Авось, прорвемся!

Глава первая

И один в поле…

Где – не скажу, потому что с географическими координатами у этой местности туго, есть гора. Вот сейчас я пытаюсь представить себе эту гору, и получается неплохо. Она стоит на ровном месте и поросла красивыми деревьями. Очевидно, что-то с ней не так – оползти пыталась, что ли, и неведомый хозяин укрепил ее кое-где стенками из небольших, впритык уложенных, валунов. Тропа, извиваясь ведет к вершине, а на вершине что-то вроде дома без стен. То есть, имеется крыша с коньками и столбы, ее подпирающие, восемь штук. Все это – из светлого дерева, украшено резьбой и достойно солидного этнографического музея. Под крышей стоят березовые чурбаки, высокие и низкие, на которых можно сидеть человеку всякого роста.

А вот и человек. Как раз посередке и сидит.

Вид у него самый что ни на есть уличный. То есть, идешь по улице – и таких мальчишек, от четырнадцати до сорока, встречаешь чаще, чем по законам демографии полагалось бы. Особенно летом.

На горе как раз лето, и потому человек под крышей одет в майку с картинкой (рок-свинг-поп-рэп-группа со страшными рожами), в джинсы (низ уже совсем обтрепался), обут в кроссовки (никакая не фирма, наидешевейший самодуй). Его длинные русые волосы завязаны хвостиком, и еще у него на голове что-то вроде кожаной кепки козырьком назад. На шее, на темном ремешке, висит металлическая штуковина немногим поболее зажигалки и с невнятной чеканкой. Вид удивительно безалаберный.

Чурбан, который он для себя выбрал, ему высоковат, и поэтому человек сидит половиной зада и качает в воздухе левой кроссовкой.

Он ждет. Сразу видно – ждет. Но недолго.

Вообще-то он мне нравится. У него живая физиономия, склонная скорее к беззаботной улыбке, чем к благопристойной гримасе тягостного размышления. Кроме того, он живет по принципу «одна нога – здесь, другая – там».

И вот он услышал!..

Очевидно, услышал шаги. весь подался в сторону звука, на лице отразилась надежда, а потом притухла. Возможно, потому, что это были шаги одного человека.

И появился из кустов хмурый дядя.

Бывают такие мужички в полтонны весом, которые от собственной тяжести и силищи даже горбятся. Плечищи у них – вековые утесы, а взгляд говорит определенно и без всяких там экивоков: «Ну, что пристали? Ща как дам!»

Одет дядя был как-то неуловимо, в зеленовато-серое, но чтоб я сдох, если могу так сразу назвать этот вид одежды! Балахонохламида какая-то, однако то ряд пуговиц блеснет, то пряжка ремня, а то вот галстук за дядей по траве волочится, как будто пытается выползти из штанины, хотя просвета между ногами я не вижу, и, следовательно, этот мрачный тип – не в штанах…

– Здрав буди! – буркнул этот хламидоносец.

– И ты.

Дядя сел на чурбан, отчего чурбан сразу ушел на два вершка в землю. Теперь мне стало ясно, почему одни седалища еще высокие, а другие уже низенькие. Из-за пазухи балахона была добыта пачка сигарет.

– Здесь-то зачем? – неодобрительно спросил хвостатый человек. – Внизу не накурился?

Пачка словно вползла в открывшуюся щель, и складки ткани за ней сомкнулись.

Какое-то время они ждали вместе.

– Больше никто не придет, – сказал дядя.

– Авось подойдут.

Дядя посмотрел на хвостатого, словно бы буркнул: экий ты легкомысленный, все у тебя на авось…

Они подождали еще малость.

– Нет, не подойдут. Вдвоем совещаться будем.

– А если даже и так? – беззаботно отвечал хвостатый оболтус.

Дядя тяжко вздохнул.

– Ты как сюда попал?

– Запросто!

– Запросто – это как?

– Ну, шел себе, шел припеваючи, гляжу – а я уже здесь.

– По сторонам, стало быть, не смотрел?

– А зачем?

– А ты посмотри.

Хвостатый вечный мальчик взобрался на чурбан и, придерживаясь за подпирающий крышу столб, поглядел вниз.

Присвистнул…

– Вот то-то и оно, – сказал дядя. – Авось – он Авось и есть. А другим-то сюда и не пробиться.

– А ты?

– А я кто пристанет – того и хвачу. И дальше следую.

– Могуч ты, Кондратий, – со странным неодобрением заметил хвостатый.

– Ветер у тебя в голове, Авось, – отрубил Кондратий. – Нас со всех сторон обложили, птице не пролететь, а тебе все трын-трава.

– Нет больше трын-травы, повывели, – ответил Авось, спрыгивая с чурбана. – Мне теперь все по барабану…

– Ща хвачу, – пообещал Кондратий.

– Не хватишь.

– Почему?

– А потому, что одни мы с тобой и остались… – Авось внезапно затосковал. – И где же все наши? Ведь никого же, Кондраша! Ни души!

– Ты только теперь до этого додумался?

– Ну…

Кондратий покачал головой.

– Вот то-то и оно, что на тебя, подлеца, положились! А ты перстом о перст ударил? Ты себе слонялся, пивом баловался! А наши все, поди, уж полегли… Мы последние остались, Авосюшка. Панихидку бы по нашим отслужить-то…

– А если не полегли? Если прячутся где-то? – с надеждой воскликнул Авось. – У стариков, у старушек?

– Теперь такие старушки пошли – кого хошь перематерят. Станут они наших прятать!

Некоторое время Кондратий и Авось дулись друг на друга: один – за разгильдяйство, другой – за горькую правду. Потом Авось опять вскарабкался на чурбан.

– Что же мы имеем? – спросил он. – Всего-то навсего сорок дивизий хреновых, с полсотни блинных, американскую гуманитарную окейскую помощь… Кондраша! Ты ведь – силища! Ты как хватишь!..

– Устал я хватать. Да и куда мне против дивизий? Просвистел ты, мил-дружок, наше царство. Пивом его баночным запил и гамбургером закусил.

– Да разве я?!

– Да на тебя же все положились! Только и галдели: Авось обойдется, Авось обойдется! Ну вот – обошлось… и костей не собрать…

И Кондратий, не прощаясь, пошел по тропке вниз.

– Куда ты?..

– Делом заниматься – английский язык учить. Он мне скоро понадобится.

С тем и отбыл восвояси.

Авось так и остался стоять на чурбане на манер памятника. Потом соскочил и треснул по чурбану кулаком:

– Врешь! Не одолеешь! Прорвемся!

Вид у человека, готового пойти с двумя кулаками против сотни дивизий, редко бывает умным. А чаще всего – взывает о медицинской помощи.

– Так ты что же, в одиночку? – спросила я, высовываясь из кустов. – Ведь не управишься!

– Авось да и управлюсь! – злобно ответил он. – Они увидят, покойнички самозванные, – можно положиться на Авося! Вот тогда-то все и повылезут!

– Вот только восстания покойников сейчас и недоставало, – заметила я, потому что Авось уже явно терял чувство меры. – Нужно сесть и подумать, как ненасильственными и демократическими методами…

– Какими?!?

Столько издевки было в голосе, что я заткнулась.

Глава вторая

В руках было, да меж пальцев проскочило

Когда Авось взбирался на гору, он действительно по сторонам, а также под ноги, не глядел. Проскочил на авось, никто его и не заметил. Но, спускаясь, он принялся остерегаться. Тут-то на него и обратили внимание!

– Это что за лох?

– Ты что, блин, фишку не сечешь? – спросила я. – Фильтруй базар, блин! Какой тебе лох?!

– Свои, блин! – крикнул кто-то не в меру ретивому часовому.

– Свои так свои, – он спорить не стал. – Только какого хрена вы там, на горе, забыли, блин?

– Типа трахались мы там, козел, – ласково сообщила я.

– Ну, трахались – другое дело! О-кей, проходите, блин!

Я схватила своего спутника за руку и поскорее потащила прочь от подножия горы.

– Ишь, стерегут. Охраняют!.. – бурчал он. – Да пусто же там!.. Кто теперь туда сунется?!.

При этом он яростно чесал себе ляжку.

– Иди-иди, стратег. Блинную полосу уж как-нибудь проскочим, а вот с хреновой будет сложнее… Что – блохи заели?

– Океем задело. Хуже лишая!

– А меня уже не задевает… – вслух задумалась я. И точно – не задевало. Привыкла. Обтерпелась. Сама правда океями не разбрасываюсь – в рот это дело взять противно. Однако другим спокойно позволяю…

Я даже хай не использую, хотя хай – это престижная новинка. Мне не нравится, как его пишут по-английски – «HI». Зато с блинами полный порядок, с хренами – тоже, недаром ведь они меня за свою признают.

Благодарны, сволочи, за то, что я умножаю количество блинов и хренов в мире!

Блин, что встретил нас первым, был совсем юный, радостно-розовый. Но другой оказался матерым блинищем. Оно и неудивительно – мало было надежды, что кто-то в этот день слезет с горы, давно уж на ней было тихо. А что потащатся на гору – подозрение имелось. Поэтому самый опытный караул разместили как раз подальше от горы – чтобы вовремя перехватить лазутчиков.

– Стоять, блин!

Разумеется, они вместе со своим зеленым джипом спрятались за поворотом шоссе.

– Стой, – шепнула я Авосю, а сама решительно пошла к крепкому краснорожему блинищу. Он небрежно отдал честь – гляди ты, подумала я, и блинов вышколили…

– Во, блин! – ответила я на этот жест, вложив в голос все возможное восхищение.

И он понял – своя!

– Пошли, прибамбас! – позвала я Авося. Он хмуро подошел.

Ему и всего-то нужно было сказать – свои, блин! Больше ни единого вопроса бы не было. Но он дулся и молчал.

– Прибамбас? – усомнился блинище.

– Ну! Крутой, в натуре, прибамбас, да?! – меня что-то повело на то ли кавказский, то ли киргизский акцент, я спохватилась и дернула Авося за хреновинку темного металла, что висела у него на шее.

– Точно, прибамбас, блин, – согласился блинище. – А что он у тебя – типа немой, что ли?

– Холодного пива на хрен хряпнул, блин! – пожаловалась я. И скорее поволокла Авося прочь от засады.

Он обернулся и нехорошо посмотрел на джип с подтянутыми, хорошо сложенными блинами. А я нехорошо посмотрела на него самого. Ведь этим сволочам вычеркнуть – плевое дело… Ведь для того тут и сидят, чтобы ловить и вычеркивать, ловить и вычеркивать!.. Из жизни…

– Если кто спросит, отвечай – прибамбас, – учила я своего спутника, шагая с ним вместо по обочине. – На блина ты не похож, на хрена ты не похож, а за прибамбаса сойдешь… Тем более – с хреновиной.

Авось остановился и сорвал с шеи свою металлическую штуку.

– Это – хреновина, да? Это тебе хреновина?!.

– Ты чего?

Но ему было безразлично, что я отвечу, да и отвечу ли вообще что-нибудь. Он смотрел на свою висюлину, и в глазах у него стояли самые настоящие слезы.

– Ну, коли хреновина!..

Авось размахнулся и забросил прибамбасик в придорожные лопухи пополам с крапивой.

– Горе ты мое! Что же мне теперь с тобой делать?! – взявшись вывести его из опасной зоны, куда он проскочил, как ему и полагалось, на авось, я уже и сама была не рада. – Как же я тебя теперь за прибамбаса выдам?..

Посмотрела на него с укоризной и вдруг поняла, что еще не все кончено.

– Ты знаешь кто? Ты – прибабах!

Он даже не спросил, что это слово означает. А может, знал, но сделал вид, что мои высказывания ему уже глубоко неинтересны. Я же стала раскручивать мудрую мысль. Если про чудака все чаще говорят «с прибабахом», стало быть, уже где-то есть прибабахи! А что их никто не видел – так это не аргумент. Вот Авось пусть и будет первый!

Дорожный указатель сообщал, что до городской черты – ровно километр. Мы могли рассчитывать еще на один пост. Если блины – это еще полбеды, блины все – с широкими и добродушными масляными рожами, блина можно уболтать. А если злые и едкие хрены? И ведь скорее всего – хрены!

Всего километр, подумала я, по шоссе десять минут ходу, но, наверно, можно перепрыгнуть через канаву и пойти огородами. Не так комфортно, как по асфальту, зато есть шанс, что доберемся. Перспектива напороться на хреновый пост меня совсем не радовала. Там даже я так просто не отмахаюсь. Придется пускать в ход самое надежное средство – синоним. Хрены – они эвфемисты и прекрасно это знают. Они кочевряжатся, пока ты не пришлепнешь их синонимом. Перед ним они, как перед старшим по званию, стоят, сидят и лежат по стойке смирно. Пока едят ушами начальство – можно и проскочить…

Поскольку на свое новое звание «прибабах» Авось ничего не ответил, я и решила, что инцидент исчерпан, мой спутник осознал глубину своей глупости и дальше все пойдет как по маслу. Ошиблась!

– Ну, напарываться на хреновый пост нам ни к чему, а пойдем-ка напрямик, – предложила я. Но он, закусив удила, резко принял с места и так резво понесся вперед, что я насилу догнала.

– Тебе не терпится погореть? – спросила я, переходя с шага на бег. Ответа опять же не было. Я поняла, что он этим хотел сказать: авось пронесет. Но мне что-то мало верилось в удачу.

О том, что пост – хреновый, я догадалась, увидев двух девиц, что околачивались поблизости с бутылками пепси-колы. Сумок они при себе не имели – стало быть, сумки или рюкзачки остались на посту. Обе были похожи неимоверно – длинные, тощие, с лиловыми короткими волосами и в маечках выше пупа. Правда, одна была в шортах, другая – в символической юбке. Они неторопливо шли по шоссе, беседуя о своем, девичьем, и выглядели вполне довольными жизнью. Такие девицы только и смотрят, где бы подцепить богатого хрена…

– Эй, типа ты! – обратилась я к той, что в юбке.

– Типа ну?

– Там, типа, пост?

– Типа пост, – охотно ответила она.

– Хреновый типа?

– Типа реально.

Авось презрительно уставился не на нее, а на меня.

– Ну, тут мы с тобой и расстанемся, – бодро сказала я ему. – Ты меня типа проводил, можешь возвращаться.

Покосилась на обеих тип и добавила:

– На хрен…

И тут же для достоверности я попыталась его обнять, но он шарахнулся.

В момент объятия я бы сказала ему, что отвлеку внимание девиц типа «типа», а потом – и поста, он же, Авось, пусть чешет кустами, обогнет пост по дуге с максимальным радиусом и выйдет на шоссе уже почти в городе, там и пересечемся… Он прекрасно видел, что я хочу его о чем-то предупредить, но доблестно пренебрег. И устремился в просвет между девицами, едва их не раскидав, и понесся к посту, полный решимости умереть, но не унизиться!

– Типа крыша едет? – догадалась моя собеседница.

– Типа съехала! – и я поспешила следом, но опоздала. Пост был за поворотом, и стоило Авосю исчезнуть из моего поля зрения, как оттуда загремело яростное:

– Хрен пройдешь!

И в поддержку командиру – дружное, залповое:

– О-кей!!!

– Ой… – прошептала я. А подумала куда быстрее, хотя и была моя мысль гораздо длиннее, чем «ой»: ну все, царствие тебе, Авось, небесное, нет тебя больше в этом мире, один Кондратий остался!..

– О-кей! О-кей! – раздались одиночные возгласы. Я встрепенулась – неужели у Авося хватило ума стремительно залечь и пропустить залп над собой?

Похоже, так оно и вышло, а потом он кинулся петлять кустами. Инстинкт самосохранения оказался умнее его свихнувшихся от гордости мозгов.

Прорваться через опытный хреновый пост можно было только на авось. Он попытался – и сгинул в неизвестном направлении. Когда я подошла поближе, ругань на посту царила страшная, хотя и однообразная.

– Ну что же, – сказала я себе. – Сделано все, что возможно. И для человека, проснувшегося в кустиках на вершине этнографической горы, я совершила немало. А теперь неплохо бы проснуться еще раз…

Я напрягла все свои к этому делу способности и…

Глава третья

Пришел незван – поди же негнан

Утро началось с телефонного звонка.

У меня есть начальство, которое меня нежно любит. Любовь проявляется так: мне позволено свободное плаванье в Сетях за счет редакции хоть ночи напролет, слово «дисциплина» в моем присутствии не произносится вообще, но в самое непотребное время суток меня вынимают откуда угодно и отправляют куда угодно. И если вчера я расхлебывала скандал между кришнаитами и общиной Синего Креста, значит, завтра обязательно окажусь на подводной лодке. Когда-нибудь я засну на грязной лестнице, под самым чердаком, в третьем часу ночи, устав расследовать обстоятельства безвременной смерти человека с трогательной фамилией Зайчонок, а проснусь в объятиях далай-ламы.

– Лети мухой! – велело начальство примерно месяц спустя после моего путешествия сквозь посты с безумным спутником. – Вот телефон – бу-бу-бу… Спросишь заместителя директора по фамилии – бу-бу-бу… Там у них на производстве то ли барабашки, то ли воры завелись. Если воры – черт с ними. Если барабашки – четыре тыщи в номер! О-кей?

– И картинку?

Начальство задумалось. Портрет барабашки – это было бы круто! Однако начальство знало пределы даже газетного реализма и на подначку не попалось.

Это оказалось мукомольное предприятие, на котором мельницы (не классические мельницы с крылышками, понятно, а вполне современное оборудование) повадились останавливаться по собственной инициативе. И голос притом слышался чуть ли не из глубины агрегата. А что произносил – не понять.

– Вроде звал кого-то! Вроде как ругался. Блажил, как резаный! – вот и все, что удалось узнать от свидетелей.

– И давно это у вас?

– Третью неделю!

– И что, по ночам?

Оказалось – всерьез машины останавливались дважды, в ночь с воскресенья на понедельник, и вопли тогда тоже были слышнее всего. Интересно, что наутро вызванным ремонтникам делать было нечего – техника, взявшись за ум, включалась и действовала как новенькая.

– Уж не прийти ли мне к вам в ночную смену денька через два? – предложила я. – Посмотрим, как этот ваш барабашка к прессе относится.

Никакого избыточного энтузиазма я, честно говоря, не проявила. Просто мукомольный цех – в двух трамвайных остановках от моего дома, а раньше часа ночи я все равно спать не ложусь. То есть, если барабашка что-то смыслит в паблисити, то он появится до часа ночи.

Вместе со мной собрались ждать барабашку еще два человека, из них один – неженатый. А чего бы и не собраться – я же не чучело какое-нибудь!

В десять часов вечера мы встретились в административном здании, к половине одиннадцатого были в цеху, там забрались в бытовку, включили телевизор и сели пить чай. В полночь, как привидения, обошли цех. Несколько рабочих, дежурная смена, здоровались с нами несколько настороженно – кто ее, эту особу разберет, какая такая она пресса…

В половине первого ночи мы, сидя в бытовке за анекдотами, услышали крик.

– Барабашка! – откликнулись мы в три глотки – и ошиблись. Во-первых, очень отчетливо произносились всякие ненормативные слова, а во-вторых – голос стремительно приближался. Это был всего-навсего бригадир, и он столкнулся с нами на самом пороге бытовки.

Машины встали – почти все, ни с того ни с сего, но звуков еще не уловлено.

– Перебоев с электричеством не было? – первым делом спросила я.

– Ни одна лампа не мигнула, блин-блин-блин!

– Тихо!..

И тут мы услышали какое-то пронизывающее весь цех тоненькое подвывание.

– Он!.. – прошептал бригадир, а женатый мой соратник перекрестился.

Неженатый посмотрел на меня, ожидая обморока.

Я же вспомнила историю с ведомственным домом, куда чуть было сдуру не переехала.

Дом этот строили зэки в каком-то шестидесятом году, и строили для высокого начальства. Когда строителей увезли и запустили маляров, выяснилось, что великолепный, с высокими потолками и прекрасной планировкой, окруженный зеленью дом поет песенки. Зэки вмуровали в стены множество пустых бутылок горлышками наружу. Какое-то количество этих соловьиных горлышек отыскали и заткнули, но завывания продолжались. Несколько лет дом стоял пустой, и осенней ночью мимо него было страшно проходить. Потом высокое начальство окончательно махнуло на него рукой и отдало народу. Народ в полном восторге вселялся, а следующий приступ восторга бывал обыкновенно в тот день, когда удавалось из дома выехать на другую жилплощадь. Думаю, там понемногу должно было образоваться что-то вроде заповедника глухих.

Вот поэтому я и спросила, не строили ли в последнее время в цеху каких-либо стенок или перегородок. Бригадир поклялся, что давно уж ничего не строили.

– Ну, тогда… – я набрала воздуху столько, что даже пресс окаменел, и заорала не слишком громко, но внушительно: – Ба-ра-баш-ка-а-а-а!!!

Если на правильном регистре держать голос, то он даже от решительного ора не срывается. Однако слушателей поражает наповал. Мои, во всяком случае, попятились. Тот, кто подвывал в агрегате, тоже замолчал.

– Боится – значит, уважает, – удовлетворенно отметила я. – А теперь попробуем-ка сесть в засаду. Может, удастся разобрать хоть слово…

Почему-то и мои соратники по ловле барабашек, и бригадир поняли это дело так: нужно всем четверым вколотиться в крошечную каморку, где со всех сторон врезаются в бока края длинных полок, и там замереть.

Мы и дышать-то старались потише. Мы и мысли-то отключили, только слух оставили – чему очень способствовала темнота. И дождались – опять скулеж поднялся.

– Еле? Какое еле? – первым вычленил знакомые звуки бригадир.

– Тихо… Мелет… – перебил тот авантюрист, что неженатый.

– Что – мелет? – хором зашипели мы.

– Барабашка мелет…

– На чем?..

И тут довольно внятно прозвучало:

– Е-ме-ля-а-а…

– Какая еще емеля? – спросил бригадир.

– Да нет же, «не мелет», – поправил женатый авантюрист. – Это он про технику…

– Смотри ты! Грамотный…

– Чш-ш-ш!

Барабашкин голос гулял по железной дуре (для меня все, от мясорубки и до синхрофазотрона, железная дура). Вдруг он раздался совсем близко, и мы разобрали отчетливые слова:

– Мели, Емеля!

Тут до меня дошло, кто колобродит в недрах техники.

– Твоя неделя! – выкрикнула я, распихивая соратников и выбираясь на оперативный простор темного цеха.

– Емелюшка!

– Кыш отсюда! – приказала я. – Нет тут никакого Емели! Кыш, кому говорю?! А то я тебя сам знаешь чем!

Имелся в виду окей.

Повернувшись к каморке, я сказала весомо, словно не слова, а золотые червонцы счетом выдавала:

– Больше никаких барабашек не будет. Он ушел и не вернется.

– А вы откуда знаете? – испуганно спросил бригадир.

– Я его прогнала. Сейчас техника заработает.

И точно – заработала…

Оба моих несостоявшихся поклонника, женатый и неженатый, как-то сразу заторопились домой. И я их понимаю. Думали – такая себе девочка в кроссовочках, непритязательная, с глазками, с ножками, с диктофончиком каким-то дурацким, а оказалось – ведьма!

Поскольку не в первый раз я сталкивалась с законным мужским страхом перед женщинами чуть выше себя по уровню интеллекта или способностей, то и не обиделась. Чешите, милые, по домам! Свежими анекдотами я вас снабдила, а больше вам и не нужно.

Но бригадир расставаться со мной не спешил.

– Как это у тебя получается? – спросил он.

– Как? Ты пословицу-то помнишь? А, дядя? – довольно сердито спросила я. – Мели, Емеля, твоя неделя!

– Как не помнить!

– Ну вот – барабашка пословицы любит. Ему сказали – он и ушел. Если у тебя дома заведется – ты его тоже тем же попотчуй. Только чтобы человеческое имя в пословице было!

– Какая еще пословица с именем? – не понял он.

– Тебе сколько лет, дядя?

– Шестьдесят второй.

– Так ты еще должен помнить, как по-русски говорят.

– А я что, не по-русски, блин?!

Я посмотрела на него. Действительно, человек и сам не заметил, как перешел с родного языка на блинно-хреновый.

– Ладно, потом поймешь. Пойду я. Хай!

– Хай! – с большой радостью, что может соответствавать молодежи нужным словечком, ответил бригадир.

Глава четвертая

Пошло вкось да врозь – хоть брось

Авось ждал меня у трамвайной остановки. Он благоразумно спрятался за углом на случай сопровождающих лиц.

Осень – не то время, когда следует носить футболку, и потому Авось обхватил себя руками за плечи и только что не спрятал нос под локоть.

– Совсем сдурел? – спросила я его вместо «здравствуй-как-дела».

Как дела – и без того было понятно. Авось отчаянно искал тех, кого вытеснили, а то и вычеркнули блины с хренами. А где бы еще, по его разумению, обитал тот, кому положено откликаться на слова: мели, Емеля, твоя неделя? Там, где занимаются мукомольным промыслом! Только там он и мог укрыться от посторонних ушей, жить потихоньку с мастерами-мукомолами, носу не высовывать и ждать лучших времен.

Но Авось жестоко ошибся.

– Ты бригадира видел? – спросила я его. – Он старый сыч! Он еще должен был что-то помнить! Но имя «Емеля» не вызвало в его мозолистой душе ни малейшего отклика! А к молодежи и не подступись.

– Но ведь жив Емелька! – отвечал Авось. – Я Наталью отыскал, она его еще на прошлой неделе встречала!

– Наталью?.. – единственная, какая еще могла уцелеть в блинно-хреновом мире, кое-как к нему приспособившись, была в людях Наталья, а дома каналья. – Ну, эта и соврет – недорого возьмет!