошо разбиралась в политике. В моменты уныния она каялась перед товарищами за то, что втравила их в эту авантюру.

– Мне не важно, что будет со мной, – говорила она, – но если с вами что-то случится, я себе этого никогда не прощу!

Особенно Диану тревожило слабое здоровье Хуана Витты, с которым ее связывала старинная дружба. Он был одним из тех, кто наиболее активно и убедительно отговаривал Диану от поездки, но все же отправился вместе с ней, хотя буквально накануне выписался из больницы после тяжелого сердечного приступа. Диана этого не забыла. В первое же воскресенье она в слезах прибежала к Хуану спросить, ненавидит ли он ее за то, что она его не послушалась. Хуан честно ответил: «Да». Узнав, что они попали в лапы к Невыдаванцам, он возненавидел ее всей душой, но в конце концов стал воспринимать плен как поворот неотвратимой судьбы. И гнев, который он поначалу испытывал, сменился чувством вины из-за того, что он не сумел отговорить Диану.

Эро Бусс, Ричард Бесерра и Орландо Асеведо, которых поселили в доме неподалеку, чувствовали себя куда вольготнее. В шкафах они обнаружили неслыханное количество мужской одежды, причем вещи были в упаковках, с этикетками известнейших европейских фирм. Охранники сказали, что у Пабло Эскобара на разных конспиративных квартирах имелись такие запасы сменной одежды.

– Пользуйтесь случаем, ребята, просите что хотите, – шутили охранники. – Конечно, придется малость обождать с доставкой, но за полдня мы выполним любую вашу просьбу!

Еду и напитки им приносили прямо-таки в сумасшедших количествах; поначалу провизия доставлялась на муле. Эро Бусс заявил, что немцы не могут жить без пива, и в следующий раз ему привезли три ящика.

– Обстановка была непринужденной, – потом рассказывал Эро Бусс, отлично изъясняясь по-испански.

В те дни он упросил охранников сфотографировать их с товарищами втроем за чисткой картошки к обеду. Потом, когда уже в другом доме фотографировать запретили, он ухитрился спрятать автоматическую фотокамеру на шкафу и сделал целую серию цветных слайдов, запечатлев на них себя и Хуана Витту.

Они играли в карты, домино, шахматы, но тягаться с охранниками им было не под силу: те, во-первых, сильно задирали ставки, а во-вторых, беззастенчиво мухлевали. Все охранники были молоды. Младший, лет пятнадцати от роду, очень гордился тем, что получил первую премию в конкурсе по отстрелу полицейских: за голову каждого давали по два миллиона. Они испытывали такое презрение к деньгам, что Ричард Бесерра тут же продал им солнечные очки и операторский жилет по цене, за которую можно было купить пять новых.

Порой, холодными ночами, охранники курили марихуану и поигрывали оружием. Пару раз оружие случайно выстреливало. Одна пуля пробила дверь туалета и попала сидевшему там парню в коленку. А как-то, услышав по радио призыв Папы Римского Иоанна Павла II освободить заложников, один из охранников вскричал:

– Чего этот сукин сын лезет в наши дела?

Его напарник, возмущенный оскорблением Папы, вскочил, и заложникам пришлось их разнимать, иначе дело дошло бы до перестрелки. Но это был единственный раз, в остальных случаях Эро Бусс и Ричард не вмешивались, чтобы не попасть под горячую руку. Орландо же и подавно помалкивал, поскольку считал, что он в этой группе сбоку припека, а значит, будет первым кандидатом на уничтожение.

Через некоторое время заложников разделили уже на три группы и поселили в трех разных домах: Ричарда с Орландо, Эро Бусса с Хуаном Виттой и Диану с Асусеной. Первую пару повезли в такси на виду у всех через запруженный транспортом центр города, а ведь их уже разыскивала вся секретная полиция Медельина. Поместили их в недостроенном доме, в комнатенке площадью два метра на два, больше напоминавшей тюремную камеру, без света, с грязным туалетом и четырьмя охранниками. Спали все на двух матрасах, положенных на пол. В соседней комнате, которая всегда была заперта, держали другого пленника, за которого, по словам охранников, требовали многомиллионный выкуп. Это был тучный мулат с массивной золотой цепью на шее, его держали в полной изоляции со связанными руками.

Диана и Асусена большую часть плена провели в просторном, удобном доме; похоже, то была личная резиденция какого-то босса. Их сажали за стол вместе с хозяевами, они участвовали в общих разговорах, слушали модные диски. В том числе, как указывает в своих записях Асусена, песни Росио Дуркаль и Хуана Мануэля Серрата. Именно в этом доме Диана увидела телепередачу, снятую у себя дома, в Боготе, и, глядя на экран, спохватилась, что куда-то спрятала ключи от платяного шкафа, но не могла вспомнить, куда именно: за стойку с аудиокассетами или за телевизор в спальне. А еще она сообразила, что забыла запереть сейф, – в такой спешке выметнулась из дома, мчась навстречу несчастью.

«Надеюсь, никто туда не сунется», – написала она в письме своей матери.

И через несколько дней в одной из телепередач получила успокаивающий ответ.

Жизнь обитателей дома, похоже, совершенно не изменилась из-за заложниц. Приходили какие-то женщины, которые обращались с узницами, как с родными, дарили им образки и открытки с изображением святых, выражая надежду, что святые помогут им обрести свободу. Гости являлись целыми семьями, с детьми и собаками, которые резвились, бегая по комнатам. А вот с погодой не повезло. В те редкие дни, когда припекало солнышко, пленницы не могли позагорать, потому что во дворе все время работали строители. А может, то были охранники, переодетые каменщиками. Диана и Асусена сфотографировали друг друга на кроватях и не заметили никаких изменений в своей внешности. На снимке же, который был сделан три месяца спустя, Диана уже выглядит изможденной и постаревшей.

19 сентября, узнав о захвате Марины Монтойи и Франсиско Сантоса, Диана вдруг поняла, что похищение ее съемочной группы – это не отдельное событие, как ей казалось поначалу, а лишь одно из звеньев серьезнейшей политической комбинации, которую наркомафия затеяла для того, чтобы навязать правительству свои условия сдачи. Дон Пачо это подтвердил: оказывается, имелся целый список журналистов и видных деятелей, которых при необходимости мафия собиралась похитить. Тогда-то Диана и решила вести дневник, не столько ради самих событий, сколько для того, чтобы описывать в нем свои настроения и давать оценку происходящему. В этом дневнике есть и какие-то истории из ее жизни в плену, и анализ политической ситуации, и житейские наблюдения, и односторонние диалоги с родными, с Богом и Девой Марией. Несколько раз на страницах дневника полностью приведены тексты молитв, в том числе «Отче наш» и «Аве Мария». Такая необычная, письменная молитва, вероятно, казалась ей более глубокой.

Совершенно очевидно, что Диана не собиралась публиковать дневник; она вела его для себя, чтобы у нее осталась память о политических и личных перипетиях того времени, однако события повернулись так, что теперь дневник воспринимается как надрывный диалог Дианы с самой собой. Почерк у Дианы был крупный и округлый, писала она очень аккуратно, однако разбирать написанное трудно, потому что буквы вплотную подходили к верхнему краю линейки (она писала в ученической тетради) и одна строка набегала на другую. Поначалу Диана делала свои записи украдкой на рассвете, но затем охранники это заметили и не поскупились на бумагу и ручки, так что она могла спокойно заниматься своим делом, пока они спали.

Первая запись сделана 27 сентября, через неделю после похищения Марины и Пачо. «Со среды, то есть с 19 числа, когда к нам приезжал ответственный за спецоперацию, произошло столько всего, что даже дух захватывает», – говорится в дневнике. Диана задалась вопросом, почему никто до сих пор не взял на себя ответственность за похищение, и сама же ответила: наверное, для того, чтобы иметь возможность втихаря убить заложников, если они вдруг не пригодятся. «Я понимаю это именно так, и меня охватывает ужас», – написала Диана. Состояние ее товарищей беспокоило Диану больше, чем свое собственное, и она пыталась любыми способами получить информацию о том, что с ними происходит. Семья Дианы, особенно мать, отличалась набожностью; Диана тоже была воцерковленной католичкой, и ее вера с годами становилась все более ревностной и глубокой, даже с оттенком мистицизма. Диана молилась Богу и Божией Матери за всех, кто имел какое-либо отношение к ее жизни. Даже за Пабло Эскобара! «Быть может, ему еще нужнее Твоя помощь, – писала она, обращаясь к Богу в своем дневнике. – Я знаю, Ты стремишься научить его добру, чтобы помочь избежать еще больших страданий. Пожалуйста, сделай так, чтобы он вошел в наше положение!»

Несомненно, самым трудным для всех заложников было научиться сосуществовать со своей стражей. Маруху и Беатрис охраняли четверо парней, совершенно неотесанных, грубых и неуравновешенных. Они дежурили по двое, сидя на полу с автоматами на изготовку, и сдавали вахту через каждые двенадцать часов. Все парни носили майки с рекламными надписями, кроссовки и шорты, порой самодельные: охранники просто обрезали брючные штанины садовыми ножницами. Заступив на дежурство в шесть утра, один из парней тут же засыпал и до девяти не просыпался, так что другой караулил заложниц в одиночку; но еще чаще они дрыхли вдвоем. И если бы в это время в дом нагрянула полиция, караульные, по мнению Марухи и Беатрис, даже не успели бы проснуться.

Парни были убежденными фаталистами. Они знали, что умрут молодыми, и смирились с этой участью. Для них главное было жить сегодняшним днем. Они оправдывали свое поганое ремесло тем, что им надо помочь семье, приодеться, купить мотоцикл и обеспечить счастливую старость своим обожаемым матерям, ради которых они были готовы умереть. Бандиты, как и их жертвы, поклонялись Богомладенцу и Деве Марии. Они каждый день молили Бога о защите и милосердии; в этом была извращенность, поскольку, по сути, просьбы были о помощи в преступлениях, а взамен предлагались обильные пожертвования. Помимо Бога и Его святых, парни поклонялись рогипнолу – транквилизатору, который помогал им подражать героям кинобоевиков.

– Если еще и пивом запить, то в раж входишь с пол-оборота, – делился опытом охранник. – А тогда – милое дело пугануть кого-нибудь пистолетом и угнать тачку, чтобы покататься. Обожаю глядеть на перекошенные от страха рожи хозяев, отдающих тебе ключи…

Все остальное: политиков, правительство, государство, суд, полицию и общество в целом, – они ненавидели.

– Жизнь, – говорили они, – это дерьмо.

Сперва женщины не могли различать боевиков, потому что в масках они казались совершенно безликими. Как будто это был один человек. Но со временем стало понятно, что маска скрывает только лицо, а не характер. И заложницы научились их распознавать. У каждой маски было что-то свое, особенное, свой неповторимый голос. И главное, у каждой было сердце! Так что, сами того не желая, узницы постепенно начали делить со своими тюремщиками одиночество заточения. Они играли с охранниками в карты и домино, помогали им решать кроссворды и головоломки из старых журналов.

Даже Марина, которая полностью покорялась тюремным порядкам, не оставалась бесстрастной. Одних тюремщиков она любила, других терпеть не могла, разносила о них злобные сплетни и плела интриги, которые грозили нарушить хрупкую гармонию, установившуюся в комнате. Но при этом она всех заставляла молиться. И все молились!

Среди боевиков, стороживших заложниц в первый месяц плена, был один, страдавший внезапным помрачением рассудка. Его звали Злыднем. Он обожал Марину и всячески старался ее побаловать и ублажить. Зато Маруху Злыдень люто возненавидел с первого взгляда. Неожиданно впадая в бешенство, он пинал телевизор и бился головой о стены.

Самый странный, мрачный, молчаливый охранник был тощим, почти двухметрового роста. Он надевал поверх маски капюшон синего тренировочного костюма и был похож на сумасшедшего монаха. Его так и прозвали – Монах. Он подолгу сидел, скрючившись, в каком-то трансе. Видимо, он был тут из старожилов, потому что Марина его хорошо знала, и он тоже оказывал ей особые знаки внимания. Возвращаясь из отпуска, Монах всегда чем-нибудь одаривал Марину. Однажды он подарил ей пластмассовый крестик на ленточке, и она его надела на шею. Только Марина видела его лицо, ведь до появления Марухи и Беатрис охранники не носили масок и не скрывали своих настоящих имен. Марина считала такое отсутствие конспирации признаком того, что она не выйдет из плена живой. По ее словам, Монах был очень хорош собой, таких красивых глаз она не видела больше ни у кого. Беатрис ей верила: во всяком случае, ресницы у парня были такие длинные и загнутые, что даже высовывались сквозь узкие прорези маски. Монах был человеком крайностей. Заметив у Беатрис медальон с Девой Марией, он заявил:

– Носить цепочки запрещено. Вы должны мне ее отдать.

Беатрис заволновалась:

– Пожалуйста, не надо! Это дурной знак, со мной случится какая-нибудь беда!

Парень проникся ее беспокойством, но объяснил, что носить медальоны запрещено, потому что внутри них могут быть спрятаны электронные механизмы, позволяющие установить их местонахождение. Однако он все же нашел выход.

– Давайте сделаем так, – предложил Монах, – цепочку я вам оставлю, но медальон придется отдать. Извините, но у меня такой приказ.

У Золотушного же была навязчивая идея, что его убьют, и он трепетал от ужаса. Ему чудились какие-то призрачные шумы, он стал нарочно говорить, что у него на лице жуткий шрам, надеясь таким образом ввести в заблуждение врагов, чтобы они не могли его опознать. Стараясь не оставлять отпечатков пальцев, Золотушный протирал спиртом все предметы, к которым прикасался. Марина над ним подтрунивала, но его это не останавливало. Золотушный просыпался посреди ночи и в ужасе шептал:

– Слышите? Слышите? Это полиция!

Как-то раз он погасил ночник, и Маруха очень больно ударилась о дверь туалета, даже чуть было не потеряла сознание. А Золотушный еще и выругал ее за неумение ориентироваться в темноте.

– Хватит! – взорвалась она. – Мы тут не в детективном фильме!

Охранники мало чем отличались от заключенных. Им тоже не позволялось ходить по дому, в часы отдыха они спали в соседней комнате, которая снаружи запиралась на задвижку, чтобы они не сбежали. Все они были родом из департамента Антьокия, Боготу знали плохо. И все равно, как рассказывал один из них, когда по истечении двадцати или тридцати дней им давали отпуск, то вывозили с места службы либо с завязанными глазами, либо в багажнике машины, чтобы они сами не могли найти дорогу к дому. Другой охранник боялся, что когда он станет не нужен, его убьют как опасного свидетеля. Порой, совершенно внезапно, появлялись начальники, хорошо одетые, в масках. Им докладывали, как дела; они отдавали распоряжения. Поведение начальников было непредсказуемым, и как похитители, так и узники ощущали, что они полностью в их власти.

Завтрак узникам приносили когда придется, в самое неожиданное время. Состоял он из кофе с молоком и кукурузной лепешки с сосиской. На обед давали фасоль или чечевицу в серой жиже, в которой плавали кусочки жирного мяса; на гарнир была ложка риса. Для запивки – газировка. Есть приходилось, сидя на матрасе, так как в комнате не было ни одного стула. Кроме ложек, ничего не выдавали: ножи и вилки были запрещены правилами безопасности. На ужин разогревали все ту же фасоль и остатки завтрака.

Сторожа говорили, что хозяин дома по прозвищу Дворецкий присваивает большую часть средств, выделявшихся на содержание заложников. Это был сорокалетний здоровяк среднего роста с гнусавым голосом и красными от недосыпания глазами; заложницам казалось, что он смахивал на фавна. Жену его, низенькую, крикливую, неряшливо одетую, с гнилыми зубами, звали Дамарис. Хотя ей медведь на ухо наступил, она целыми днями громко распевала всякие мелодии и делала это так зажигательно, что казалось, она не только поет, но и отплясывает.

Тарелки, стаканы не мыли, а простыни не стирали, пока заложницы не начинали протестовать. Туалетом разрешали пользоваться лишь четыре раза в день, а по воскресеньям он вообще был закрыт, потому что хозяин с хозяйкой уезжали из дому и боялись, что соседи, услышав в их отсутствие звуки смываемой воды, заподозрят неладное. Охранники тогда мочились прямо в умывальник или в сливное отверстие душа. Дамарис кидалась наводить порядок, только когда становилось известно о скором прибытии вертолета с начальниками, тут она быстро, с проворством пожарников, начинала поливать полы и стены водой из шланга. А так она каждый день смотрела до часу телесериалы, в час бросала в скороварку продукты, предназначавшиеся для обеда: мясо, зелень, картошку, фасоль – все вперемешку. И ставила кастрюлю на огонь, дожидаясь свистка, по которому ориентировалась, что варево готово.

В частых стычках с мужем Дамарис проявляла неукротимое бешенство и такое богатое воображение по части ругательств, что порой ее словесные находки были прямо-таки вершиной творческого озарения. У супругов было две дочери, девяти и шести лет; они ходили в школу по соседству и иногда приглашали к себе друзей посмотреть телевизор или поиграть в патио. По субботам, но не каждую неделю, к девочкам приходила учительница; а шумные хозяйские приятели могли заявиться вообще в любой день, и тогда устраивались импровизированные вечеринки с музыкой. В такие дни комнату заложниц запирали на задвижку, радио заставляли выключить, телевизор разрешали смотреть без звука. Запрещалось и ходить в туалет, даже в случае крайней нужды.

К концу октября Диана Турбай стала подмечать, что у Асусены какой-то озабоченный, грустный вид. Она целыми дня молчала, ко всему была безучастна. Поначалу Диана не удивилась, зная, что Асусена умеет полностью абстрагироваться от окружающей действительности. Особенно ярко это проявлялось, когда она читала, и уж тем более – когда читала Библию. Однако теперь она не просто ушла в себя, а явно чего-то боялась и была необычно бледна. Когда Диана пристала к ней с расспросами, Асусена поделилась с ней своими опасениями: ей уже две недели казалось, что она беременна. Подсчеты ее были ясны. Она находилась в плену уже больше пятидесяти дней, и за это время у нее уже два раза не было месячных. Сочтя это прекрасным известием, Диана запрыгала от радости – такие реакции были для нее характерны, – однако озабоченность Асусены тоже была ей понятна.

Вскоре после похищения дон Пачо пообещал узницам, что в первый четверг октября их освободят. Похоже, обещания начинали сбываться, потому что условия жизни Дианы и Асусены сильно переменились: с ними стали лучше обращаться, лучше кормили, не так стесняли свободу. Однако дата освобождения постоянно переносилась. В обещанный четверг сказали, что их выпустят 9 декабря, после выборов в парламент. Потом сулили отпустить на Рождество, на Новый год, на праздник волхвов, на чей-то день рождения – и так до бесконечности… На самом деле все это больше смахивало на попытки подсластить горькую пилюлю, чем на реальные обещания.

В ноябре визиты дона Пачо продолжились. Он привез узницам новые книги, свежие газеты, старые журналы, конфеты в коробках, рассказал о других заложниках. Когда Диана поняла, что она в плену не у падре Переса, ей страстно захотелось взять интервью у Пабло Эскобара. Не столько ради публикации, хотя и от нее Диана не отказалась бы, а для того, чтобы обсудить с ним условия его сдачи властям. В конце октября дон Пачо сообщил, что к ее просьбе отнеслись благожелательно. Однако 7 ноября в новостях мечта Дианы впервые столкнулась с суровой реальностью: трансляция футбольного матча между клубом Медельина и сборной страны была прервана сообщением о том, что похищены Маруха Пачон и Беатрис Вильямисар.

Хуан Витта и Эро Бусс тоже это услышали, и им стало ясно, что дело – швах. А еще до них вдруг дошло, что они в этом фильме ужасов – всего лишь статисты. «Для заполнения кадра», как выражался Хуан Витта. А охранники называли их «бросовым материалом». Один, в пылу жаркого спора, даже крикнул Эро Буссу:

– А ты помалкивай! Тебя сюда вообще не звали!

Хуан Витта впал в уныние, отказался есть, плохо спал, утратил интерес к чему бы то ни было и в итоге решил, что уж лучше сразу распрощаться с жизнью, чем умирать по сто раз на дню. Хуан был страшно бледен, руки у него немели, дышал он с трудом, ему снились кошмары. Разговаривал он в те дни только со своими умершими родственниками, которые являлись ему во плоти и толпились у его кровати. Перепуганный Эро Бусс устроил грандиозный скандал.

– Если Хуан тут умрет, вы будете виноваты! – заявил он охранникам.

Те вняли предупреждению и привели доктора Конрадо Приско Лоперу, брата Давида Рикардо и Армандо Альберто Приско Лоперы, главарей знаменитой банды, которые с самого начала трудились с Пабло Эскобаром на поприще наркобизнеса. Им приписывали вербовку наемных убийц среди подростков северовосточного района Медельина. По слухам, эти братья руководили бандой детей-убийц, которым поручались самые грязные дела. В том числе охрана заложников. Однако доктор Конрадо считался в медицинском мире весьма уважаемым специалистом; правда, его репутацию несколько портило то, что он был лечащим врачом Пабло Эскобара. Доктор явился без маски и удивил Эро Бусса приветствием на хорошем немецком языке:

– Hallo, Hero! Wie geht's uns?[3]

Для Хуана Витты приход доктора был промыслительным. Не из-за того, что доктор поставил Хуану правильный диагноз – затяжной стресс, а потому что Хуан любил читать. Единственным лекарством, которое прописал ему доктор, было чтение хороших книг. А вот политические новости, по мнению доктора Приско Лоперы, были для заложников подобны отраве, способной погубить даже самого здорового человека.

И без того неважное самочувствие Дианы в ноябре ухудшилось еще больше: ее мучили сильные головные боли, спазматические колики. У нее развилась серьезная депрессия, однако в дневнике нет сведений, что к ней вызывали врача. Сама Диана полагала, что депрессия вызвана «зависшей» ситуацией, которая к концу года становилась все неопределеннее.

«Здесь время течет не так, как мы привыкли, – пишет она в дневнике. – Здесь некуда и незачем спешить». Еще одна запись того же времени отражает охвативший ее пессимизм: «Я переоценила свою прошлую жизнь: столько пустых влюбленностей, какая незрелость в принятии серьезнейших решений, сколько времени потрачено зря на всякие пустяки!» Особое место на этом нелицеприятном суде совести Диана отвела своей профессии: «Хотя мои взгляды на современную журналистику и на то, какой она должна быть, становятся все более твердыми, мне все равно еще многое непонятно». Ее охватывали сомнения даже по поводу собственного журнала. «По-моему, он какой-то убогий и с коммерческой, и с издательской точек зрения, – пишет Диана и недрогнувшей рукой подписывает приговор: – Ему не хватает глубины и аналитического подхода».

Все заложники жили в ожидании дона Пачо, который приезжал совсем не так часто, как им было обещано. Время для них измерялось от одного его визита до другого. Слыша шум самолетов и вертолетов над крышей дома, пленники думали, что это обычное патрулирование. А у охранников это всякий раз вызывало переполох, и они хватались за оружие. Пленники знали (данный вопрос муссировался в прессе), что в случае вооруженной атаки охрана первым делом расправится с ними.

Но все же в конце ноября забрезжил лучик надежды. Во-первых, рассеялись сомнения, терзавшие Асусену Льевано: беременность оказалась ложной. Вероятно, ее симптомы развились из-за нервного напряжения. Хотя Асусена этому совсем не обрадовалась. Наоборот, оправившись от первоначального испуга, она быстро свыклась с мыслью о ребенке, и эта мысль уже успела превратиться в мечту, которую Асусена поклялась исполнить, как только очутится на воле. Что касается Дианы, то ее обнадежило заявление группы Почетных граждан о возможности достичь неких договоренностей с Невыдаванцами.

Остаток ноября Маруха и Беатрис потратили на привыкание к жизни в неволе. Каждая выработала свою тактику выживания. Смелая, волевая Беатрис постаралась максимально отгородиться от реальности. Первые десять дней такая тактика действовала хорошо, однако затем женщина поняла, что ситуация гораздо сложнее и опаснее, и повернулась к суровой реальности вполоборота. Маруха, обладающая холодным аналитическим умом, который, несмотря на весь ее почти иррациональный оптимизм, не позволяет тешить себя иллюзиями, с самого начала поняла, что она над сложившейся ситуацией не властна и что заточение будет долгим и трудным. Поэтому она ушла в себя, как улитка в свою скорлупку, стараясь собраться с силами, предалась глубоким раздумьям и в конце концов свыклась с неизбежной мыслью о смерти.

«Мы не выйдем отсюда живыми», – сказала себе Маруха и сама удивилась тому, что сознание обреченности произвело на нее обратный эффект. С той минуты она обрела полный самоконтроль, поняла, что вынесет все и всех и что ей удастся убедить охранников ослабить строгость режима. На третьей неделе заточения телевизор всем опостылел, кроссворды закончились, редкие толковые статьи, попадавшиеся в журналах, которые, вероятно, остались в комнате от других заложников, были прочитаны. Но даже в наихудшие времена Маруха не изменяла своей всегдашней привычке выделять себе два часа в день на раздумья в полном одиночестве.