Многочисленные Катерины
Колин закрыл глаза и постарался не морщиться, а Линдси давила на рану все сильней.
– Прижми блузку вот сюда. Я вернусь через восемь минут, – сказала она Гассану.
– Может, врача позовем? – предложил Гассан.
– Я фельдшер, – ответила Линдси и отвернулась.
– Вау, и сколько же тебе лет? – удивился Гассан.
– Семнадцать. Ну ладно, вру. Я только учусь на фельдшера. Восемь минут, честное слово.
Она убежала. Если быть точным, Колину нравился не запах ее духов. Ему нравился тот аромат, который витал в воздухе даже после того, как Линдси ушла. В английском нет подходящего слова, но Колин вспомнил, как это называется по-французски: sillage – след или шлейф, остающийся, когда запах уже исчез.
Гассан сел рядом с ним и осторожно надавил на рану:
– Прости, что не пожертвовал своим бельишком.
– Из-за сисек? – спросил Колин.
– Ну, знаешь, я предпочитаю сначала узнать девушку поближе, а потом уже сиськи показывать. А где твои очки?
– Когда Линдси сняла блузку, я и сам подумал об этом, – сказал Колин.
– Значит, ты ее не разглядел?
– Не разглядел. Увидел только, что у нее фиолетовый лифчик.
– Фиолетовый, угу, – кивнул Гассан, и Колин тут же вспомнил, как К. XIX склонилась над ним на кровати в фиолетовом лифчике в тот момент, когда сообщила о своем решении бросить его. Он подумал о Катерине XIV, которая носила черный лифчик и черное все остальное. О Катерине XII, первой из Катерин, носившей лифчик, и вообще обо всех Катеринах, чьи лифчики он видел (если не считать бретелек, о четырех, если считать – о семи).
Многие считали его мазохистом, которому нравится, когда его бросают. Но на самом деле это было не так. Он просто не мог предвидеть, куда заведут отношения, и теперь, лежа в траве с разбитой головой и не имея возможности как следует разглядеть, что его окружает, наконец осознал свою проблему: близорукость. Будущее было для него туманным, оставаясь при этом неизбежным.
– Нашел, – сказал Гассан и неуклюже попытался надеть очки на Колина.
Но надеть очки на чужую голову очень сложно, и Колин в итоге сам водрузил их на переносицу, радуясь обретенному зрению.
– Эврика! – тихо сказал он.
Катерина XIX: конец конца
Она бросила его восьмого числа двенадцатого месяца, когда до годовщины их отношений оставалось всего-то двадцать два дня. В тот день они окончили школу – школы, правда, были разными, – и их родители, которые были старыми друзьями, заказали для них столик в ресторане. Больше всего Колину нравилось, что они должны были остаться наедине. Предвкушая это, он побрился и побрызгался дезодорантом «Ливень», который нравился Катерине, и она всегда прижималась к его груди, чтобы насладиться ароматом.
Ближе к вечеру Колин заехал за Катериной на Сатанинском Катафалке, и они поехали на юг на Лейкшор-драйв; окна в машине были открыты, и было слышно, как волны озера Мичиган бьются о каменистый берег.
Колину всегда нравилась панорама Чикаго. Хотя он был атеистом, при виде четких силуэтов небоскребов, первых в Америке, он испытывал то, что по латыни называется mysterium tremendum et fascinans – мистерией благоговейного страха и восхищения, от которой что-то переворачивалось в животе.
В деловом центре города им пришлось потратить десять минут на поиски паркомата, и в конце концов Колин, к неудовольствию Катерины, заплатил восемнадцать долларов за место в подземном гараже.
– Могли бы и на улице припарковаться, – сказала она, вызывая лифт.
– Ну, деньги у меня есть. Мы и так задержались.
– Зачем тратить деньги зря?
– Раз так, хочу сразу предупредить: я собираюсь потратить пятьдесят долларов на суши, – ответил он. – То есть потратиться на тебя.
Дверцы лифта открылись. Колин вошел вслед за Катериной, прислонился к деревянной стенке и раздраженно вздохнул. Они почти не разговаривали до тех пор, пока не вошли в ресторан. Заказанный родителями столик был около туалета.
– За окончание школы и прекрасный ужин, – сказала Катерина, поднимая стакан кока-колы.
– За конец привычной жизни, – ответил Колин, и они чокнулись.
– Боже, Колин, это же не конец света!
– Именно. Это конец света, – мрачно заявил он.
– Похоже, ты боишься, что не станешь самым умным студентом Северо-Западного университета? – Катерина вздохнула, и он внезапно ощутил острую боль в животе.
Теперь-то он понимал – это был первый знак того, что скоро кусочек его пропадет.
– Почему ты вздыхаешь? – спросил он.
Подошла официантка с прямоугольным подносом; на подносе были маки по-калифорнийски и негири с копченым лососем. Катерина взяла палочки, Колин – вилку. Он мог поддержать беседу на японском, но так и не выучился есть палочками.
– Почему ты вздыхаешь? – снова спросил он.
– Да просто так, отстань.
– Нет, скажи.
– Ну… ты все время боишься, что тебя бросят или обойдут, и ты ни капли благодарности не испытываешь за то, что имеешь в жизни. Ты с отличием окончил школу и будешь бесплатно учиться в прекрасном университете. Ладно, может, ты больше не вундеркинд. Ну и хорошо. По крайней мере, ты уже не ребенок. Ну, теоретически.
Колин жевал. Ему нравилась водоросль, которой были обмотаны роллы: в меру жесткая, с терпким привкусом соленой океанской воды.
– Ты не понимаешь, – сказал он.
Катерина положила палочки на край блюдца с соевым соусом и с безграничной досадой посмотрела на него:
– Почему ты все время так говоришь?
– Потому что это правда, – ответил он.
Катерина ловко орудовала палочками, но она не понимала его.
Колин не был вундеркиндом – он оставался им.
Он хотел спросить Катерину, любит ли она его по-прежнему, но поборол в себе это желание, потому что больше слов «Ты не понимаешь» ее раздражали только слова «Ты меня любишь?».
Через семь секунд он все-таки решился:
– Ты все еще любишь меня?
– Да ладно тебе, Колин! Школа позади, мы счастливы. Радуйся!
– Ты боишься мне признаться?
– Я люблю тебя. – Она ни разу не говорила ему эти слова в таком порядке. – А из слова «суши» можно сделать анаграмму? – спросила она.
– Ус… ус… – замялся он.
Катерина улыбнулась:
– Ты не устаешь от моих дурацких вопросов?
– Нет. Я от тебя никогда не устаю, – сказал он. Ему захотелось добавить, что иногда ему кажется, будто она его не понимает, что он переживает, когда они ссорятся, и что она давно не говорила, что любит его. Но он промолчал.
– Придумал бы к «усу» еще что-нибудь, и мы могли бы поиграть в «Представь ситуацию».
Игру изобрела Катерина. Колин подбирал анаграмму, а Катерина придумывала ситуацию, в которой эти слова могли бы встретиться.
– Ладно, – сказала она. – Обойдемся усом. Значит, один парень поехал рыбачить и поймал сома. Сом, конечно, отравлен пестицидами и всякой дрянью, но парень все равно везет его домой, потому что решил, что, если хорошенько его зажарить, ничего не будет. Он его моет, чистит и оставляет на кухонном столе, потому что ему позвонили. Поговорив, он кладет трубку, возвращается на кухню и видит, что его маленькая сестренка держит в руке большой кусок сырого сома и жует. А потом показывает на голову этой рыбины и говорит: «Вот это ус!»
Они засмеялись, и у Колина улучшилось настроение.
Позже они на цыпочках прошли в его дом. Колин поднялся наверх, чтобы сказать маме, что он вернулся, умолчав, правда, о Катерине, хотя это, возможно, было важно. Они забрались в постель, стянули рубашки и стали целоваться. Потом Катерина спросила:
– Ты правда расстроился из-за того, что окончил школу?
– Не знаю. Я не уверен, что моя жизнь стала бы лучше, если бы я все сделал по-другому – например, поступил бы в университет в десять, как, кажется, хотел папа. Мы тогда наверняка не были бы вместе. И я бы не познакомился с Гассаном. Многие вундеркинды пашут, пашут, пашут – и загоняют себя в тупик еще похлеще, чем я. Но некоторые становятся Джоном Локком[18] или Моцартом… А у меня больше нет шансов стать Моцартом.
– Кол, тебе всего семнадцать… – Катерина снова вздохнула.
Она часто вздыхала, но ничего плохого не могло случиться, потому что было так приятно, когда она клала голову ему на плечо, а он убирал шелковистые светлые пряди с ее лица. Опустив взгляд, он увидел фиолетовую бретельку ее лифчика.
– Это как в той истории про зайца и черепаху[19]. Я усваиваю все быстрее, чем другие, но они тоже учатся. Стоит чуть замешкаться, и они догоняют. Я знаю, что мне семнадцать. Но мое время уже прошло.
Катерина засмеялась.
– Нет, правда, – сказал он. – Есть же исследования. Вундеркинды достигают пика в двенадцать-тринадцать лет. А что сделал я? Год назад выиграл телевикторину? Это и есть след, который я оставил в истории человечества?
Она села и пристально посмотрела на него. Потом прикусила нижнюю губу и произнесла:
– Колин, может, проблема в нас?
– О, черт, – огрызнулся он.
Так все и началось.
А когда все закончилось, Катерина продолжала шептать, а Колин молчал – потому что шептать не умел и ему не хотелось разбудить родителей. Была еще одна причина – у него сперло дыхание. Ему казалось, что их расставание – единственное, что происходило сейчас на всей этой темной, безмолвной планете. И одновременно – будто его не происходило вовсе. Он задумался над тем, что все важное, непостижимое и трагическое – парадоксально. Это неправда, когда человек говорит «мне не больно», испытывая удары судьбы. Больно, и еще как! В животе его словно ледяной ком смерзся.
– Я очень сильно тебя люблю и хочу, чтобы ты любила меня так же, – сказал он тихо.
– Тебе не нужна девушка, Колин. Тебе нужен робот, который умеет говорить только «Я тебя люблю».
Ему стало еще больнее, а потом под ребрами кольнуло, и он физически ощутил, как пропал кусочек его самого.
Катерина постаралась уйти как можно быстрее, чтобы не причинять ему боли, но когда она сказала, что ей пора, он расплакался. И тогда она прижала его голову к своей груди.
Колин чувствовал себя смешным и жалким, но все же хотел, чтобы так продолжалось как можно дольше; он не сомневался в том, что ее отсутствие причинит ему еще более острую боль, чем само расставание.
Но она все же ушла, и, оставшись один, он принялся искать анаграммы для слов «мой пропавший кусочек», тщетно пытаясь уснуть.
Глава 6
Так бывало всегда: он искал и искал ключи от Сатанинского Катафалка, а потом говорил:
– Ладно, поеду на автобусе, – и по пути к выходу обнаруживал ключи.
Ключи появляются в тот самый момент, когда решаешь ехать на автобусе; Катерины появляются тогда, когда ты уже не веришь в то, что в мире найдется еще одна Катерина; и, конечно, озарение приходит в тот момент, когда ты уже смирился с тем, что оно никогда не придет.
Колин изо всех сил старался запомнить пришедшую в голову мысль. Он по-прежнему лежал на спине, и то, что он сейчас ощущал, казалось ему приятней тысячи оргазмов. Эврика…
– Что, озарение пришло? – взволнованно спросил Гассан.
– Мне нужно это записать, – сказал Колин и сел.
Голова раскалывалась, но он все же сунул руку в карман и вытащил маленький блокнот, который всегда носил с собой. Карандаш, лежавший в блокноте, сломался пополам, но писал все равно прилично.
Он все еще чертил, когда услышал шаги, и, подняв взгляд, увидел Линдси Ли Уэллс. На ней была футболка с надписью «Гатшот!». В руках у нее была аптечка с красным крестом.
х = время, у = счастье
у = 0 = начало романа и расставание
у отрицательное = расставание по инициативе m,
у положительное = расставание по инициативе d: мой роман с К. XIX
Линдси склонилась над ним, предупредила: «Будет щипать» – и вонзила в рану длинную ватную палочку, которую предварительно обмакнула, как показалось Колину, в соус чили.
– Ай! – крикнул он и заметил, что на ресницы больших карих глаз Линдси падают капли пота.
– Знаю, прости. Все, готово. Зашивать не надо, но маленький шрам останется. Ничего?
– Что мне еще один шрам? – рассеянно сказал Колин. – У меня такое чувство, будто меня ударили прямо в мозг.
– Сотрясение мозга не исключается, – заметила Линдси, бинтуя его. – Какой сегодня день недели? Где ты находишься?
– Сегодня вторник, а я в Теннесси.
– Кто был младшим сенатором от штата Нью-Хэмпшир в 1873 году? – спросил Гассан.
– Бэйнбридж Уодли, – ответил Колин. – По-моему, у меня нет сотрясения мозга.
– Серьезно? – спросила Линдси. – Ты знаешь, кто был младшим сенатором?
Колин кивнул.
– Ага, – сказал он. – Я всех сенаторов помню. А этого запомнить совсем легко, потому что только родители, которые люто ненавидят своего сына, могут назвать его Бэйнбриджем Уодли.
– Да ну, – засмеялся Гассан. – Быть Уодли – это уже и так стремно! А он еще и Бэйнбридж – неудивительно, что бедняга так и не стал президентом.
– Зато президентом стал мужик по имени Миллард Филлмор. Ни одна любящая мать не назовет своего сына Миллардом, – добавила Линдси.
Она так легко нашла с ними общий язык, что Колин уже готов был пересмотреть свою теорию относительно тех, кто читает журнал «Жизнь знаменитостей».
Гассан сел рядом с Колином и выхватил у него из рук блокнот. Бросив в него мимолетный взгляд, он сказал:
– Ну вот, я-то обрадовался, а все твое великое открытие заключается в том, что тебе нравится, когда тебя бросают? Черт, Колин, да я бы и сам мог тебе об этом сообщить.
– Любовь можно изобразить в графике! – попытался оправдаться Колин.
– Погоди. – Гассан посмотрел на блокнот, а потом снова на Колина. И ты говоришь, это сработает для кого угодно?
– Ну да. Любовь – это же предсказуемая штука, верно? Вот я и ищу способ ее предсказывать. Формулу, с помощью которой можно было бы для любой пары, пусть даже и для незнакомых друг с другом людей, определить, сколько они будут вместе, если вдруг начнут встречаться, и кто кого бросит, когда они расстанутся.
– Это невозможно, – сказал Гассан.
– Возможно. Зная закономерности поведения людей, можно предугадать будущее.
– Ага, ясно, – кивнул Гассан. – Что ж, это интересно. – Большего комплимента Колину он и сделать не мог.
Линдси Ли Уэллс выхватила блокнот из рук Гассана. Прочитав написанное, она спросила:
– Что такое К. XIX?
– Не что, а кто, – ответил Колин. – Катерина XIX. Я встречался с девятнадцатью девочками по имени Катерина.
Они долго-долго смотрели друг другу в глаза, потом улыбка Линдси сменилась тихим смехом.
– Ты что? – спросил Колин.
Она мотнула головой, продолжая смеяться:
– Ничего. Пойдем смотреть на эрцгерцога.
– Нет, скажи, – настаивал Колин. Ему не нравилось, когда от него что-то скрывали.
– Ничего. Просто… я встречалась только с одним мальчиком.
– А что в этом смешного? – спросил Колин.
– Смешно то, – объяснила она, – что его тоже зовут Колин.
Середина начала
К третьему классу неспособность Колина к «социальной адаптации» стала так очевидна, что в Кальмановской школе он бывал не больше трех часов в день. Остаток дня он проводил с Китом Картером, который обучал его с детства. Кит водил «вольво» с номерным знаком БЕЗУМН. И хотя Кит был уже взрослым, он до сих пор собирал волосы в хвостик. Еще он отращивал (или пытался отрастить) густые усы, и ему это почти удалось: когда он закрывал рот, они спускались до нижней губы, правда, рот он закрывал очень редко.
Кит любил поговорить, и Колин Одинец был благодарным слушателем.
Вообще-то Кит был другом отца Колина и преподавателем психологии. И если уж совсем начистоту, его интерес к Колину был не вполне бескорыстным – за годы наблюдения за мальчиком Кит написал о нем несколько научных статей. Колину нравилось, что он настолько особенный, что им интересуются ученые. Но Кит был не просто ученым – кроме него, у Колина не было друзей. Когда Кит приезжал, они с Колином шли в похожий на кладовку кабинет на третьем этаже Кальмановской школы, и Колин мог читать там все, что захочется. По пятницам они с Китом весь день обсуждали то, чему Колин научился за неделю. Учиться с Китом Колину нравилось гораздо больше, чем в обычной школе. Кит никогда не играл с ним в «Нежного человека».
У Безумного Кита была дочка, Катерина, и ей было столько же лет, сколько Колину, хотя на самом деле она была на восемь месяцев старше. Катерина ходила в другую школу, за городом, и познакомились они не сразу. Родители Колина часто приглашали Безумного Кита с женой в гости, чтобы обсудить за ужином «прогресс Колина» и тому подобное. После ужина взрослые подолгу сидели в гостиной и смеялись. Кит обычно кричал, что домой не доедет, потому что перебрал вина и теперь его нужно запить кофе.
Когда Колин учился в третьем классе, одним холодным ноябрьским вечером к ним в гости пришла Катерина. (С родителями, разумеется.) Поужинав курицей с рисом под лимонным соусом, они пошли в комнату Колина. Он лег на кровать и принялся учить латынь. Не так давно Кит сказал ему, что двадцатый президент США Джеймс Гарфилд, не отличавшийся особым умом, умел писать одновременно на латыни и на греческом: на латыни – левой рукой, а на греческом – правой. Колин собирался повторить это достижение[20]. Катерина, миниатюрная блондинка, унаследовавшая от отца хвостик и интерес к вундеркиндам, молча наблюдала за ним. Колина это не напрягало, потому что люди часто наблюдали за тем, как он учит что-то, будто хотели узнать тайну его успехов. (По правде говоря, тайна заключалась в том, что он был внимательнее других и уделял учебе больше времени.)
– Когда ты успел выучить латынь?
– Я усердно учился, – ответил он.
– Зачем и почему? – спросила она, присаживаясь на кровать у его ног.
– Она мне нравится.
– Почему? – спросила девочка.
Колин задумался. Тогда он еще не знал об игре в «почемучку» и старался отвечать на вопросы серьезно.
– Потому что она делает меня лучшим, не похожим на других. И потому что у меня есть способности.
– Почему? – пропела Катерина.
– Твой папа говорит, что это из-за того, что я хорошо запоминаю, потому что я внимателен и мне интересно.
– Почему?
– Потому что знания – это важно. Например, я недавно узнал, что римский император Вителлий однажды съел тысячу устриц за день. Неслыханное чревоугодие[21], – употребил он наверняка неизвестное Катерине слово. – А еще важно много знать, потому что это делает тебя особенным. Еще можно читать книги, которые обычные люди не понимают, например «Метаморфозы» Овидия, которые он написал на латыни.
– Почему?
– Потому что он жил в Риме, когда там говорили и писали на латыни.
– Почему?
Этот вопрос загнал его в тупик. Почему Овидий жил в Древнем Риме в 20 году до нашей эры, а не в Чикаго в 2006 году нашей эры?[22] Остался бы Овидий Овидием, если бы жил в Америке? Нет, не остался бы, потому что тогда он был бы коренным американцем, или американским индейцем, или первопоселенцем, или аборигеном, у которых тогда вообще не было письменности. Так почему Овидий был значимым – потому что он был Овидием или потому что жил в Древнем Риме?
– Это хороший вопрос, – сказал Колин, – и я попробую найти на него ответ позже. – Так говорил Безумный Кит, если не знал ответа.
– Хочешь быть моим мальчиком? – вдруг сказала Катерина.
Колин подскочил и вытаращился на нее, а она устремила взгляд своих ярко-голубых глаз в пол. Позже он назовет ее Катериной I, Катериной Великой, Катериной Великолепной, хотя она была заметно ниже его.
Катерина сжала губы и казалась серьезной. Колина охватило какое-то неясное чувство. Нервные окончания пустили по коже мурашки. Диафрагма затрепетала. Но это, конечно, была не любовь, хотя и не дружеское чувство. Наверное, это было то, что ребята в школе называли «нра-нра».
– Да-да, хочу, – сказал он.
Катерина повернула к нему свое круглое веснушчатое лицо, наклонилась, сложила губы трубочкой и чмокнула в щеку. Для него это был первый поцелуй. Губы у Катерины были шершавые и холодные, и он вспомнил о приближающейся зиме. Если разобраться, этот поцелуй был не таким приятным, как вопрос о том, хочет ли он быть ее мальчиком.
Глава 7
Внезапно за склоном холма возникло кладбище. Сорок с чем-то могил окружала каменная стена высотой по колено, поросшая скользким мхом.
– Здесь покоится прах эрцгерцога Франца Фердинанда, – голосом мымры-экскурсоводши, давным-давно заучившей свою речь наизусть, произнесла Линдси Ли Уэллс.
Колин и Гассан прошли за ней к двухметровому обелиску, перед которым лежал букет поблекших роз из розового шелка. Цветы были искусственными, но все равно казались увядшими.
– Ой, да вы, наверное, и так все знаете, – сказала девочка, бросив взгляд на Колина. – Но я вам все же расскажу эту историю. Эрцгерцог родился в декабре 1863 года в Австрии. Он был племянником австро-венгерского императора Франца Иосифа, но это не имело никакого значения. То есть не имело до тех пор, пока единственный сын императора, Рудольф, не вздумал пустить себе пулю в висок, – а именно это и случилось в 1889 году. И Франц Фердинанд внезапно стал наследником престола.
– Его называли самым одиноким человеком в Вене, – сказал Колин.
– Ага. Он никому не нравился, потому что был ботаном, – подтвердила Линдси. – Только в отличие от большинства ботанов он даже не был умным. Обычный хлюпик весом в сорок килограммов, ну, что-то вроде того. В семье его считали рохлей, а в венском обществе держали за идиота – всамделишного, у которого слюни изо рта текут. А потом он окончательно все испортил, женившись по любви. В 1900 году он сыграл свадьбу с девушкой по имени София, хотя все считали ее дурнушкой-простушкой. Но в его защиту скажу: он ее и в самом деле любил. На экскурсиях я обычно об этом не говорю, но, судя по тому, что я читала о Франце Фердинанде, у него с Софией был самый счастливый брак за всю историю монархии. Это очень милая история, если не считать того, что в четырнадцатую годовщину их свадьбы – двадцать восьмого июня – их обоих застрелили в Сараеве. Сербский террорист Гаврило Принцип. Император запретил хоронить их в Вене. Он даже не пришел на похороны. Но ему, видимо, было не совсем плевать на племянника, потому что спустя месяц он предъявил ультиматум Сербии, развязав тем самым Первую мировую войну. Экскурсия окончена, – улыбнулась она. – Буду благодарна за чаевые.
Колин и Гассан вежливо похлопали, Колин подошел к обелиску, на котором было написано: «Эрцгерцог Франц Фердинанд. Будь Ему Пухом, Земля, Пусть Он и Взвалил На Тебя Тяжелое Бремя».
Да, тяжелое бремя. В миллион тонн. Колин прикоснулся к граниту, который, несмотря на палящее солнце, оставался холодным. Мог ли эрцгерцог что-то изменить? Если бы он не думал только о своей любви, если бы не был таким хлюпиком… «Как же он похож на меня», – подумал он.
В сущности, у эрцгерцога были две проблемы: на него всем было плевать (по крайней мере, до тех пор, пока его убийство не развязало войну), и у него в груди или в животе в тот злополучный день образовалась дыра.
Но он, Колин, заполнит дыру в своей груди, и люди узнают о нем. Он использует свой талант для чего-то гораздо более интересного и важного, чем анаграммы и перевод с латыни.
И его снова накрыло волной озарения: да! да! да! Он использует свое прошлое – и прошлое эрцгерцога, и все бесконечное прошлое, – чтобы повлиять на будущее. Он впечатлит Катерину XIX – ей нравилось считать его гением – и сделает мир безопаснее для Брошенных во всех уголках мира. И тогда он станет значимым.
На грешную землю его вернул Гассан:
– И как же это австрийского эрцгерцога занесло в штат Теннесси?
– Мы его купили, – сказала Линдси Ли Уэллс. – Году в двадцать первом. Владельцу замка, где он был похоронен, нужны были деньги, и он выставил Франца Фердинанда на продажу.
– Ну и почем нынче мертвый эрцгерцог? – поинтересовался Гассан.
– Говорят, обошелся в тридцать пять сотен.
– Дороговато, – сказал Колин, не отнимая руки от обелиска. – Доллар с тех пор подорожал почти в десять раз, то есть по нынешнему курсу это будет тридцать пять тысяч долларов. А сколько же экскурсий по одиннадцать баксов вам удалось провести?
– Ладно, ладно, впечатлил, – вместо ответа закатила глаза Линдси. – Знаешь, у нас тут есть такие штуки, калькуляторы называются. Может, слышал? На них что угодно можно вычислить.
– А я и не пытался никого впечатлить! – начал оправдываться Колин.
Тут глаза Линдси загорелись, она сложила руки рупором у рта и крикнула:
– Эй!
По склону холма спускались трое ребят и девочка.
– Это из нашей школы, – объяснила Линдси. – И мой парень.
Она побежала к ним, а Гассан и Колин быстро перекинулись информацией.
– Я студент по обмену из Кувейта, мой папа – нефтяной барон, – сказал Гассан.