Синдром Медеи

© Н. Солнцева, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Дорогой Читатель!

Я написала уже больше пятидесяти книг.

Каждая из них – мой шаг навстречу к вам, открытие и откровение. Я пишу о мире параллельных реальностей, с которым каждый из нас, сам того не подозревая, сталкивается практически ежедневно. Просто мы привыкли не замечать его.

В моих героях вы обязательно узнаете себя и заглянете в самые сокровенные уголки подсознания.

Быть может, это станет поворотным моментом в вашей жизни.

С любовью,

Мир я сравнил бы с шахматной доской; То день, то ночь. А пешки? – мы с тобой. Подвигают, притиснут, – и побили. И в темный ящик сунут на покой.

Валенсия, XVII век

Весна в Валенсию приходит рано: уже в феврале расцветают апельсиновые и мандариновые деревья, с плоскогорий дует теплый ветер, и море дышит слабым запахом соли и водорослей.

Неподалеку от монастыря Святого Франциска располагалась маленькая уютная усадьба – красивый дом с каменными лестницами и фонтаном во дворе, окруженный садом. У входа росли миндальные кусты и белый шиповник. Две служанки во дворе чистили рыбу на обед для именитых гостей.

– Жалко нашу госпожу, – всплакнула одна из них. – Она была так добра к нам!

– Душа госпожи теперь в раю, – вздохнула резвая толстушка Кармела. – А что будет с бедняжкой Фернандой? Ее покровительница умерла, оставив девушку без гроша и крыши над головой.

– Фернанду выдадут замуж за богатого старика, ведь о ее красоте судачат по всему побережью. Сеньор Диего уже два раза сватался, а она ему отказывала.

Кармела отряхнула с рук рыбью чешую и кровь, вытерла ладони о фартук. Ее неряшливость раздражала пожилую служанку, но на сей раз та смолчала – не до придирок нынче. Скоропостижная смерть хозяйки повергла слуг в искреннюю печаль. Особенно все сокрушались по поводу дальнейшей судьбы молоденькой воспитанницы покойной, миловидной длинноволосой Фернанды. Смиренным нравом и приветливостью девушка снискала всеобщую любовь. Разве что хозяйский управляющий, пузатый одышливый старик, ненавидел ее. Несмотря на возраст, он обожал похотливые развлечения и норовил каждой девице нырнуть под юбку. Попытка приударить за Фернандой окончилась для сластолюбца звонкой пощечиной, сопровождавшейся заливистым хохотом дворни. Управляющий затаил на девушку злобу. Теперь, когда ее заступница беседует с ангелами на небесах, он усмирит упрямую девчонку!

Фернанда, чувствуя исходящую отовсюду угрозу – с одной стороны, посягательства управляющего, с другой – сватовство ненавистного сеньора Диего, – хотела только одного: чтобы ей позволили уйти в монастырь. Увы, об этом не могло быть и речи. Сеньор Диего пообещал за нее кругленькую сумму, и родственники покойной госпожи не захотят с ним ссориться. Они ведь почти разорены, а он богат и влиятелен.

Ночью после похорон девушка сбежала из дома, который приютил ее, захватив с собой узелок с одеждой и сундучок с шахматами, единственной вещью, подаренной ей перед смертью доброй сеньорой.

– Мои силы на исходе, – прошептала та, сделав воспитаннице жест приблизиться. – Я ухожу, Фернанда… покидаю тебя. Не плачь, дитя… Судьба смилостивится над тобой, я знаю. – Она поманила девушку пальцем, чтобы та наклонилась к самому изголовью. – Мой дом и все имущество уйдут в уплату за долги… Мне нечего оставить тебе, и потому мое сердце обливается кровью. Но у меня есть одна… реликвия, доставшаяся мне от хорошего человека…

Больная задыхалась, слова с хрипом вырывались из ее уст, а грудь судорожно вздымалась.

– Молчите… – рыдала Фернанда. – Вам нельзя говорить!

– Мне… уже можно… все. Слушай, не перебивай. Возьми шахматы, которыми мы играли… Они… принесут тебе удачу.

– Шахматы? Они же дорогие, их можно продать и… уплатить часть долгов.

Губы умирающей дрогнули в улыбке.

– Они… не продаются. Бери шахматы, они твои… по праву. Ты… скрасила мою старость, дорогая Фернанда… заменила мне дочь. Они твои. Эти… шахматы…

Больная порывалась еще что-то сказать, но удушье помешало ей. Позвали врача, но лекарства более не помогали, и к утру господь призвал к себе душу праведницы.

После кончины хозяйки девушка забрала деревянный резной сундучок с шахматами в свою комнату. Она не могла смотреть на них без слез. Все прекрасное в ее жизни закончилось навсегда, и только эти шахматы будут напоминать ей о счастливейшей поре ее беззаботной юности.

Прижимая к груди заветный сундучок, Фернанда дождалась темноты, выбралась из окна в сад, перелезла через забор и поспешила к монастырю. Там проходила дорога, и, может быть, ей удастся уехать подальше отсюда на какой-нибудь крестьянской телеге.

Вопреки ее надеждам дорога была пустынна, залитая лунным светом, она зловеще серебрилась. Вокруг – ни души. С черного неба на девушку неодобрительно взирало ночное светило. Монастырская стена и выступающие над ней башни отчего-то вызвали у беглянки суеверный ужас. Она совершает великий грех, ослушавшись старших, которым ей надлежало покориться. Она будет сурово наказана!

Стук лошадиных копыт по камням показался ей сладкозвучной музыкой – на дороге появилась крытая повозка. Фернанда радостно встрепенулась, но тут же, приглядевшись, сжалась от испуга. Неужели цыганская кибитка? Цыган-фламенкос в Валенсии побаивались, у них был черный глаз, и они занимались магией, что жестоко каралось церковью. «Пришла расплата за мои грехи! – подумала девушка, волосы зашевелились у нее на голове. – Эти страшные люди утащат меня в преисподнюю, навеки погубят мою душу!» Деваться, однако, было некуда, идти одной по дороге значило стать легкой добычей для разбойников или, того хуже, насильников. Поэтому Фернанда, перекрестившись, пошла навстречу кибитке…

От усталости и волнения она почти не помнила, как забралась в повозку, примостилась на ворохе пахнущего конским потом тряпья и уснула. Старая усатая цыганка склонилась над ней, обратив внимание на сундучок. Ее глаза засверкали. Она простерла над головой девушки высохшую заскорузлую руку, и та в ужасе проснулась, отпрянула.

– Не дергайся, – сипло засмеялась старуха. – Спи. Тебе не о чем беспокоиться.

– Я не знаю, что со мной будет… – невольно призналась Фернанда. – Мне некуда идти.

– Все образуется. Хочешь узнать свое будущее? – ухмыльнулась цыганка. – Только мы, фламенкос, на завтрашний день не гадаем. Мои предки учились своему ремеслу в тайных святилищах Исиды и Тота.

– К-кто эт-то? – стуча зубами, едва выговорила Фернанда.

– Великие боги Древнего Египта.

– Это все ересь… грех…

Цыганка обнажила редкие, острые, как у рыси, зубы – она то ли смеялась, то ли скорчила жуткую гримасу. В ее зрачках разгорался черный огонь. Девушка ахнула, попыталась зажмуриться, но не смогла.

– Хочешь, я же чувствую, – прошипела ужасная старуха, пригвоздив ее к месту пылающим взглядом. – Любой смертный мечтает узнать свою судьбу. Разве не интересно, что будет с тобой через десять, двадцать лет? А через два, три века?

В теле Фернанды помимо ее воли разливался сухой жар, а ноги и руки, наоборот, оледенели и потеряли чувствительность. Глаза сами собой без малейшего ее усилия закрылись, и все поплыло: цыганка словно растаяла… Кибитка растворилась в черноте ночи…

Санкт-Петербург, начало XXI века

Весна запаздывала. В Санкт-Петербурге местами все еще лежал снег. По Неве, по мутным водам мелких рек и каналов плавало ледяное крошево. Бледные фасады домов, словно написанные грязной пастелью, сонно тянулись вдоль набережной. Холодные волны плескались о заплесневелые камни. С залива дул порывистый ледяной ветер.

Грёза стояла на маленьком тесном балкончике, открытом всем дождям и мокрому снегу, и зябко поеживалась. Опять ее одолевала тоска – никуда не хотелось идти, ничего не хотелось делать: лежать бы и лежать под ватным одеялом, слушать, как тихо, заунывно гудит газовая печка и мурлычет толстый кот Никон. Грёза кормила его куриными потрошками и мелкой рыбешкой, до которой Никон был большой охотник.

Дом, где она проживала, подлежал капитальному ремонту, и многие жильцы выселились, – остались только те, которым переезжать было некуда. Им обещали предоставить отдельные квартиры, а пока впереди маячили обшарпанные комнатушки в общежитии на краю города, куда Грёза, две глухие старушки, многодетная семья и парень-сосед переезжать отказывались наотрез.

Грёза замерзла, слегка взбодрилась и вернулась в гостиную с высоким потолком, с лепными карнизами, истертым паркетом на полу и полукруглым окном, завешенным плюшевой шторой.

– Имечко тебе родители придумали – закачаешься! – подшучивал над ней сосед. – Грёза! Что это значит?

– Мечта или призрачное видение, – отвечала она. – Папе взбрело в голову, он и назвал. Он у меня знаменитым артистом был!

На самом деле Грёза выросла в детском доме, ни папы, ни мамы сроду не знала, а жилье ей досталось в наследство от умершей пару лет назад бабульки, за которой она ухаживала. Девушка по-настоящему привязалась к старушке, полюбила ее, как родную, наполнила теплом и заботой последние дни одинокой хозяйки двух комнат с трещинами на стенах и огромной гулкой кухни с допотопной плитой, круглым столом и коллекцией закопченных керогазов.

Мебель в квартире была видавшая виды, повсюду висели черно-белые фотографии в рамках: дети в пионерских галстуках и военные с орденами и медалями. На этажерке, на буфете, на тумбочках стояли вазы с засушенными цветами бессмертника, а выдвижные ящики шкафа и комода ломились от пыльных коробок и шкатулок, поломанных будильников, шерстяных клубков, пожелтевших журналов, фетровых шляп, старых носков и варежек, от которых разило нафталином.

Все родственники старушки погибли на фронте или умерли в блокаду, сама она чудом уцелела, но так и не избавилась от страха голода и холода, поэтому накапливала всякий хлам – от поношенной одежды до керосиновых ламп и книг с оборванными корешками.

– Гляди не выбрасывай, – поучала она Грёзу. – На растопку пригодится.

Девушка не спорила. Дряхлая и капризная Фаина Спиридоновна заменила ей семью, которой у Грёзы никогда не было. Когда одним хмурым петербургским утром старушка не смогла встать с постели, она попросила Грёзу вызвать на дом нотариуса, отписала ей все нажитое, включая квартиру, и через пару дней тихо угасла. Девушка оплакивала умершую так безутешно, словно утратила вместе с ней что-то невосполнимо дорогое, чего у нее теперь никогда не будет.

Имущество старушки доброго слова не стоило, и сосед не раз предлагал Грёзе нанять машину и вывезти всю эту рухлядь на помойку. Но та не могла расстаться не только с никчемными вещицами, но даже с проржавелыми керогазами и пыльной макулатурой. Ей казалось, что этим варварским действием она предаст память близкой души, разорвет ту слабую ниточку, которая все еще связывала ее с покойной.

Единственной ценностью в квартире была большая, сделанная в форме сундучка, коробка с шахматами. Каждая фигурка, изготовленная из бронзы, черного дерева, слоновой кости и перламутра, имела вид человечка в старинном одеянии. Пешки-солдаты, воины на слонах, рыцари в доспехах, звездочеты на башнях, всадники, королева-ферзь с роскошным воротником и диадемой на распущенных волосах, величественный король в мантии. Для полного комплекта не хватало четырех фигурок: черного ферзя, двух белых пешек и белого короля. Наверное, потерялись в годы войны, а может, и революции.

Грёза работала в социальной службе, получала копейки, но не роптала и не переносила недовольство жизнью на своих подопечных. Собственно, никакого недовольства она и не испытывала: крыша над головой есть, на кое-какую одежду и еду хватает – что еще надо? Годы, проведенные в детском доме, научили ее ценить одиночество и довольствоваться скудными дарами судьбы. Ей хотелось бы иметь семью, близких людей, но только если они не станут ее притеснять, навязывать свои принципы и заставлять ее делать то, что другие считают правильным.

Грёза росла в шумном, разношерстном коллективе, где каждый – от воспитанников до воспитателей и спонсоров – стремился так или иначе подавить ее индивидуальность и привить «общественную мораль». Она чудом избежала усредненности и сумела сохранить свое лицо. Она не хотела больше быть обязанной никому и возненавидела благотворительность. Она тяготилась коллективными празднованиями и мечтала об уединении. Она хотела сама себе покупать подарки, а не получать их из рук представителей различных фондов и церкви. Она жаждала зарабатывать на жизнь собственным трудом и не нуждаться в подачках. Она имела в душе достаточно милосердия, чтобы оказывать его другим, а не получать самой. Она невыразимо устала от сочувственных взглядов, горестных вздохов и покровительственных напутствий. По ночам ей снилась свобода – от всевозможной опеки, от чужого куска хлеба, от необходимости подчиняться и ломать себя.

Возможно, поэтому Грёза с удовольствием ухаживала за немощными стариками, которые были рады ее участию, доброму слову, нехитрой заботе и видели в ней желанного собеседника, близкого человека, призванного скрасить их печальный близкий уход. Она была их ангелом, их прощальной благодатью, и это ей нравилось. Некоторые старики имели семью, детей, которые совершенно забыли и забросили их; некоторые давно потеряли родных и отвыкли от ласки и человеческого тепла, озлобились, замкнулись, погрязли в своем одиночестве и болезнях. Все они напоминали Грёзе о милосердии и любви, в которых человек особо нуждается как в первые, так и в последние свои дни на земле. Почему приход в этот мир и уход из него наполнены болью?

Ответа на этот вопрос Грёза не знала. Как не знала она многих вещей: счастливого детства, родителей, хорошего отдыха, возможности покупать и носить красивую одежду, есть то, что хочется, а не то, что дешевле, и еще… бесчисленных естественных проявлений дружбы, понимания и принятия. У нее не было домашних животных, смешных коллекций значков или марок, альбомов с семейными фотографиями, личных игрушек, велосипеда, коньков, роликов… Легче перечислить то, чем она владела, чем то, чего судьба ее лишила. Только теперь, когда Грёза вышла из стен детского дома и получила профессию социального работника, у нее появились свои деньги, свое жилье и даже кот Никон, доставшийся ей в наследство вместе с квартирой.

Могла ли она добровольно расстаться хоть с чем-нибудь из сих благ, включая пропахший многолетней пылью и средством от моли хлам? Для нее этот ветхий, переживший свою хозяйку скарб являлся вовсе не рухлядью, а символом некого домашнего очага, якоря, который определяет место человека в суете и лихорадке современного мира. Каждый корабль должен иметь свой причал, куда он может вернуться из любых странствий и где каждая доска, каждый проржавелый крюк и обросший водорослями камень – священны.

После смерти Фаины Спиридоновны девушка взяла на попечение двух оставшихся в доме старушек – убирала у них в комнатах, носила белье в прачечную, готовила диетическую пищу, приносила им продукты и лекарства, вызывала врача, выслушивала их исповеди, советы и жалобы, потакала их капризам.

По вечерам Грёза приходила к себе, на скорую руку готовила ужин, кормила Никона. Лежа на диване с просевшими пружинами и рассеянно взирая на экран громоздкого допотопного телевизора, она отдыхала.

– Купи себе новый телик! – неоднократно предлагал сосед. – Не хватает денег, я одолжу. Или возьми в кредит.

Парень торговал на вещевом рынке кроссовками, получал приличную зарплату и время от времени преподносил симпатичной соседке подарки – то конфет купит, то фруктов, то вина. Грёза принимала его подношения настороженно и не отказывалась только из-за старушек, которых тайком подкармливала из своих запасов. Но взять у Виктора деньги на телевизор она не решалась, а слово «кредит» вызывало у нее панический страх.

– Не надо мне телевизора, – упрямо отказывалась Грёза. – Да и смотреть нечего. Мыльные сериалы я не люблю, а от хороших фильмов только слезы проливаю. Лучше не бередить душу.

– Сходила бы куда-нибудь, – удивлялся парень ее несговорчивости. – На танцы, например. Не надоело со старыми бабками возиться да сидеть одной вечерами, как сыч в дупле? Развлеклась бы, знакомства завела!

– Зачем?

– Разве тебе не скучно?

– Нет, – отвечала Грёза, распахивая свои большие карие глаза.

Это была чистая правда. Одиночество ее не тяготило, скорее радовало. И потом, Грёза еще в детдоме избавилась от иллюзии, что, находясь среди людей, обретаешь радость общения. Наоборот – только острее чувствуется отчуждение, разница между ними и ею. Сверстники Грёзы интересовались простыми вещами – повеселиться, что означало выпить, закусить и попрыгать под незатейливую музыку; подыскать легкий заработок; пробежаться по магазинам; облачиться в модные шмотки; помечтать о красивой жизни, чтобы потом устроить свою по общепринятым меркам: семья, дети, работа. В лучшем случае – карьера; в худшем – рутина, заботы, болезни, бессмысленная суета, неудовлетворенность, раздражение, сигареты, алкоголь. Или совсем безнадежный вариант – наркотики.

Ухаживая за стариками, Грёза постоянно имела перед собой наглядный печальный финал бесплодно прожитой жизни. А какими они должны быть, плоды?

Однажды она поделилась своими мыслями с соседом. Тот слушал, озадаченно потирал затылок, посмеивался.

– Вот ты, Витя, чего от судьбы ждешь? – спросила она в заключение.

Парень долго молчал, моргая глазами.

– Имя у тебя странное, – наконец пробормотал он. – И сама ты… чудная какая-то. Думаешь, если вот так мозги себе сушить, то получишь от жизни необыкновенный подарок? Манна небесная на тебя посыплется? Или заморский принц прискачет на белом коне, предложит руку, сердце и родовой замок в придачу? Ох, и обломаешься ты, девушка! Жалко мне тебя.

Грёза умолкла и с тех пор предпочитала говорить с Виктором только на привычные темы – о бытовых неурядицах, которых в старом доме было пруд пруди; о ценах на продукты и коммунальные услуги; о погоде и здоровье. Иногда парень помогал Грёзе вывести пожилых дам на прогулку, чинил вышедшую из строя сантехнику, вкручивал лампочки, забивал гвозди и точил ножи.

– Что бы мы без тебя делали? – вздыхала она.

Оставаясь одна, Грёза запиралась в комнате и предавалась развлечению, которое придумала сама и которое весьма ей полюбилось, – доставала сундучок с шахматами, расставляла на доске изящные фигурки… передвигала их, говорила за них, разыгрывала короткие сценки. Гордые рыцари, королева, король, воины-пешки будили в ее воображении смутные картины то ли прошлого, то ли чего-то далекого, навеянного чтением желтых истрепанных журналов покойной Фаины Спиридоновны. Ей представлялись пышные балы, рыцарские турниры, гулкая темнота дворцовых коридоров, чад и копоть факелов под каменными сводами, мраморные скамейки в зарослях цветущего миндаля, тихий любовный шепот, горячие прикосновения, страстное томление в крови. Эти путешествия в сумрачный, полный волнующего ожидания мир так увлекали молодую женщину, что она с трудом заставляла себя оторваться от магических фигурок, вернуться к привычной повседневной жизни: квартире с облупленным потолком и трещинами на стенах, к выщербленным лестницам, скрипучим полам, сырости, завыванию холодного ветра за окнами, больным капризным старушкам, беготне по магазинам, уборке, стирке, запаху лекарств и запущенного жилья, к своему беспросветному одиночеству.

– Ты же красивая! – говорил ей Виктор. – Привести тебя в порядок, приодеть, подкрасить – от мужиков отбоя не будет!

– Зачем мне это? – искренне недоумевала Грёза.

Но все же подходила к зеркалу, украдкой рассматривала себя, – оценивала придирчиво, строго. Рост нормальный, не высокий и не низкий – средний; фигура, пожалуй, слишком тонкая, худощавая. Волосы густые, цвета ореха; если их распустить, а не закалывать в тугой узел на затылке, то они шелковистой волной лягут на плечи. Шея длинная, лицо, правда, невыразительное, даже какое-то изможденное – бледное, тени под глазами, никакого намека на румянец. Зато глаза хороши – выразительные, большие, блестящие, как спелые каштаны, а вот губы… великоваты.

– Тьфу ты! – опомнившись, возмущалась Грёза. – Что это мне взбрело в голову стоять перед зеркалом и рассматривать себя, словно портрет в полный рост?! Неужто делать больше нечего?

Но странные, сладкие мысли уже закрались в ее сердце, отравили его колдовским дурманом, глупой романтикой…

Мрачный колодец серых стен, грязные стекла чужих окон и квадрат асфальта внизу – вот и весь вид во двор из квартиры Ольги Евлановой. Она уже несколько лет была прикована к инвалидной коляске, ее дни стали ужасно длинными, а ночи – нескончаемыми. У нее появилась уйма времени для раздумий, горьких или приятных.

Способность самостоятельно передвигаться Ольга потеряла в результате автомобильной аварии. Маршрутка, в которой она ехала вечером с работы, врезалась в грузовик. Ольга очнулась на снегу: ее выбросило из салона, и только благодаря чуду она осталась жива. Чудеса просто так не происходят – значит, Ольга должна была еще что-то сделать, раз судьба отвела от нее руку смерти.

Сначала лежа на больничной койке, потом заново учась двигаться в отделении реабилитации, она возвращалась мыслями к одному-единственному вопросу. Ради чего ей придется влачить жалкое существование? Что такого она не успела осуществить? Зачем она вернулась с того света?

Ольга перебирала свою прежнюю жизнь по капельке, по крохам, событие за событием. Если существует ответ, то он там, в ее прошлом. Месяц за месяцем, год за годом неторопливо протекали в памяти – кое-что так и не удалось восстановить подробно, но главные переживания оставили неизгладимый след в ее душе. Она удивилась, с какой силой всколыхнулось внутри прежнее, так и не остывшее, не забытое; с какой тщательностью сохранило сознание все краски, все оттенки чувств, весь восторг и… всю боль.

Ольга родилась и выросла в Питере; ничего примечательного в ее детстве и юности не было, кроме расцветающей девичьей красоты. Как стыдливый бутон розы прячется среди колючих ветвей, так Ольга скрывала свою волнующую женственность за резкими, порывистыми манерами, неприступным видом и воинственным характером. Уже в школе мальчики пытались за ней ухаживать, а она безжалостно отвергала их знаки внимания – берегла себя для единственного возлюбленного, с которым она встретится, чтобы никогда не расставаться. С этим идеалом в сердце Ольга, наверное, родилась – таким он был незыблемым, неподвластным никаким влияниям: ни чужому мнению, ни чужому опыту.

«Даже если весь мир будет существовать по иному закону, у меня все сложится только так!» – решила Ольга. И не собиралась менять свои взгляды.

Она не хотела дробить полноту любви на случайные романы, временные связи, на флирт ради флирта. Она ждала его, суженого! Предназначенного ей самими небесами.

Как ни банально это выглядит, Ольга познакомилась с ним на прогулочном катере, курсирующем по Неве. Молодой человек представился вольным художником, фотографом-любителем и попросил разрешения сделать пару ее снимков.

– У вас поэтичная внешность, – сказал он. – Как раз подходящая для этого вида на набережную. Вдалеке едва проступают сквозь туманную дымку призрачные дворцы, а на переднем плане – мечтательная незнакомка в ореоле тайны. Кто она? Чего жаждет ее измученное сердце?

– Почему «измученное»? – удивилась Ольга.

– Так надо, – усмехнулся мужчина. – Для городского романса. «Промча-а-ался без возвра-а-ата тот сладкий миг, его забыли вы!» – дурачась, пропел он. Впрочем, весьма недурно, хорошо поставленным баритоном.

– Вы певец? – сурово спросила она.

– По совместительству, – слегка поклонился забавный собеседник. – Пою в церковном хоре… то есть, пардон… в самодеятельном. Мечтал об оперной сцене, но провалился на экзаменах в консерваторию. Пришлось изучать экономику.

– У вас хороший голос, – оттаяла Ольга.

– Фэд, – представился мужчина. – Так меня зовут друзья. А вообще-то я Федор.

– Ольга… – смутилась она.

Не в ее правилах было знакомиться таким тривиальным способом. Почему она сделала для Федора исключение? Расплата не замедлила наступить.

Мужчина принял отсутствие ее возражений за согласие и защелкал фотоаппаратом.

– Ой! Не надо… – растерялась Ольга. – Я не люблю… у меня внешность не фотогеничная.

– Что вы? Наоборот! – кружил вокруг нее новый знакомый, меняя ракурсы. В объективе блестело бледное балтийское солнце, а на его лице – ослепительная улыбка. – Вы потрясающе, изуверски хороши! Да, именно и-зу-вер-ски! – с удовольствием, нараспев повторил он. – Такая красота – настоящая жестокость. Бедные мужчины! Вероятно, они как подкошенные падают к вашим ногам, раболепствуют, а вы вертите ими, как пожелаете. Помыкаете и командуете. Прекрасные женщины безжалостны по отношению к своим поклонникам!