Его прощальный поклон. Архив Шерлока Холмса
Мы помогли женщине подняться к нам в номер, уложили ее на диван, и вскоре пара чашек крепчайшего кофе избавили ее от наркотического дурмана. Холмс вызвал Бэйнса, и мы вкратце обрисовали ему ситуацию.
– Сэр, вы раздобыли доказательство, которого мне отчаянно не хватало, – сказал инспектор, тепло пожимая руку моему другу. – Я с самого начала шел по тому же следу.
– Что? Вы охотились за Хендерсоном?
– Да, мистер Холмс. В то время как вы прятались в кустах у ворот Хай-Гейбла, мои люди сидели на деревьях и наблюдали за вами сверху. Вы опередили нас всего на полшага.
– Тогда зачем вы арестовали мулата?
Бэйнс кашлянул.
– Хендерсон догадался, что его подозревают, и залег на дно в ожидании, когда все успокоится. Я знал, что, когда он сочтет себя в безопасности, у нас появится шанс подобраться к мисс Барнет. Пытаясь спровоцировать Хендерсона на активные действия, я арестовал мулата.
Холмс положил руку на плечо Бэйнсу:
– Вы далеко пойдете, инспектор. У вас отлично развиты инстинкт и интуиция.
Бэйнс порозовел от удовольствия.
– Всю неделю на станции дежурил наш человек в гражданской одежде. Как только там появился бы кто-нибудь из Хай-Гейбла, он сразу заметил бы его. Но ему пришлось нелегко, когда мисс Барнет вырвалась и сбежала с Уорнером. К счастью, он работал на вас, и все закончилось благополучно. Однако мы не можем выписать ордер на арест до тех пор, пока мисс Барнет не сделает официальное заявление.
– С каждой минутой ей становится лучше. – Холмс взглянул на гувернантку. – Но скажите мне, Бэйнс, кто он такой – этот Хендерсон?
– Настоящее его имя – дон Мурильо, Тигр из Сан-Педро, – ответил Бэйнс.
Тигр из Сан-Педро! Я мгновенно припомнил нашумевшую в свое время историю. Он заслужил это прозвище как самый развратный и кровожадный тиран, какого только знала история цивилизации. Сила, бесстрашие, энергия – эти качества позволяли ему тиранить трусливый народ своей страны на протяжении двенадцати лет. Его имя наводило ужас на территории всей Центральной Америки. Под конец его правления в стране поднялось восстание. Но хитрость этого человека соперничала с жестокостью, и, как только раздался первый слабый ропот, он предугадал грядущие неприятности и, присвоив народные богатства, бежал на пароходе с верными ему людьми. Когда восставшие на следующий день взяли дворец, он оказался пустым. Диктатор вместе с двумя дочерьми, секретарем и государственной казной ускользнул от возмездия. С тех пор он путешествует по миру инкогнито, его личность не раз обсуждалась в европейской прессе.
– Да, сэр, дон Мурильо – Тигр из Сан-Педро, – повторил Бэйнс. – Цвета флага Сан-Педро – зеленый и белый; вот что имелось в виду в записке, мистер Холмс. Он называл себя Хендерсоном, но я проследил его след в Париже, затем в Риме, Мадриде и Барселоне, куда он прибыл на корабле в восемьдесят шестом году. Они искали его все эти годы, чтобы отомстить, но лишь недавно им удалось найти его.
– Они обнаружили его год назад, – заговорила вдруг мисс Барнет, которая уже сидела и внимательно прислушивалась к разговору. – Один раз на его жизнь уже покушались, но какая-то злая сила отвела от него беду. И вот опять: достойнейший рыцарь Гарсия убит, а зверь по-прежнему на свободе. Но мы будем пытаться снова и снова, до тех пор, пока справедливость не восторжествует, и это так же верно, как то, что завтра взойдет солнце. – Она сцепила тонкие руки, и ее изможденное лицо побелело от ненависти.
– Но какое отношение ко всему этому имеете вы, мисс Барнет? – спросил Холмс. – Вы англичанка. Почему вы решили присоединиться к их заговору?
– Я присоединилась потому, что не видела иного способа добиться справедливости. Разве английскому правосудию есть дело до того, что в Сан-Педро пролились реки крови, а кровавый тиран украл у народа казну? Вам эти преступления кажутся нереальными, словно все это происходило на другой планете. Но мы знаем. Мы испытали эти страдания на себе, и для нас Хуан Мурильо – настоящий дьявол во плоти. Мы не успокоимся, жертвы взывают к возмездию.
– Не сомневаюсь, что все так и есть, – сказал Холмс. – Я наслышан об этом человеке. Но почему вы приняли все это так близко к сердцу?
– Я расскажу вам все. Этот злодей жаждал только одного – убивать. Любой, кого он считал потенциальным соперником, был приговорен. Мой муж – мое настоящее имя синьора Виктор Дурандо – был представителем Сан-Педро в Лондоне. Здесь мы встретились и поженились. На земле не было более достойного человека, чем мой муж. К несчастью, Мурильо прослышал о его доблестях и под каким-то ложным предлогом вызвал в Сан-Педро, а затем пристрелил. Предчувствуя недоброе, муж не взял меня с собой. Все его имущество было конфисковано, а я осталась у разбитого корыта и с разбитым сердцем.
Затем тиран пал. Он бежал. Но люди, жизнь которых он загубил, все, чьи родные и близкие пострадали от его руки, считали своим долгом уничтожить этого человека. Они объединились и поклялись быть вместе, пока не доведут дело до конца. Когда мы опознали в Хендерсоне бывшего тирана, я вызвалась устроиться к нему гувернанткой, чтобы иметь возможность следить за всеми его передвижениями. Вряд ли он догадывался, что я когда-то была женой человека, которого он на всякий случай отправил на тот свет. Я улыбалась ему, воспитывала его дочерей и ждала своего часа. Первую попытку мы предприняли в Париже, но она провалилась. Хендерсон начал метаться по Европе, сбивая преследователей со следа, и в конце концов вернулся в этот дом, арендованный им во время его первого визита в Англию.
Но здесь его уже ждали посланники Фемиды. Извещенный о приезде Хендерсона, Гарсия, сын высокопоставленного чиновника из Сан-Педро, начал готовиться к новому покушению. Ему помогали люди, которые так же, как он, жаждали мести. Днем к Мурильо было невозможно подобраться: он принял все меры предосторожности и никогда не появлялся без своего вечного спутника Лукаса – во времена величия тирана мы знали этого человека как Лопеса. Однако ночью он спал один, и это давало нам шанс.
Однажды вечером, когда все было готово, я послала своему другу записку с инструкциями, поскольку Мурильо постоянно спал в разных комнатах. Мне предстояло дать сигнал, посветив в окно, выходящее на дорогу, зеленым фонарем, если все будет спокойно, и белым, если операцию придется отложить. Затем я должна была открыть Гарсии дверь и впустить его в дом.
Но все пошло не так, как мы задумали. Что-то в моем поведении возбудило подозрения Лопеса, секретаря Мурильо. Он подкрался ко мне сзади в тот момент, когда я заканчивала писать записку. Вместе с хозяином они оттащили меня в мою комнату и обвинили в измене. Они тыкали в меня ножом и проткнули бы насквозь, если бы знали способ избежать ответственности за содеянное. В конце концов, после долгих споров, они пришли к выводу, что убивать меня слишком опасно. Но вместе с тем они решили навсегда избавиться от Гарсии. Они стали пытать меня, и Мурильо выкручивал мне руку до тех пор, пока я не назвала адрес. Клянусь вам, я рассталась бы со своей рукой, если бы знала, чем это обернется для Гарсии. Лопес написал адрес на конверте, вложил туда мою записку, запечатал своей запонкой и отправил Хосе доставить ее по назначению.
Я не знаю, как они убили Гарсию, но, думаю, это сделал Мурильо, потому что Лопес остался сторожить меня. Вероятно, он спрятался в зарослях утесника у дороги и нанес удар сзади. Сначала они хотели дождаться, когда Гарсия придет в дом, и убить его как грабителя, но потом испугались, что в ходе расследования станут известны их настоящие имена и к ним устремятся толпы жаждущих возмездия. Убив Гарсию, они рассчитывали охладить пыл остальных преследователей.
И все бы хорошо для них, если бы не я. Во время их спора были мгновения, когда моя жизнь висела на волоске. Они запугивали меня жуткими угрозами и жестокостью пытались сломить мой дух – вы видите синяки и кровоподтеки на руках. Когда я кинулась к окну и стала звать на помощь, они заткнули мне рот кляпом. Пять дней они держали меня в заточении, изредка давая скудную еду, чтобы поддержать мои силы. Сегодня мне неожиданно принесли настоящий обед, но, лишь съев его, я поняла, что в нем был наркотик. Я смутно помню, как меня вывели из дома и посадили в экипаж, а потом затолкнули в поезд. Но когда я услышала скрип колес, меня вдруг пронзила мысль, что я должна действовать. Я начала вырываться, они втаскивали меня обратно, и, если бы не помощь этого доброго человека, который помог мне сесть в кеб, я была бы опять во власти своих мучителей. А теперь, слава Богу, я навсегда освободилась от них.
Мы все напряженно слушали этот захватывающий рассказ. Холмс первым нарушил молчание.
– Дело еще не закрыто, – заметил он, покачивая головой. – Разыскные мероприятия закончились, теперь начинается легальная работа.
– Совершенно верно, – подтвердил я. – Подкупленный адвокат представит убийство Гарсии как самозащиту. Эти люди совершили сотни преступлений в прошлом, но реально осудить их мы можем только за это одно.
– Ну, ну, – бодрым голосом возразил Бэйнс, – я все-таки лучшего мнения о наших законах. Одно дело – убить, защищаясь, и совсем другое – хладнокровно заманить человека в ловушку, какую бы потенциальную опасность он ни представлял. Нет, нет, я думаю, все мы будем оправданы, когда увидим обитателей Хай-Гейбла на следующей выездной сессии Гилдфордского суда.
Однако прошло еще некоторое время, прежде чем Тигр из Сан-Педро получил по заслугам. Хитрый и дерзкий, он вместе со своим сообщником умудрился сбить погоню со следа, войдя в здание на Эдмонтон-стрит и выйдя через черный ход на Керзон-сквер. С того дня их больше не видели в Англии. Шесть месяцев спустя в отеле «Эскуриал» в Мадриде были убиты маркиз Монтальва и сеньор Рули, его секретарь. Убийство приписали нигилистам, преступление осталось нераскрытым. Инспектор Бэйнс навестил нас на Бейкер-стрит и набросал словесный портрет жертв преступления: у маркиза Монтальва было властное лицо с магнетическими черными глазами, над которыми нависали кустистые брови; его секретарь – мулат с кофейной кожей. У нас не осталось сомнений, что возмездие, пусть запоздалое, наконец свершилось.
– Какое хаотичное дело, мой дорогой Уотсон, – сказал Холмс, раскуривая свою вечернюю трубку. – Думаю, вы не сумеете придать ему столь любезную вашему сердцу компактную форму. Оно простирается на два континента, включает две группы загадочных личностей и осложняется участием нашего уважаемого друга Скотта Экклза. То, что Гарсия включил его в свой план, говорит о недюжинном уме и хорошо развитом чувстве самосохранения. Дело это замечательно тем, что из огромного количества вариантов мы не без помощи бесценного инспектора Бэйнса выбрали именно ту нить, которая вывела нас на верную дорогу. У вас остались еще вопросы?
– Зачем мулат возвращался в Вистерия-Лодж?
– Полагаю, он хотел забрать странное существо, обнаруженное нами в буфете. Этот примитивный дикарь вырос в лесах Сан-Педро, у них распространены подобные фетиши. Когда они покидали Вистерия-Лодж, его компаньон, должно быть, убедил его не брать с собой столь компрометирующий предмет. Однако сердце мулата страдало от разлуки с фетишем, и он пришел за своей драгоценностью на следующий же день. Помните, как он до смерти напугал полисмена Уотерса, заглянув в окно? Через три дня он снова не выдержал и повторил попытку. Инспектор Бэйнс со всегдашней своей прозорливостью предвидел его появление и расставил ловушку, в которую дикарь и угодил.
– А растерзанная птица, ведро с кровью, обгоревшие кости – что значили все эти жуткие вещи на кухне?
Холмс улыбнулся, перевернув страницу в своем блокноте.
– Я провел целое утро в Британском музее, пытаясь найти упоминание о подобных жертвоприношениях. Вот вам цитата из книги Эккермана «Вудуизм и негроидные религии»: «Истинный приверженец вудуизма никогда не начинает важного дела, не умилостивив своих нечистых богов жертвоприношением. В исключительных случаях в жертву приносят людей, но, как правило, используют белого петуха, которого живым рвут на части, либо черную овцу, которой перерезают горло, а потом сжигают». Как видите, наш дикарь действовал в соответствии с древним ритуалом. Все это выглядит фантастичным, Уотсон, – добавил Холмс, медленно захлопывая блокнот, – но, как я уже имел случай заметить, фантастические события, как правило, связаны с преступлением.
Картонная коробка[2]
Выбирая несколько типичных дел, иллюстрирующих замечательные свойства ума моего друга Шерлока Холмса, я старался, насколько возможно, отыскать среди них наименее сенсационные, но в то же время открывающие широкое поле для его талантов. Однако, к сожалению, совершенно невозможно отделить сенсационное от криминального, и летописец оказывается перед дилеммой: он должен либо пожертвовать подробностями, необходимыми для его отчета, и, следовательно, дать неверное представление о деле в целом, либо использовать материалы, которые дает ему не выбор, а случай. После этого краткого вступления я перехожу к моим запискам о странной и в своем роде ужасной цепи событий.
Стоял неимоверно жаркий августовский день. Бейкер-стрит была раскалена, как печь, и ослепительный блеск солнца на желтом кирпиче дома напротив резал глаза. Трудно было поверить, что это те самые стены, которые так мрачно глядели сквозь зимний туман. Шторы у нас были наполовину спущены, и Холмс, поджав ноги, лежал на диване, читая и перечитывая письмо, полученное с утренней почтой. Сам я за время службы в Индии привык переносить жару лучше, чем холод, и тридцать три градуса выше нуля не особенно меня тяготили. Но в утренних газетах не было ничего интересного. Сессия парламента закрылась. Все уехали за город, и я начал тосковать по полянам Нью-Фореста и по каменистому пляжу Саутси. Однако истощенный банковский счет заставил меня отложить отпуск, а что касается моего друга, то ни сельская местность, ни море никак не привлекали его. Ему нравилось затаиться среди пяти миллионов людей, перебирая их своими щупальцами и чутко ловя каждый слух или подозрение о неразгаданном преступлении. Любви к природе не нашлось места среди множества его достоинств, и он изменял себе лишь тогда, когда оставлял в покое городского злодея и начинал выслеживать его деревенского собрата.
Увидев, что Холмс слишком поглощен чтением, чтобы беседовать со мной, я отбросил скучную газету и, откинувшись на спинку кресла, погрузился в размышления. Внезапно голос моего друга прервал их.
– Вы правы, Уотсон, – сказал он. – Это совершенно нелепый способ решать споры.
– Совершенно нелепый! – воскликнул я и, внезапно поняв, что он угадал мою невысказанную мысль, подскочил в кресле и в изумлении уставился на него. – Что это, Холмс? – вскричал я. – Я просто не представляю себе, как это возможно.
Он от души рассмеялся, видя мое недоумение.
– Помните, – сказал он, – не так давно, когда я прочел вам отрывок из рассказа По, в котором логически рассуждающий наблюдатель следит за внутренним ходом мыслей своего собеседника, вы были склонны рассматривать это просто как tour de force[3] автора. Я же сказал, что постоянно занимаюсь тем же, но вы мне не поверили.
– Ну что вы!
– Возможно, вы не выразили этого словами, дорогой Уотсон, но бровями выразили несомненно. Итак, когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, я был рад возможности прочитать ваши мысли и под конец ворваться в них в доказательство того, что я не отстал от вас ни на шаг.
Но я все же далеко не был удовлетворен таким объяснением.
– В том отрывке, который вы прочли мне, – сказал я, – наблюдатель делает свои умозаключения на основании действий человека, за которым он наблюдает. Насколько я помню, этот человек споткнулся о кучу камней, посмотрел на звезды и так далее. Но я спокойно сидел в кресле. Какой же ключ я мог вам дать?
– Вы несправедливы к себе. Человеку даны черты лица как средство для выражения эмоций, и ваши верно служат вам.
– Вы хотите сказать, что прочли мои мысли по лицу?
– По лицу и особенно по глазам. Вероятно, вы сами не можете теперь вспомнить, с чего начались ваши размышления.
– Не могу.
– Тогда я скажу вам. Отложив газету – это и было действием, которое привлекло к вам мое внимание, – вы полминуты сидели с отсутствующим видом. Затем ваши глаза остановились на недавно вставленном в раму портрете генерала Гордона[4], и по тому, как изменилось ваше лицо, я понял, что размышления начались. Но они увели вас не очень далеко. Вы бросили взгляд на портрет Генри Уорда Бичера[5], который без рамы стоит на ваших книгах. Затем вы посмотрели вверх на стену, и ваша мысль стала ясна. Вы подумали, что, если вставить этот портрет в раму, он как раз и займет пустое пространство и будет хорошо сочетаться с портретом Гордона.
– Вы удивительно проследили за мной! – воскликнул я.
– До сих пор я едва ли мог ошибиться. Но тут ваши мысли вернулись к Бичеру, и вы посмотрели на него внимательно, даже испытующе. Затем вы перестали щуриться, но продолжали смотреть на портрет, и ваше лицо стало задумчивым. Вы вспоминали эпизоды карьеры Бичера. Я прекрасно понимал, что при этом вы не можете не думать о той миссии, которую он выполнял по поручению северян во время Гражданской войны, потому что я помню ваше негодование по поводу того, как его встретили наиболее нетерпимые наши сограждане. Вы были так возмущены, что, разумеется, думая о Бичере, не могли не подумать и об этом. Когда через секунду вы отвели глаза от портрета, я предположил, что ваши мысли обратились к Гражданской войне, а заметив, как сжались ваши губы, засверкали глаза, а руки стиснули подлокотники кресла, я уже не сомневался, что вы в самом деле думаете о храбрости, проявленной обеими сторонами в этой отчаянной борьбе. Но затем на ваше лицо снова набежала тень; вы покачали головой. Вы размышляли об ужасах войны и бесполезных человеческих жертвах. Ваша рука потянулась к старой ране, а губы искривились в усмешке – я понял, что нелепость такого способа разрешения международных конфликтов стала вам ясна. Тут я согласился, что это нелепо, и был рад обнаружить, что все мои заключения оказались правильными.
– Абсолютно! – сказал я. – Но и теперь, когда вы мне все объяснили, признаюсь, я не перестаю удивляться.
– Все это было очень поверхностно, дорогой Уотсон, уверяю вас. Я не стал бы отвлекать этим вашего внимания, не вырази вы недоверия в тот раз. Но вот здесь у меня в руках задача, решение которой может оказаться труднее, чем этот маленький опыт чтения мыслей. Видели ли вы в газете коротенькую заметку об удивительном содержании пакета, присланного по почте некой мисс Кушинг на Кросс-стрит, в Кройдоне?
– Нет, я ничего такого не видел.
– Так, значит, вы пропустили ее. Бросьте-ка мне газету. Смотрите, вот тут, под финансовым обзором. Не будете ли вы любезны прочесть ее вслух?
Я поднял газету, которую он бросил мне обратно, и прочел указанную заметку. Она была озаглавлена «Страшная посылка».
«Мисс Сьюзен Кушинг, проживающая на Кросс-стрит, в Кройдоне, стала жертвой возмутительнейшей шутки, если только не окажется, что это происшествие имеет более зловещий смысл. Вчера в два часа дня почтальон принес ей небольшой пакет, завернутый в бумагу. Это была картонная коробка, наполненная крупной солью. Высыпав соль, мисс Кушинг в ужасе обнаружила два человеческих уха, отрезанных, по-видимому, совсем недавно. Коробка была отправлена по почте из Белфаста накануне утром. Отправитель не указан, и таинственность дела усугубляется тем, что мисс Кушинг, незамужняя особа пятидесяти лет, ведет самый уединенный образ жизни и имеет так мало знакомых и корреспондентов, что очень редко получает что-либо по почте. Однако несколько лет назад, живя в Пендже[6], она сдавала в своем доме комнаты трем молодым студентам-медикам, от которых была вынуждена избавиться вследствие их шумливости и распущенности. Полиция считает, что безобразный поступок, возможно, является делом рук этих молодых людей, которые имели зуб на мисс Кушинг и хотели напугать ее, послав ей этот сувенир из анатомического театра. Некоторое правдоподобие этой версии придает тот факт, что один из студентов раньше жил в Северной Ирландии, насколько известно мисс Кушинг, – в Белфасте. А пока ведется энергичное расследование, порученное мистеру Лестрейду, одному из лучших агентов нашей сыскной полиции».
– С «Дейли кроникл» все, – сказал Холмс, когда я дочитал статью. – Теперь послушаем нашего друга Лестрейда. Утром я получил от него записку, в которой он пишет:
«Я думаю, что это дело придется Вам очень по вкусу. Мы надеемся довести его до конца, но у нас возникли некоторые трудности в связи с отсутствием материала. Мы, разумеется, телеграфировали в белфастский почтамт, но в тот день было отправлено много посылок, и они ничего не могут сказать про эту и не помнят ее отправителя. Коробка полуфунтовая, из-под паточного табака, и она нам ничего не дает.
Предположение насчет студента-медика все еще кажется мне наиболее вероятным, но если у Вас есть несколько свободных часов, я был бы очень рад видеть Вас здесь. Я весь день буду либо в этом доме, либо в полицейском участке».
– Что вы на это скажете, Уотсон? Можете ли вы презреть жару и поехать со мной в Кройдон с некоторой надеждой на новое дело для ваших анналов?
– Я как раз думал, чем бы мне заняться.
– Тогда у вас будет занятие. Позвоните, чтобы нам принесли ботинки, и пошлите за кебом. Я буду готов через минуту, только сниму халат и наполню портсигар.
Пока мы ехали в поезде, прошел дождь, и в Кройдоне жара была менее гнетущей, чем в столице. Перед отъездом Холмс отправил телеграмму, и Лестрейд, как всегда подвижный, щегольски одетый и похожий на хорька, встретил нас на станции. Через пять минут мы были на Кросс-стрит, где жила мисс Кушинг.
Это была очень длинная улица, застроенная двухэтажными кирпичными домами, чистенькими и немного чопорными; на беленых каменных крылечках судачили женщины в передниках. Пройдя около половины улицы, Лестрейд остановился и постучал в дверь; на стук вышла девочка-служанка. Нас провели в гостиную, где сидела мисс Кушинг. У нее было спокойное лицо, большие кроткие глаза и седеющие волосы, закрывавшие виски. Она вышивала салфеточку для кресла, а рядом стояла корзинка с разноцветными шелками.
– Эта пакость лежит в сарае, – сказала она, когда Лестрейд вошел в комнату. – Хоть бы вы их совсем забрали!
– Я так и сделаю, мисс Кушинг. Я держал их здесь только для того, чтобы мой друг мистер Холмс мог взглянуть на них в вашем присутствии.
– А почему в моем присутствии, сэр?
– На случай если он захочет вас о чем-нибудь спросить.
– Что тут еще спрашивать, раз я сказала вам, что ровно ничего об этом не знаю?
– Совершенно верно, сударыня, – сказал Холмс успокаивающе. – Не сомневаюсь, что вам больше чем достаточно надоели в связи с этим делом.
– Еще бы, сэр. Я человек скромный, живу тихо. Мне никогда не случалось видеть свое имя в газетах, и полиция у меня в доме не бывала. Я не позволю, чтобы эту пакость вносили сюда, мистер Лестрейд. Если вы хотите взглянуть на них, вам придется пойти в сарай.
Маленький сарай находился в узком садике за домом. Лестрейд вошел в сарай и вынес желтую картонную коробку, кусок оберточной бумаги и веревку. В конце дорожки была скамья, мы сели на нее, и Холмс принялся рассматривать предметы, которые Лестрейд передавал ему один за другим.
– Прелюбопытнейшая веревка, – заметил он, поднимая ее к свету и обнюхивая. – Что вы скажете об этой веревке, Лестрейд?
– Она просмолена.
– Совершенно верно. Это кусок просмоленного шпагата. Несомненно, вы заметили также, что мисс Кушинг разрезала веревку ножницами, это видно по двум срезам с каждой стороны. Это очень важно.
– Не понимаю, что тут важного, – сказал Лестрейд.
– Важно, что узел остался цел и что это узел особого рода.
– Он завязан очень аккуратно. Я уже обратил на это внимание, – не без самодовольства сказал Лестрейд.
– Ну, хватит о веревке, – сказал Холмс, улыбаясь, – теперь займемся упаковкой. Оберточная бумага с отчетливым запахом кофе. Как, вы этого не заметили? Здесь не может быть никакого сомнения. Адрес написан печатными буквами, довольно коряво: «Мисс С. Кушинг, Кросс-стрит, Кройдон». Написано толстым пером, возможно, «рондо», и очень плохими чернилами. Слово «Кройдон» вначале было написано через «е», которое затем изменено на «о».
Итак, посылка была отправлена мужчиной – почерк явно мужской, – не очень образованным и не знающим Кройдона. Пойдем дальше. Коробка желтая, полуфунтовая, из-под паточного табака, ничем не примечательная, если не считать двух отпечатков больших пальцев в левом нижнем углу. Она наполнена крупной солью, которая применяется для хранения кож и для других промышленных целей, связанных с сырьем. И в соли находится весьма своеобразное вложение.
С этими словами он вытащил два уха и, положив себе на колено доску, стал внимательно их изучать, а мы с Лестрейдом, стоя по обе стороны, наклонились вперед и смотрели то на эти страшные сувениры, то на серьезное, сосредоточенное лицо нашего спутника. Наконец он положил их обратно в коробку и некоторое время сидел, глубоко задумавшись.