Качели (сборник)

Брату Льву в 1823-м, из Кишинева в Петербург: «Батюшков в Крыму. Орлов с ним видался часто. Кажется мне, он от ума шутит».

В 1823-м Батюшков трижды покушался на самоубийство, сжег свою библиотеку. В 1824-м сестра увезла его в Саксонию, в психиатрическую лечебницу. Летом 1828го его вернули на родину, уже без малейшей надежды на выздоровление. К весне 1830-го он был при смерти.

Пушкин – Вяземскому, вторая половина марта 1830 года, из Москвы в Петербург: «Наше житье сносно. Дядя жив. Дмитриев очень мил. Зубков член клуба. Ушаков крив. Батюшков умирает…»

Но он не умер. Уже был вызван священник, и многие пришли прощаться. В доме на Тишинах 22 марта была отслужена всенощная. Лечивший его доктор Дитрих записал в своем дневнике:

«Певчие пели посредственно, но издали пение трогало больного. Двери были раскрыты, и звуки доносились до него. Он лежал неподвижно на диване с сомкнутыми глазами и даже не пошевелился, когда на стол к нему поставили свечу. Поэт Александр Пушкин, бывший во время службы вместе с Муравьевой и кн. Вяземской, подошел к столу, у которого лежал больной, и оживленно стал что-то говорить ему. Больной не шевельнулся…»

Нет, он не умер. Но о нем, о живом, уже писали как о мертвом. В самом деле, какое отношение имел этот измученный, помешанный человек к многообещающему поэту, к пламенному арзамасцу?

Больного увезли к родственникам в Вологду.

Зимой 1847-го Батюшкова приехал навестить Н. В. Берг. Батюшков молча стоял у окна, а Берг быстрыми штрихами набрасывал его портрет со спины. Больной Батюшков смотрел на метель и бормотал одну из своих безделок, эпиграмму на самого себя, написанную давно, еще до болезни:

Как бешеный, ищу развязкисвоей непостижимой сказки,которой имя: свет!

Может быть, он видел ту самую метель, которая поднялась по прихоти каких-то диких циклонов в Вологде, в июле 1983 года? Почему бы и нет, если так отчетливо вижу его силуэт в окне я, стоя в этой июльской метели, замерзая и удивляясь длинным отчетливым теням, которые будущее отбрасывает в прошлое, а прошлое в будущее. Эти тени – темные живые крылья времени. Они примерзли. Это почти так же больно, как если лизнуть железо на морозе. Кто пробовал в детстве, тот поймет.

Вологда – Москва, лето 1983

Три стихотворения о Константине Батюшкове

1

Мы все с Невы поэты росски, —

сказала тень…

К. Н. БатюшковНа что вам, Петербург, моя любовь?Я пролетел в чиновном маскараде,В трактирах ел, в каминах жег тетради,Служил, кружил в гостиных, был таков.Мне, Петербург, не жаловали выНи праздности, ни должности полезной,Над вашей геометрией железнойЯ не ломал вовеки головы.Я лихорадку ваших сквозняковНе впитывал доверчивою кожей,Среди сосредоточенных прохожихСлонялся, одинок и бестолков.Постукивая тростью парапет,Глядел на абрис Аничкова моста,Ваш пасынок, ваш пламенный подросток,Уже поэт, еще не ваш поэт.Вы, Петербург, летите на коне,Колотите по воздуху копытом,А мне не довелось лежать убитымЗа воздух ваш в немецкой стороне.Вонь подворотен, набережных стать —За это мне расплачиваться нечем.Продрогшим пешеходом вашим вечнымМне, Петербург, как видите, не стать.

2

О счастье, я стою на Рейнских берегах!

К. Н. БатюшковКруглым глазом кобыла сверкала,Колотила копытом песок.Горьким порохом гордого галлаВ гриве каждый дышал волосок.Рейн дрожал и светился стеклянноВозле легких кобыльих копыт.Воин думал: «Когда бы не Анна,Я, наверное, был бы убит».Лепет листьев и плеск трясогузки.Воин думал и трубку курил.А поэт что-то нежно, по-русски,Как ребенку, реке говорил.Бог, отечество, слава, победа…Как глагольная рифма кругла!Если б Анна любила поэта,Если б воина Анна ждала…

3

Мне писали, что Батюшков помешался: быть

нельзя; уничтожь это вранье.

А. С. Пушкин – Л. С. Пушкину,Кишинев, 1822 г.

У времени примерзли крылья…

К. Н. БатюшковВсе вы пишете, да пишете,На морозны окна дышите.В белом снеге – баба белая,Красноротая, дебелая,А за бабой город Вологда,Небеса на крест наколоты.Память – битая посудина.Время… Время тень Иудина.Тень проклятая, текучая,Снегом Вологды закручена,Колокольным звоном залита…Вы пишите крепко, намертво,Больно уж бумага лакомаНежному огню каминному,Вон, у вас окно заплакало,Тень Иудина раскинулаКрылья над столом, над комнатой.Время носится над Вологдой.Тень лохматая, саженнаяНапугала, закрутила…Помолитесь за блаженногоБатюшкова Константина.

1893 

Качели

Покуда мой романсовый двойникБренчит на фортепьяно в прошлом веке,Я слушаю сквозь радиопомехиСочувственные вражьи голоса.А через пол каких-нибудь часаКо мне придет тишайший мой любовник,Мой полугений, полууголовник,И ливерная будет колбаса,И плавленый сырок, и поллитровка.Весь напряженный, как боеголовкаАмериканской бомбы, он влетитИ молча сядет. Далее петит.Покуда мой романсовый двойникЗаводит шашни с розовым корнетом,Я мокрой югославской сигаретойЗатягиваюсь и пускаю дым.Ночь на дыбы над городом седымВстает и застывает. Стоп, корнет.Не суетись. Мне только десять лет.Я пионерка девочка Татьяна,Век короток, как миг. Молчи, покаОбиженно лепечет фортепьяноПод пальчиками крошки двойника,Попей чайку, погрейся, посиди,Там холодно, и вечность впереди,Век короток, как миг, а миг, как год.Мне десять лет. А может, сто. Ведь вот,Который век жива и невредимаМороженщица с профилем совы,Под фартуком пальто из габардина.А конь под основателем МосквыИмеет то, на что мы все глядели,Подсовывая взгляды под коня.Из пионеров выгнали меня,Восстановили через две недели.За что – не помню. Слишком долог век,И слишком густо валит вечный снег,Качая Оружейный переулок.Мой одноклассник, пожиратель булок,Впоследствии счастливый гражданинНеведомого штата Алабама,Под снегом весь, как под вуалью дама,Сквозь снег несется с горки на задуВ семидесятом, кажется, году.Лет сто назад, а может, и вчера,Я из сапог выскребываю льдинки.Он машет мне из глубины двора,И варежка свисает на резинке.Молчи, корнет, там вечность позади,Там темнота за каждым поворотом.Лишь лампочка в парадном криворотомГорячая, как крестик на груди.Опять петит. И далее – двойник,Романсовый, которого забыли.Бобровый воротник в алмазной пыли…Ох, этот мне бобровый воротник!И муфточка, и сани, и румянец,Усы корнета где-то у виска.Мне, пионерке, не носили ранец.Я им дралась. Весна была крепка.Шибала в нос, как квас и газировка.Сухой асфальт. Кроссовки. Стометровка.На улице Ермоловой свистит в ушах весь мир,Как соловей над речкой,Как паровозик, как сверчок за печкой,Как на дежурстве милиционетр.Я обгоняю всех на сантиметр.И вот стою у финиша одна.Петит окончен. Выпита до днаЧесть двойника. О, Боже, честь девичья!И, позабыв про клятвы и приличья,Корнет слинял на огненный Кавказ.Тут передали музыку как разПечальную откуда-то из Кельна.Романсовый двойник, тебе не больноЛежать в земле, как пузырьку в стекле,Как в янтаре пчеле замысловатой,Такой красивой и невиноватой?Но прошивают точки и тиреТвою, двойник, лирическую тему,Как швейная машинка маркизет.От А до Я, или от А до Z,Все точки и тире долбят мне темя.Бобром оборотился воротник,Ушел в леса, завел себе бобриху,Но браконьеры подстрелили их,А вражий голос стерся и затихПод Пахмутову, радостну и лиху.Привет тебе, романсовый двойник!Смешно и неуютно в этом мире.Мне двадцать два. Мне дважды два четыре.Мне только век. Век короток, как миг.

1983

«Плотный жар перед закатом…»

Плотный жар перед закатом,Гул волны, обрывки блюза.На булыжнике покатомИспаряется медуза.Город нежится в июне,Сытый, глянцевый, пригожий,Майки «Маде ин Сукхуми»,Груды бус и босоножек.Лавки, лавочки, лавчонки,Фото в шлапе и на фоне.Дух лавашный, дух перченый,И собаки ростом с пони.Кофевара взгляд миндальный,Полосатые подтяжки,Для кофейного гаданьяПеревернутые чашки.Небо чисто и высоко,Вспыхнул день, и был таков.Мальчик в банку из-под сокаСобирает светляков.

1983 

Из цикла «Комната»

«Сначала было Слово. Нет, клопы…»

Сначала было Слово. Нет, клопыЗа серобурмалиновым паласом.Соседка тетя Маня жарит мясо.На цыпочках в кладовке ходит ПЫ.ПЫ ходит, и ложится Мягкий знакНа лоскутки, на Л, на лисью шапку,Летает моль, и лысины в меху,И лыжной палки вздернутая лапка,И лампочка лимонная вверху.Все мелочи, младенчества дары,В карманах дыры, драные коты.Кромешного младенчества дворы,Чудачества чердачной темноты.И что за страсть – себя припоминатьВ подробностях, пригодных для кладовки?Слова обноски и слова обновкиСтократным повтореньем доконатьДо ломоты в висках, до тошноты,До обморока, до потери смысла.Такая тишь над городом повисла,Что слышно, как потрескивают сны,Как черные стволы напряжены,Как листья тополиные прохладны.Топорщится асфальт от тишины,И лопается лампочка в парадном.Мели, Емеля, подбирай слова,Грызи свой торопливый карандашик.День кончился. Душа твоя жива.Тебе светло и страшно до мурашек.

1984 

«Маменьку сани от нас увезли…»

Маменьку сани от нас увезли,Снег повалил, звали к чаю, я плакал.Нянино зеркало прыгнуло на пол,Тихо осколки светились в пыли.Няня крестилась, шептала: к беде!Папенька хмур, и теперь уж надолго.Маменька в шубке, конечно, продрогла,А на ночлег остановится где?Поле, да поле, да снег без конца,Дальше леса, а за ними столица,На подоконнике тень шевелится,Папенька не поднимает лица.Ходит в халате, ладони, как лед,Грубой щетиной оброс некрасиво.А в кабинете шкатулка поетКислую песенку про Августина.

1983 

«А за ребенком приглядит луна…»

А за ребенком приглядит луна,Веселая и ласковая нянькаС округлою улыбкой акварельной.Он спит, и проплывают сны егоВ продолговатой лодочке ладониПо озеру цветастому подушки.А в комнате развешаны портретыМужчин и женщин, любящих ребенка,Старух и стариков, его не знавших,Но ждавших до последнего дыханья,Оставшегося в теплых половицахИ в шепоте заплаканного сада,В следах, оборванных на серединеАллеи, словно шедший человекПоднялся в воздух здесь и улетел.А за ребенком приглядит луна.

1985 

«Весенний ветер. Все прекрасно…»

Весенний ветер. Все прекрасно.Простой вальсок ночей и дней.И не близка еще развязка,Но уж известно, что у нейГлаза неласкового цвета.Дрожит какая-то планетаЗа свежевымытым окном.Что в этом городе больномТеперь ночами происходит?Сырыми спичками соря,От фонаря до фонаряПечальный алкоголик ходит,Ночной интимный баритонПоет о сбывшейся надежде,Все у него «любовь и вновь»,Сочится из Ливана кровь,И ясно каждому невежде,Что это давит Вашингтон.От англицких морских знаменТемно в свободной Аргентине.Там якоря на теплой тине.Там на Мальвинских островахТоска такая… В кружевахГуляют чуждые прибои.От сухости трещат обои,И лампы плутоватый светКакой-нибудь родной предметТак исказит, что выйдет чудо.Развязка не близка покуда.

1984 

«Так этим летом тяжело…»

Так этим летом тяжело,Что не поднять лица.Угар Садового кольцаЛожится на стекло.На воле зной, и в доме зной,Слипаются глаза,Не спать нельзя, и спать нельзя,И сон приходит злой.Такой приходит злобный Сон,Рогатый и кривой,Со скрежетом вращает онУжасной головой,Таращит жгучие зрачкиИ говорит: «Привет!С тобой возись, тебя учи,А толку нет, и нет!»Слова его ловлю с трудом,Хочу и спать, и пить.А он мне говорит: «Пардон,Взорвать мне, что ли, этот дом,А может, подпалить?»Стою на кухне босикомИ из-под крана пью.Он машет толстым кулакомИ говорит: «Убью!»Да отвяжись ты, нечисть, жуть!Зеваю сладко, и ложусь,И выключаю свет.Тогда он говорит: «Гуд бай!С тобой возись, тебя пугай,А толку нет, и нет»

1981 

Мелодрама

Ее душа рвалась на части.Он был спокоен и жесток.Давно перекипели страстиДа испарился кипяток.Но снова бестолковый случайИх глупые сшибает лбы.Дорога, да песок колючий,Да телеграфные столбы.Она его давно забыла.Вот мелодрама, без прикрас!Ведь так она его любила,Как это до€лжно в первый раз,Так, что, влетев домой с вокзала,Не скинув грязных башмаков,По телефону отказалаВернейшему из женихов.Развязки нет, и нет начала,И чем счастливей, тем скучней.Она теряла и встречала,Все было хорошо у ней.Хвостом качнула электричка,Они расстались навсегда.Она была так неприлично,Так безнадежно молода.А он? Да что там, небылица.Пустая площадь при луне.Какая разница, кто снитсяЗамужней женщине во сне?

1981 

«Доплетет паутину паук…»

Доплетет паутину паук,Пыльный луч в паутине рассеется.Все здесь будет валиться из рукДо конца оглашенного месяца.И лица не поднять, не вздохнуть.Этот август когда-нибудь кончится.Доживем мы его как-нибудь,Будем делать потом, что захочется.Мы поедем в Серебряный Бор,Постоим возле Лыковской Троицы,Все, что мучило нас до сих пор,Все само потихоньку устроится.

1982

Из цикла «Без посвящений»

«Произнесемте: мыслящий тростник…»

Человек – самый слабый тростник во вселенной, но тростник мыслящий. Незачем всей природе вооружаться, чтобы погубить его.

Блез ПаскальПроизнесемте: мыслящий тростник.Не важно, на каком поет болоте.Продолжимте: зачем же всей природеВооружаться, чтобы он затих?Он слаб, тростник. Довольно пустяка.Щелчок случайный равен катастрофе.Месье Паскаль, у вас остынет кофе,Пока решится участь тростника.Как вам живется, геометр Блез,Во Франции семнадцатого века?Фонарное подрагивает веко,На свете осень. Холодно до слез.Как нравится вам, Блез, осенний блюз?Вот соло самозванца-саксофона,Вот бас-гитара улыбнулась сонно,А вот тарелок взбалмошный союз.Вступает фортепиано. Шаг. Рысца.Почти кавалергардская осанка.Но эта тема тает без остатка.Нам не узнать победного конца.У месяца стекает по усамБлюз довоенный, век полувоенный.Он слаб, тростник. Зачем же всей вселенной,Когда, месье Паскаль, он может сам?В карманы руки. Уши в воротник.Толпа под листопадом ждет трамвая.Вы говорите – мыслящий тростник?Я по-французски плохо понимаю.

1984

«Забывается все, и песок…»

Забывается все, и песокЗабивает пустые глазницы.Что, шутиха российской царицы,Что, уродица, так ли высокБыл твой горб? Так ли ноженьки кривы,Шутки шуточны, игры игривы,Рот широк и пискляв голосок?В полонезе тянула мысок,Малевала румянами щеки,Оплеухи, щипки, ахи-охи,Век протек, прошуршал, как песок.Рюши, букли, да бант на боку.Вспыхнет облако. Ветки качнутся.Кем, шутиха, в котором векуСуждено тебе будет очнуться?

1984 

«Стар, но крепок и прям инквизитор…»

Стар, но крепок и прям инквизитор.Под сутаной железный живот.Верный пытанный раб, раб несытыйУ него на пороге живет.По утрам, подавая цыпленка,Смотрит раб инквизитору в рот,Режет хлеб до прозрачности тонкоИ псалмы, шепелявя, поет.Съев цыпленка, спокойно, опрятно,Тронув мягкой салфеткой губу,Руку в бежевых старческих пятнахПодает инквизитор рабу.Холодна, будто камень, десница,На мизинце индийский топаз.Раб целует десницу. СлезитсяУмиленьем единственный глаз.А за городом вереск, крапива,Глушь селений, дубрав благодать,Инквизитору тошно, тоскливо,Хоть не скоро ему умирать.Черной слякотью вспухла дорога,Пропадает на слякоти след.Инквизитор не верует в Бога,Вот и весь его страшный секрет.

1985 

«От окраин до окраин…»

От окраин до окраин,Вечно молод, вечно пьян,Ходит-бродит Ванька Каин,Ненасытный хулиган.След за ним кровавый стелется,Продолжается в веках.Пляшет тихая метелицаВо внимательных зрачках.Ходит урка романтический,Все родному по плечу.То запишется в опричнину,То подастся к Пугачу,То в семнадцатом затопчетсяУ костра. Не прячь лица,Погляди, как Ваня мочитсяВ вазы Зимнего дворца.Ни к чему ему лукавить.Даст ему любая властьИ порезать, и пограбить,И попить-покушать всласть.Он не мучается мыслями,А когда кого прибьет,Так всегда за правду-истину,За Россию, за народ.Философствует философ,Пашет пахарь, шьет швея.От классических вопросовНет писателям житья.Если родина в туманеИ не видно ничего,Верный путь укажет Ваня.Вы спросите у него.

1985 

«Он завтракал в шесть простоквашею…»

Он завтракал в шесть простоквашею,Шел с книгой на дымчатый пруд,И ребра заборов некрашеныхДорогой похлестывал прут.Башмак энергичный утаптывалШелково-прохладную пыль,Бежала собака лохматая,Поблескивал влажный ковыль.Он ел земляничины пресные,Он с книгой сидел на траве,И мысли гремели железныеВ железной его голове.Он думал: «Я знаю, я сделаю,Я сделаю именно так».Присела капустница белаяНа стиснутый красный кулак.Рассчитано все и разложено,Понятны ему и ясныИ лето, и век новорожденный,И жители этой страны.Все скоро начнется и кончится,Все сгинет в крови и в дыму,Но этого вовсе не хочется,Не хочется лично ему.Он лишь единица из множества,Однако за ним легион.Какое-то вывелось тождество,Какой-то сомкнулся закон.Взлетела капустница шалая,Разжалась рука толстопалая.Он знал, что рябому ИосифуПо крови идти, аки по суху.

1986 

«Сумасшедшие наряды…»

Сумасшедшие наряды,Золотистые шелка,Губы цвета шоколада,В пудре бледная щека.И вольно же вам, поручик,Вспоминать в который разТонкий жар прозрачных ручек,Холодок зеленых глаз…Ночь течет, как кровь из раны.Все-то, брат, у вас тоска!Под мотив кафешантанаПляшет дуло у виска.Погодить иль застрелиться?Звезды в небе – раз, два, три.Полногруда, круглолицаЖдет невеста вас в Твери.К ножкам питерской актерки,Сумасбродной травести,Ваше сердце, будто с горки,Вверх тормашками летит.Вот светает. Тяжко, важноХодят тучи над Невой.Век смыкается над вашейБедной юной головой.Вы, поручик, так красивы.Все пустое, все пройдет.Ветра влажные порывы.Девятьсот десятый год.

1982 

«Вести бы ей девический дневник…»

Вести бы ей девический дневникИ ставить восклицательные знаки.Среди романсов, вышивок и книгСостариться и утонуть во мраке,Чтобы племянник баловень берегКрест, образок, да в медальоне прядку,С чувствительными виршами тетрадку,Да пару аметистовых серег.Сиять бы ей потом звездой высокойНад полночью, над встрепанной осокой,Стоять бы ей над нищенским крыльцом,Над маленьким обиженным лицомПодкидыша в пеленках кружевных.Он, может быть, останется в живых.Шуршит осока. Волки воют люто.На свете ни ответа, ни приюта.На свете полночь. В темени густойПускай звезда горит над сиротой.

1982 

Реплика

Надоели поэтессы…

Д. СамойловБыть докторшей, ткачихой, поварихой,Быть дамою и дамскою портнихой,Готовить, мыть полы, стирать белье,Быть маникюршей, прачкой, стюардессой,Бухгалтершей, сотрудницей СОБЕСа,Но только вот не этой, как ее?О, Господи, и слово-то какое…Да слово – что? Оставь его в покое.Глухих согласных влажный шепоток,Двусмысленный басистый хохоток:«Ах, девушка, вы пишете стихи?»И как я не загнулась от тоскиВ шестнадцать лет от всяческих ЛИТО,От мальчиков в клеенчатых пальто,От прилитературных добрых дядей,От собственных исписанных тетрадей?Судьба, Давид Самойлович, судьба.Вся жизнь – борьба. А женщина слаба.Зачем вы так жестоко? Право, больно!Ведь женская поэзия… Довольно!Скорблю и возмущаюсь каждым фибром.Продолжу от волнения верлибром.Так вот, Давид Самойлович, мой свет,женская поэзия – это следсолдатского сапогаи рука,летящая вследсилуэту, съеденному дорогой.Женская поэзия – это немногофранцузских духовна телогрейке студентки Литинститута,когда онасрезает гниль с капустного кочанана овощной базе.А развеэто не школьница в противогазе,марширующая на уроке НВП?И еще это жуки в крупе,и кафельная стена районной родилки.Это —объедки, опивки, опилкиот того самого,еще в Первую мировуюраспиленного на дровишки стола,который стоял на пиру поэзии (мужской).Там было много званых, мало избранных.Это —очередь с ее нелюбовной тоскойи взвизгами:«Граждане! Кончается мыло(детские шубки, колготки,сапоги, мясорубки,и прочее, тому подобное,съедобное и несъедобное)!»В общем, женская поэзия —это быт,который убитударом утюга по головеи спрятан в шкаф,и там истлел, ставтем самымскелетом в шкафу.А душа на небе,маринует райские яблочкипо рецепту,взятому из книги«О вкусной и здоровой пище»1949 года издания,где в каждом фрукте и овоще,в каждом куске мяса и хлебапопадаются волоскииз Священных Усов Генералиссимуса,такие жесткие,что пришпиливают язык к нёбу,до гроба.Все, Давид Самойлович, пора успокоиться.Скоро совсем зарыдаю-заплачу.Тем паче,голоса вы моего не услышите,и ничего уж в ответ не напишите.Так что, пойду, постираю белье.Боже! Зачем родилась не ткачихой,и не портнихой, и не поварихой,а этой самой – ну, как, бишь, ее?

1983 

Старый поэт

Еще в грозу летят черновикиС его стола под потолок и на пол.Еще следят тяжелые зрачкиЗа прихотливым бегом первых капельПо пыльному оконному стеклу.Еще он попадает в кабалуПричудливого света грозового,И вот тогда с пера его весомо,Как плод созревший, упадает Слово,И памяти лежалая соломаТак вспыхивает вдруг от пустяка…Еще тверда, еще легка рука.Поблескивая близоруким оком,Еще за шлейф словесности высокойОн может ухватиться и лететь,Под пятками почувствовать, как твердь,Как чернозем, распаханную тучу.Он столько пережил своих стихов,Он столько пережил любимых, лучшихСвоих друзей! Он стар и бестолков.Посуды звон, и смех, и запах лука,И клавиш беготня, и локти внукаВ зеленке яркой, и гроза, и миг,Когда его последний черновикКружит, как будто место выбирает,И падает у ног, и умирает.

1983 

Отрывки из поэмы «Елена»

«Тут следует развитие романа…»

Тут следует развитие романа,Красивого, с обманом, без обмана,С цветами, с целованием руки.Елена удавилась бы с тоски,Когда бы вышло так на самом деле.Но вышло все иначе. Две неделиЖила она в классическом бреду.То плакала, то пела на ходу,То, в пустоту уставясь отрешенно,Из рук не выпускала телефона.Была бледна, не ела, не спала.Гудели в голове колокола,И гулом, как волной, сбивало с ног.Двенадцать ночи. Тишина. Звонок.Не приходилось вам до потолкаВзлетать от телефонного звонка,Чтоб комната дрожала дрожью мелкой?Разбить плафон, измазаться побелкой,И, локоток немного разодрав,Усесться, наконец, на книжный шкаф?

«Он странно жил. Не верил ни во что…»

Он странно жил. Не верил ни во что.Он забегал в распахнутом пальто,Ел на ходу, названивал куда-то,Посверкивал зрачком холодновато,Шутил и чмокал в щеку, исчезалВ аэропорт, в Домжур или в подвал,На рок-концерт, на диссидента-барда,На выставку крутого авангарда,Где монстры, с мертвецами корабли,Селедка, водка и газета «Правда»,Но более от Босха и Дали.Фарцовщики, гранд-дамы, хиппари,Бородачи и кожаные куртки,Московские богемные врали,Дантисты, дорогие проститутки,Классический французик «же ву при»,Киношные потасканные франты,А также отъезжанты, отказанты,Портнихи, экстрасенсы, стукачи,Воздушные старушки травести,Подвальных вернисажей ассорти,Советский Вавилон, шепчи, кричи,Гоняй чаи, ворочайся в ночи,И пропадай, и Бог тебя прости.

«Тоска, которой нету безобразней…»

Тоска, которой нету безобразней,Выламывает душу по утрам.Всей жизни глушь, и оторопь, и срам,Всех глупостей моих монументальность,И жалобного детства моментальность,И юности неряшливая спесь,И зрелости булыжные ухмылкиГремят во мне, как пятаки в копилке,Шуршат, как в бедном чучеле опилки,Хоть утопись, хоть на стену залезь.Вчера еще имевшие значеньеСлова, и чувства, и оттенки чувств,И собственные умозаключенья,И все произведенья всех искусствСегодня испарились. Воздух пуст.И в воздухе пустом черна, как деготь,Стоит Тоска, колотит по плечу,Напоминает то, что я ни помнить,Ни понимать вовеки не хочу.

«Сюжет сгорел и душу пережег…»

Сюжет сгорел и душу пережег.Прошло полгода, и теперь осталасьБессонница, да нервная усталость,Да на столе от чайника кружок.Как он меня, однако, доконал!За каждым поворотом караулил,Рябил в глазах, глядел из всех зеркал,И спину мне сутулилУ пишущей машинки по ночам,Пасть открывал, как пойманная щука,Не издавал ни шороха, ни звука,Вращал зрачком и бешено молчал.Я поживала тягостно и немо.В столе тревожно охала поэма,А я все шила, да обед варила,По слякоти ходила да по льду,Вот мимо Маяковки раз иду,Гляжу: о Боже, что я натворила!Смеркается, и мокрый снег идет.Стоит Герой и Героиню ждет.Стоит полгода. А ее все нет.А где сюжет? Да вот же он, сюжет!Вот выплыл он, как месяц из тумана,Вот вынул он свой ножик из кармана.

1990

Рельсы

В темном снегу электричка качается.Выйти на первой попавшейся станции,где в черное небо втиснутыгорячих окон кирпичики,где на платформе прикуривает мужик,и вспыхивает на миглицо его спичечным пламенем,алым, живым, беспамятным.Выйти на станции,покалеченной вечным ремонтом,выйти, чтоб убедитьсяв своей единственностии в единствес ночьюс 24 на 25 января 1981 года.Поступки подобного родапузыриками кислородабродят в крови.Так и живи,загружая ящик без стенок и днагрузом, которому нынче ценарубль за строчку.После выдоха ставишь точку.А перед вдохомрвется на вольный светиз клетки груднойлегкое прыткое слово «бред».Так и плывив этой упругой змее заводнойпо бесконечному знаку равенства,погружаясь до подбородкав колючий оконный рисунок,который в течение сутокработы пригородной электричкиобрастает подробностями,приобретает привычки,как полноправный предмет обихода.Мысли подобной породы – дворняги.Нету для них белоснежной бумагипериодических крупнопанельных изданий.бродят они меж деревьев и зданий.И у одной из милейших собакхвост, как большой вопросительный знак.В шестнадцать лет я плакала навзрыд,засаливая на зиму июнь.Он был давно доеден и допит,но сохранить хотелось горстку лун,серебряную пригоршню ночейда вонь провинциального вокзалая на зиму солила – а зачем?Затем, что ничего не понимала.Гремели в голове колокола.Я за руку по лужам волоклав редакцию солидного журналасебя, и самодельные стихи,и всякие другие пустяки.Перед глазами дождик трепетал.В редакции стихи мои читалсам завотделом. И сказал, что сыро,что нет энтузиазма и порыва,что я не знаю жизни, и т. д.Вот лучше б написала о трудеи быте казахстанских хлеборобов.Он был большой и розовый, как боров.Он мне совсем не нравился, покане появился в комнате Ю. К.,знакомый мой спецкор отдела писем.И поворот событий был немыслим.Зав рыкнул одобрительное что-то…Как нас грязью обдает на поворотах!Дождь прошел. Теперь в грязи Москва.Над Москвой взлетаем мы с Ю. К.Мне в придачу к казахстанским хлеборобамполагаются ночные облака,полагаются горячие, под сердцемволны счастья,на которых качатьсясердцу моему водоплавающей птицей.Полагается влюбитьсяв первого встречногонавечно.Как нас грязью обдает на поворотах!Вот над городом сомкнулись облака,а над ними я за три часа полетавлюбилась в Ю. К.Как рука его легка!У него толстый нос. Толстые губы.Он грубый. Он прирос глазами к газете,плывет самолетик в заоблачном свете.Большая, шестнадцатилетняя,в большую вступаю игру. И вру.Он старше на десять лет, а верит, дурак,в лепет и бред,в мой подростковый бред,из которого потомне выпутаться никак.Слово «потом»пахнет по€том,мухами загаженным аэропортом,самолетом допотопнымнад заглаженной, заутюженной ветрами целиной.Слово «потом» пахнет брезентом,«газиком», до звона разогретым,пахнет обкомами, сельсоветами,котлетамив рабочей столовой,небом лиловымза пыльным окном гостиницы,небом, в которое кинуться хочетсяот одиночества.Мне одиноко с тобой, Ю. К.!Как тяжела у тебя рука,как кувыркается река,спрыгивая с Алатау…Мы поднимаемся под грозой,холодно, скользко и дождь косой,молния вспыхивает косойнад соснами Алатау.Как ты ругался потом, Ю. К.!Мы бы сорвались наверняка,но удержали нас облакана Алатау.Ты мне поверил, а я соврала.Что это было? Кромешная мгла.Молния, дождь, электрический шок.Я сочинила тебя, как стишок.…О чем, бишь, я?Да так. Солю июнь.Хорошая хозяйка, впрок готовлюконсервы из десятка блеклых лун,пропитанных придуманной любовью.Выбалтываю детскую беду,бессовестно, без толку, без оглядки.Она же наступает мне на пятки,четвертый год плетясь за мной в бреду.Уж мой рукав от слез ее промок,ни жалости, ни злости не хватает.Она сгорит. И розовый дымокв холодном небе медленно растает.Как жжется память! Только прикоснись —отдернешь руку. Что же было дальше?Как от ожога, морщатся от фальшиладони неисписанных страниц.Я больше не люблю тебя, Ю. К.,герой такого длинного стишка.Живи, Ю. К., на лучшее надейся,над Алатау ливень проливной.А музыка – всего лишь струны, рельсы,знак равенства меж небом и землей.И сквозь метельный пепельный бедламвсе едет поезд в легком струнном ритме,и на бока зеленые налиплилохмотья снега с гарью пополам.Все путается. Проще говоря,в ночь перед двадцать пятым января1981 годабродит пузыриками кислородасквозняк в крови.А визави —путаница,моя спутница,вместе со мной катитсяпо бесконечному знаку равенствав пригородной электричке,от холода дрожа,вместе со мной не решаетсявыйти на незнакомой станции,чтобы остаться в пространстве,имея при себе из багажасоленую, луннуюпервую любовь.

1981