Лицей 2022. Шестой выпуск

– Эй, Улбосын! Ты дома? – Аманбеке всегда открывала дверь своим ключом.

– Даа! – крикнула Катя, впопыхах вытирая плачущего Маратика.

– А чем так пахнет, Улбосын? – Аманбеке заглянула в ванную.

– А ты догадайся с трёх раз, – ответила Катя папиной фразой.

Аманбеке быстро забрала Маратика и схватила Катю сзади за шею, словно за шкирку.

– Ты ещё будешь мне дерзить? Если мать тебя не научила, как надо разговаривать со взрослыми, я научу.

– Что я такого сказала-то? – взвизгнула Катя и вцепилась в руку тётки.

– А ты подумай, свинота! Смотри, какую грязь ты развела! – Аманбеке поволокла племянницу к тазу с замоченными пелёнками. – Нравится тебе говно? Так поешь вонючего супчика!

В этот момент на пороге ванной с неловким кашлем появилась усатая учительница.

– Здравствуйте. У вас дверь открыта была, я услышала крики. Здравствуй, Катюша.

Учительница строго посмотрела на Аманбеке, та расплылась в улыбке, поцеловала племянника и погладила по голове плачущую племянницу.

– Дела семейные, простите. Чай будете? Пройдёмте на кухню.

Катя облегчённо вздохнула и обрадовалась краткой минуте свободы.

– Не буду, спасибо. Я бы хотела поговорить с Наиной, она дома?

– Дома, – ехидно ответила Аманбеке. – У Господа вашего. Она теперь, наверное, спит и видит себя невестой Иисусовой. А родных мужа и детей забросила. Ну, вы и сами видите.

– Она прямо сейчас в храме?

– Ага.

– Хорошо. Я схожу туда, – учительница беспокойно заглянула в комнату и направилась к выходу.

– Я с ней! – крикнула Катя, понимая, что, как только за учительницей закроется дверь, Аманбеке вернётся к воспитанию “супчиком”.

– Вот что за шайтан! Не девочка, а не знаю кто.

Аманбеке заготовила свой самый суровый взгляд, который обычно гипнотизировал её собственного сына, но Катя, не оглядываясь, выбежала из квартиры раньше учительницы.

На территории будущего храма шло строительство. Горластые работяги в основном были мусульманами, они не чертыхались, но эмоционально возводили руки к небу с воплем “о, Аллах!”. Некоторых прихожан передёргивало, но потом рабочий улыбался, обнажая ряд зубов в цвет позолоченного купола, и напряжение спадало. В конце концов, в посёлке давно смирились с соседством двух религий.

Наина не успела вовремя уложить сына и занять место поближе к батюшке, поэтому теперь вынуждена была “висеть” на подножке вагона-часовни. Она сверлила взглядом затылки православных соседок, пытаясь расслышать проповедь, но в ушах стояли только звук отбойного молотка, разбавленный возгласами “о, Аллах!” в разных тональностях, и гул прихожан.

Наина поправила на голове тугой платочек и обернулась, почувствовав за своей спиной чьё-то присутствие. Арувзат Абубекировна выступила вперёд.

– Наина, здравствуйте.

– Здравствуйте, – Наина смерила учительницу нехорошим взглядом. – Родительское собрание на выезде?

– Иди побегай, девочка, нам с твоей мамой нужно поговорить, – учительница мягко улыбнулась Кате, и её мокрые от пота усы узором разошлись по губе.

Крупные, не по погоде одетые женщины проводили взглядами Катю, и каждая про себя решала, как будет строить разговор. Учительница рассчитывала на душевную беседу, но что-то в облике Наины показалось ей таким враждебным, что теперь она уже сомневалась в необходимости этого разговора. Наина же, недовольная тем, что сначала опоздала, а теперь вынуждена пропустить службу, во всём винила дочь: если бы Катя пришла со школы пораньше…

– Наина, я хотела поговорить о Катюше. Она очень способная девочка.

– И поэтому в дневнике одни тройки?

– Не поэтому, а, видимо, потому, что девочка устаёт дома, – учительница заметила, как зло блеснули глаза Наины.

– Знаете что, Арувзат Абу-бе-ки-ров-на? – то ли вспоминая, то ли боясь произнести неправильно, медленно проговорила Наина. – У вас есть программа, вот по ней детей и учите. А я со своими детьми как-нибудь разберусь, с Божьей помощью, не с вашей.

– Я не хотела с вами ссориться…

– Но ссоритесь!

– Что ж вы детей своих разлюбили? – устало спросила учительница на выдохе.

– Катя-я-я! – Наина смотрела не на учительницу, а как будто сквозь неё. – Катя, бегом сюда.

– Над ней в школе смеются! Девочка ходит как попало, сама себе стирает, сама себя кормит.

– Когда я говорю “бегом”, значит, надо быстро бегом! – Наина схватила за руку запыхавшуюся Катю и потащила к вагончику.

– Вы совсем рехнулись с этим своим Богом! – уже в спину Наине крикнула учительница и, словно испугавшись собственных слов, заторопилась прочь от храма.

Со стороны Наина с дочерью напоминала кондуктора, который поймал безбилетника и не даёт тому сбежать. Она крепко держала Катю за руку и тащила её вглубь временного храма. Катя смотрела вслед учительнице и больше всего хотела пойти с ней. Перевела взгляд на новенький золотой купол, похожий на ёлочную игрушку, и то ли помолилась, то ли загадала желание – жить с учительницей.

Кате сразу стало нехорошо в душном вагончике, но она поняла, что сопротивляться матери бесполезно, и притихла. Перед ней вырос алтарь, застеленный красной клеёнкой в белый горох, весь в иконах и стеклянных банках с искусственными цветами. Катя смотрела на каплевидные головы святых, на их большие грустные глаза и хотела плакать. Иисус с Новым Заветом в руках был похож на директора школы. Казалось, и он глядел на Катю с упрёком. Она боялась религии матери. Всё, что рассказывали отец и Аманбеке про своего Аллаха, было похоже на сказки. На Аллаха нельзя было посмотреть, в их церквях не было страшных распятий и икон. Вместо священников у них были имамы, но и те напоминали сказочного Хоттабыча. Поэтому в мечетях Кате не было страшно.

– Стой спокойно, – прошипела Наина.

Горячее дыхание матери неприятно заполнило ухо, и Катя дотронулась до него рукой, будто проверяя, нет ли ожога. Она отвернулась и чуть не сшибла косичками подсвечники. Воск от тающих свечей превращался в грязно-жёлтое тесто и, оплывая, делался похож на некрасивые лица. Катя незаметно стянула бесхозный искусственный цветок и проволочным стеблем обозначила на воске дырки-глаза и кривую улыбку.

– Ты что творишь?! – хриплым голосом спросила старая прихожанка.

Катя бросила цветок на пол и обернулась на мать. Наина не смотрела на дочь.

Со смертью Маратика Аманбеке смягчилась к Кате. Она даже перестала называть её Улбосын и запрещала Тулину в неё плеваться. Правда, он не особо слушался. Аманбеке приходила к ним в дом и, если Наины не было, усаживалась на корпе, заплетала Кате косы, рассказывала разные истории. Однажды как бы невзначай спросила про Серикбая.

– Часто стал пить?

– А часто – это сколько?

– Ну, значит, не часто, раз ты не знаешь. Ладно, убирай корпе, а я с ужином помогу, – Аманбеке по-хозяйски потянулась к сундуку, где семья хранила толстый конверт, и замерла. – Катя, а где деньги?

Катя пожала плечами, заглядывая в сундук.

– Ой! Может, мама переложила в другое место? – спросила она и с надеждой посмотрела в чёрные злые глаза тётки.

Аманбеке выдернула из сундука красный платок, словно мокрый язык, и выпустила наружу белые точки моли. Как фокусник, она тянула платки один за другим, пока не дошла до пакета с вязанием. Вытряхнула содержимое с заброшенным, полураспущенным свитером для Маратика. Катя с любопытством проводила взглядом клубок чёрной пряжи, пока тот не уткнулся в пыльный плинтус.

Аманбеке, уже не обращая внимания на больные колени, скакала по квартире как молодая. Перемяла каждую корпе, сунулась во все ящики и под диван, за иконы, загремела посудой на кухне, заскрежетала крышкой бачка в туалете, ни с чем вернулась к платяному шкафу и устроила настоящий обыск, как милиционер. Заглядывала в карманы, прощупывала подклады, трещала застёжками-молниями, иногда зачем-то принюхивалась. Обысканное валила вместе с плечиками на пол.

Когда одежда в шкафу закончилась, она встала напротив Кати и сжала кулаки.

– Какая же сука твоя мать, какая сука! Ограбила! Нас ограбила!

Аманбеке подозрительно глянула на оголившуюся заднюю стенку шкафа и на всякий случай простукала тусклые доски костяшками пальцев. Ничего не обнаружив, принялась топтать груду одежды с диким рёвом. Вешалки трещали как хворост. Катя поняла, что той апашки, которая полчаса назад заплетала ей косы и была почти ласковой, она больше никогда не увидит. Тётка вдруг замолчала, нагнулась к истерзанной одежде и завозилась с материнской гранатовой брошкой на купленном в областном центре в прошлом году клетчатом пальто.

– Апа, ты что делаешь?

– Не видишь, что ль? Брошь забираю, – отчеканила Аманбеке, вонзая застёжку в свой тёмно-зелёный жилет.

– Но это бабушка прислала маме, когда я родилась.

– А наша мама, тоже твоя бабушка, просила твоего отца не жениться на русской девке. Не понимаю, что он в ней нашёл! Если он купился на цвет волос Наинки, то вон раскошелился бы на краску какой-нибудь местной девчонке. И сэкономил бы, и жил бы хорошо.

Аманбеке отбросила ногой кучу одежды, прикрыла створку шкафа и, довольная, посмотрела на себя в зеркало. На зелёном, цвета навозной мухи жилете брошь красиво переливалась красными огоньками. Увидев в зеркале вошедшего Серикбая, она прикрыла рукой брошь и обернулась.

– Сбежала, – Аманбеке поймала удивлённый взгляд брата. – И все новые вещи бросила, которые ты ей покупал. Старое барахло забрала.

– Катя, куда она ушла? – растерянно спросил Серикбай.

– А я-то откуда знаю? – заплакала Катя.

– Сука, к мужику другому ушла, – помрачнел Серикбай. – К богатому, раз все вещи оставила.

– Ой ба-а-а-ай! – протянула Аманбеке. – Ты пропил, что ль, все мозги?

– Я не пил, – виновато ответил Серикбай, старясь дышать в сторону, и как будто тут же разозлился за то, что оправдывается. – И не твоё это дело.

– Наинка к одному мужику только могла уйти, – Аманбеке указала коричневым пальцем на Иисуса в настенном православном календаре. – К этому. Патлатому. Ну, или к священнику, у которого каймак ещё на губах не обсох. Туда-то она и отнесла деньги, которые ты заработал для семьи.

Серикбай резко выпрямился, словно окончательно протрезвел, и, не сказав ни слова, выбежал из дома.

В длинной юбке, сшитой из похоронного платья, в душегрейке поверх старой кофты и с неизменным платком на голове, Наина покупала билет на поезд до областного центра.

Из окна автобуса по дороге на вокзал она видела Серикбая, бегущего к храму. Невольно вжалась в сиденье, пока тяжёлый бег мужа не сменился на неуклюжий прыгающий шаг и он не пропал из виду. Она представляла, с какими криками он ворвётся в храм, какими недостойными словами будет называть хороших людей, а главное, как жалко при этом будет выглядеть – как плаксиво задрожит его рот, когда он будет просить вернуть ему деньги. Как будто новая машина важнее строительства храма, как будто золотые серёжки для Аманбеке важнее спасения души. А той покажи кадило, она и его как украшение приспособит.

Наина даже немного расстроилась, что пропажу заметили только сейчас. Она бы посмотрела на вытянутые физиономии Серикбая и Аманбеке. Два дня назад она вручила священнику толстый конверт. Батюшка заметно смутился и поначалу попытался отказаться от пожертвования. Но Наина была настроена решительно. Рассказала, что только в стенах церкви чувствует себя счастливой. И что наверняка есть много юных девушек и взрослых женщин, которые тоже стали бы счастливыми, если бы смогли прийти в дом к Богу. Батюшка не сводил с Наины лучистых глаз и улыбался.

– А ваш муж знает, на что вы решили потратить эти сбережения? – спросил священник.

– Он всё поймёт. Он знает, что с нами Бог.

– Хорошо, – батюшка протянул молодую гладкую руку за конвертом. – Тогда я сегодня же перечислю деньги подрядчикам. С божьей помощью завершат строительство храма уже к осени.

Чем дальше от дома увозил автобус Наину, тем отчётливее она не скучала по семье.

Мысль о том, что она никого не любит, приходила Наине и раньше. В первый раз – ещё в юности, когда поругалась с матерью, преподавателем истории КПСС, из-за голливудского боевика. Тоном, не терпящим возражений, мать говорила о клевете на советские вооружённые силы и о том, что зрители этого кино, наши советские люди, переходят на сторону тупого американского супергероя.

Наине было сложно спорить с матерью, к тому же историю она большей частью черпала из видеопроката, а не из учебников. Закончилось всё тем, что Ирина Рудольфовна с самым серьёзным видом отпустила дочь на все четыре стороны и разрешила стелиться под любого, кто поманит её жвачкой.

Наина ушла к одногруппнику из железнодорожного техникума с той самой злосчастной кассетой и одолженным у приятелей видеомагнитофоном, в трико с лампасами, кожаной куртке цвета крашеного дерева и мягких мокасинах, которые подарили матери благодарные студенты. Позже мать попросила вернуться домой, но Наина лишь фыркнула и назло совку сначала крестилась в церкви, а затем и вовсе решила уехать на практику как можно дальше от дома.

В этом мрачном необустроенном посёлке она быстро забыла про одногруппника, за которого собиралась замуж. Его место занял шофёр Серикбай. Высокими скулами, прямым большим носом и чёрными волосами он был похож на харизматичного голливудского злодея. Такие обычно брали заложников, убивали кого хотели и на фоне финальных титров уходили в закат, оставляя задел для продолжения.

После скоропалительного замужества Наина сразу почувствовала себя не в своей тарелке. Она отматывала мысленно события и проживала другую жизнь. Подальше от многочисленных родственниц Серикбая с непромытыми волосами и коричневыми ртами, из которых в её адрес сыпались либо лицемерные любезности, либо грубые замечания. В той выдуманной жизни она не бросала учёбу и работу, в той жизни её не мучал токсикоз.

Наину постоянно выставляли виноватой. Что родила девочку, когда все ждали наследника, а долгожданный наследник оказался юродивым. Новорождённый Маратик высасывал из неё все соки. Именно вторая беременность, тяжёлые роды, бессонные ночи и мучительные часы кормления разбудили в Наине другого человека. Уложив Маратика в колыбель, она замирала в ванной комнате перед зеркалом и рассматривала свою обнажённую опустевшую грудь с окровавленными сосками. Она обрабатывала их зелёнкой и плакала. Знала, что наутро голодный Маратик снова вцепится в неё дёснами.

Катя не была такой людоедкой. С ней вообще всё было по-другому. Наина вспомнила, как любовалась её гладкой кожей и длинными ресницами, как набирала полные лёгкие её младенческого запаха. Но Катя взрослела, и запах менялся. Она стала пахнуть Серикбаем и Аманбеке, печёной картошкой и шкурой барана.

Чтобы не чувствовать эту вонь, Наина наносила под ноздри несколько капель масла ладана, которое купила в железнодорожном вагончике, временно заменяющем храм. Там умещались алтарь и крошечный прилавок, за которым такая же крошечная старушка продавала свечи, иконки и всё необходимое православному. В вагончике вдруг стало хорошо.

Когда Наина впервые за много лет пришла к причастию, к ней вернулся покой, и она стала вынашивать мысль, как ей вернуться к Богу. Отменить ту жизнь, которой она жила до этого вагончика.

Наина увидела зелёную морду поезда и обрадовалась. Она с умилением думала, какой чудесной будет её жизнь в новом городе, в старинном монастыре, в окружении чистых людей. Она усвоила урок и не будет повторять ошибок прошлого. Бог всё равно найдёт и заберёт своё. От него не спрятаться ни за мужем, ни за материнством.

Наина остановилась ненадолго, загадав про себя, что если услышит голос Маратика, то, может быть, останется в посёлке и будет жить при храме и замаливать грехи. Пришлось бы, конечно, повоевать с Абатовыми из-за денег, но в конце концов они бы смирились с утратой и бросились бы зарабатывать новые деньги, запасаться едой и обрастать ненужными вещами. Наина сдвинула брови, вслушиваясь. По вокзалу неслись крики продавщиц-зазывальщиц о лепёшках и баурсаках в дорогу, тепловозные гудки и заученные до автомата фразы диспетчера: “Поезд отправляется…” Маратик молчал. Наина, с просветлённым лицом и с полным ощущением своей принадлежности Богу, протянула молодому кондуктору билет и паспорт.

В дверях стояла высокая женщина в голубых джинсах и алой шуршащей ветровке с салатовым воротником. В посёлке так никто не одевался. Катя удивилась и сначала приняла гостью за артистку цирка. Потом присмотрелась и поняла, что, если снять с женщины куртку, она станет похожей на учительницу из фильмов: осанка как по линейке и строгая причёска. Катя пыталась прикинуть её возраст и не смогла: в волосах седина, а лицо гладкое.

– Добрый день, – поздоровалась женщина молодым голосом, чем окончательно сбила Катю с толку.

– Здравствуйте, – настороженно ответила Катя.

– Абатовы здесь живут?

– Да.

– Я могу войти?

Катю учили, что нельзя открывать дверь посторонним, но голос незнакомки неожиданно зазвучал маминой интонацией, и Катя впустила гостью.

– А ты, значит, дочь Наины? – женщина осматривала светлыми глазами Катю, словно ощупывая.

– Да. А вы кто?

– Ирина Рудольфовна. Твоя бабушка.

Катя округлила глаза и нервно улыбнулась.

– Врёте? – Она спряталась за висевшее на вешалке мамино пальто, которое ещё не успела утащить Аманбеке. – Что-то вы не похожи на бабушку. Бабушки старые.

– Я никогда не вру, – женщина посмотрела на себя в зеркало, пригладила причёску и добродушно улыбнулась. – Ну, могу я вас обнять, юная леди?

Катя нехотя вышла из-за маминого пальто. От Ирины Рудольфовны незнакомо пахло чем-то приятным. Она нагнулась к внучке и протянула руки для объятий. Катя вдруг поняла, что её давно никто не обнимал, и заплакала.

– Ну, ну, девочка. Все теперь будет хорошо. Где Наина?

– Сбежала, – Катя заплакала ещё горше. – Взяла все деньги и сбежала. А меня бросила.

Обняв внучку, Ирина Рудольфовна незаметно понюхала Катины волосы и на секунду сморщила нос.

– А знаешь, что, Катенька? Давай я тебя искупаю?

Катя удивилась, но кивнула. Слишком молодая бабушка быстро скинула куртку и прошла за внучкой в ванную комнату. Она как будто расстроилась при виде ванны, но вслух ничего не сказала. Закатала рукава, насыпала порошок и щёткой стала рисовать восьмёрки по белой с ржавыми разводами эмали. В этом плавном движении было что-то от Наины. Катя медленно стаскивала с себя домашнюю одежду и взвешивала все “за” и “против” купания.

С одной стороны, ей не верилось, что эта женщина – её бабушка, которой можно доверять, с другой – она не могла вспомнить, когда мылась в последний раз. К тому же ей захотелось пахнуть приятно и свежо, как эта Ирина Рудольфовна, а не залежалыми корпешками, как Аманбеке. Нарядная бабушка достала из своего рюкзака красивые пузырьки и расставила их на полке в каком-то только ей известном порядке, несколько раз проверила температуру воды локтем и, добавив розового геля из первой бутылочки, кивнула Кате.

Катя больше не стеснялась. Она с удовольствием подставляла под колючую мочалку смуглую свою худую спину, не жаловалась на злой шампунь, задерживала дыхание под водой, выныривала с пенной шапочкой на голове и громко смеялась. Тут в дверь постучала Аманбеке с ежедневным своим рейдом. Катя почувствовала себя предательницей и замолчала.

Бабушка понимающе кивнула, помяла свои руки, словно выжала из них влагу, и ушла открывать дверь. Лёжа в ванне, Катя подогнула колени и с головой ушла под мутную воду. Заткнула большим пальцем ноги смеситель, и стали слышны голоса из кухни.

Сразу сделалось неспокойно. Показалось, что Аманбеке всё испортит, расскажет бабушке про плохую успеваемость в школе и двойки за поведение. А та уедет вместе со своими пахнущими цветами пузырьками и оставит Катю с отцом, Аманбеке и её противным сынком.

Катя не могла этого допустить и резко выскочила из ванны, налив воды на кафельный пол. Вытерлась затхлым, но мягким полотенцем и запахнулась в халат. Поплелась на кухню, оставляя за собой мокрые следы. Прислушалась к голосам, но женщины как будто специально замолчали.

Первой она увидела Аманбеке, с ногами забравшуюся на табурет. Тётка сидела, привалившись к холодильнику, и с таким прищуром рассматривала бабушку, что её собственных глаз не было видно в складках кожи. В красивом тёмно-синем платье, с белым платком на голове, расшитым золотыми нитями, Аманбеке напоминала Кате иллюстрацию из какой-нибудь казахской сказки.

Катя посмотрела на бабушку и в её уверенной крупной фигуре заметила сходство с матерью. Плавными движениями она доставала из шкафа сервиз, заварку, сладости.

– Откуда ты знаешь, где у нас всё лежит? – удивлённо спросила Катя.

– Ну а как ты думаешь, кто приучил твою маму к порядку? – Ирина Рудольфовна улыбнулась глазами.

– Да уж, – язвительно вставила Аманбеке.

После нескольких глотков травяного чая на смуглом лице Кати проявился лёгкий румянец. Аманбеке морщилась. Выплеснула чай, что приготовила Ирина Рудольфовна, в горшок с кактусом, а вместо него приготовила себе пакетированный чёрный, бухнув туда побольше сахара и ложку сметаны.

– Хорошую вы дочь воспитали, ничего не скажешь, – Аманбеке упивалась положением хозяйки. – Мой брат пашет как каторжник, а Наинка ваша… просто взяла и ограбила нас. Родную дочь бросила на произвол судьбы – хотя о чём я говорю, она ещё год назад о ней думать забыла.

Ирина Рудольфовна приподняла бровь и ещё больше стала похожа на учительницу.

– Ну, в смысле запустила её, девчонка как сорняк росла, – пояснила Аманбеке и смерила Катю презрительным взглядом.

– А вы? Не смотрели за племянницей?

– А я что? У меня свой сын есть. Мне никто не помогает. А у Наинки муж вон какой хороший и работящий. А она, дура, бросила такого.

– Я бы хотела помочь вам, – Ирина Рудольфовна мягко коснулась руки Аманбеке. – С воспитанием Кати.

– Забрать её, что ль, у нас?

Аманбеке медленно стягивала руку со стола, словно гладила клетчатую клеёнку. Катя впервые заметила, какие коричневые у неё указательный и средний пальцы. Мысль о том, что тётка курит, рассмешила Катю, и она спрятала улыбку в кружке.

– Я всю жизнь проработала в Московском педагогическом институте, преподавала историю, теперь учительствую в школе. Думаю, Кате необходим наставник.

– Опекунские хотите получать?

– Нет, что вы. Я просто хочу помочь. Моего дохода хватит на нас с Катей. Мне от вас ничего не нужно.

– А, ну тогда ладно. Только вам лучше сразу уехать, пока Серикбай не вернулся. Он сейчас то ли в рейсе, то ли в запое. Не успел Маратика как следует оплакать, как жена устроила… такое.

– Нет, не могу же я вот так, без разрешения забрать ребёнка, – Ирина Рудольфовна встала из-за стола, чтобы налить новый чай для Аманбеке.

– Хах, ну вот набросится Серикбай на вас обеих с кулаками – вспомните мои слова, – Аманбеке громко отрыгнула и прикрыла ладонью кисайку, дав понять, что напилась. – Ладно, я побегу. Надумаете уехать – занесите ключи мне.

Аманбеке вышла из-за стола и, посмотрев как будто сквозь Катю, перешла на шёпот:

– Только это, сильно не трепитесь, что уезжаете, а то Маратик раньше вас разнесёт по посёлку.

Ирина Рудольфовна непонимающе нахмурила брови, но не стала задавать вопросов. Катя закатила глаза. Она затаила обиду на Маратика, что он говорит с кем угодно, даже с дурацкими сёстрами Ибраевыми, но только не с ней.

Как только дверь за Аманбеке закрылась, Ирина Рудольфовна в задумчивости повела Катю в большую комнату.

– Катюша, где твоя одежда?

Катя показала на два колченогих стула в углу, заваленных выцветшими тряпками. Потом выпрыгнула из халата и, выудив из-под стула мятую футболку на вырост, быстро её натянула. Только теперь, при дневном свете, Ирина Рудольфовна разглядела тёмные узоры на худой спине девочки.

– А, это от той штуки, которой ковры выбивают! Папа меня бьёт, – беспечно объяснила девочка.

– Катя, хочешь – уедем прямо сегодня? – неожиданно для самой себя спросила бабушка.

– Хочу! – выпалила Катя не задумываясь.