Соавторы

Я лихорадочно просматривала его альбомы. Вот он с друзьями на пикнике в Подмосковье. А здесь со старой кинокамерой, вероятно, времён Чаплина. И много чёрно-белых кадров. А тут у водоёма с какой-то большой разрисованной доской. Подпись: «Мой новый вейк». Я залезла в Гугл, прочитала, что вейк – это доска для вейкборда; про вейкборд прочесть не успела, вернулась к его страничке. Обилие фотографий с девушками: все красивые, длинноногие, холёные, белозубо улыбаются… Груди под купальниками топорщатся… У меня никогда не будет такой шикарной груди, и мечтать нечего, к восемнадцати годам выросли только какие-то невнятные прыщики, и надежды на то, что из этих прыщиков распустятся настоящие наливные сиськи, не было никакой: впереди уже не рост, а увядание – так меня обычно утешает Белка. Я невольно поймала себя на мысли, что мне неприятно видеть Мирона в обнимку девушками…

Взглянула на раздел «Информация». Статус – «Без пары». Вот ведь лукавство какое. «Не женат» – звучит куда как нейтральнее. «Не женат» – значит, ты свободен от матримониальных уз, что, конечно, не означает отсутствие постоянной подруги… Ты этим своим статусом ничего не хочешь особого сказать, просто обозначаешь семейное положение. А вот статус «Без пары» информационно и эмоционально сильнее. Ты не просто холост, ты ищешь и кричишь об этом на весь интернет. Хотя у Белки в сети тоже статус «Без пары» – но у неё принципиальная позиция: с тех пор как её накрыло писательство, парней она недолюбливает. И про бывших своих не рассказывает даже мне. Так что для неё «Без пары» означает жизненное кредо и табличку на лбу «Не влезай – убьёт». А Мирон-то наш скромностью, вроде, не обезображен, вон с какими красотулями фотографируется…

Я ещё долго изучала его страничку, сидя на кухне и попивая остывший кофе, пока не услышала сзади шарканье тапочек: Белка проснулась.

– Чего не спишь?

– Бэлллл! Я нашла его!

Белка протёрла глаза и склонилась к монитору. Минуту мы молчали, её лицо оставалось неподвижным. Затем она холодно произнесла:

– Ну.

– Белка, это он, он!

– Мордашка так себе. В меру смазливый, не более. Фигура, правда, ничего, но для сюжета она неважна. И чем же этот бедолага так привлёк тебя, что ты хочешь оказать ему великую честь стать нашим гадёнышем?

– Глаза! Какие у него глаза! – промычала я.

– Ничего особенного. Полукровка какой-то. Помесь корейца со славянином.

– Глаза, Бэлллл!

– Имя дурацкое. Мирон. Фамилия не сочетается. Платонов. Не комбинаторно. – Белка фыркнула и поджала губы.

– Мы фамилию заменим. Имя оставим!

– Машка, ты слишком много кофе пьёшь. И не спишь по ночам. Давай, кончай дурью маяться, ложись, уже третий час.

– Ты капризничаешь, потому что не ты его нашла, тебе завидно! – упорствовала я. – В глаза, в глаза ему посмотри!

– Ну глаза. У всех глаза. Меня вот снять профессионально, я вообще Нефертити затмить смогу. Сколько мы с тобой парней пересмотрели, были и получше!

Белка бурчала, а сама пожирала взглядом страничку Мирона. Я чувствовала, она уже на моей стороне, ломается только для виду. Я принялась воодушевлённо пересказывать ей всё, что успела о нём узнать.

– Он врач, работает в реабилитационном геронтологическом центре. Занимается лечебной физкультурой с пожилыми инсультниками. Бывший спортсмен. В прошлом, возможно, был связан с неформалами: видишь татушку у него? Из-под воротника рубашки чуть-чуть торчит, зелёный треугольничек, видишь? Едва заметно, я сейчас увеличу фото: с ключицы на шею переходит, заметила? Это хвост ящерицы, я думаю. Или что-то масонское. Я потом узнаю, пороюсь на сайтах. Интересно, зачем он её вытравливал…

Белка помолчала.

– Всё-таки, чем он тебя зацепил?

Я набрала в лёгкие воздуха и выдохнула:

– У него сердце справа.

Белка выпрямилась и как-то очень внимательно на меня посмотрела.

– Откуда знаешь?

– От фейсбучины ничего не скроешь. Смотри, два года назад какая-то деваха на его стене истерила, называла бессердечным, он ей ответил, что сердце есть, но не там, где она думает, и приложил рентгеновский снимок.

– Может, соврал? Или снимок зеркальный?

– Нет, я уверена, нет! Есть такая аномалия, с ней рождается один человек на десять тысяч. Если вспомнить, сколько миллионов живёт в Москве, то из правосердечников можно составить население какого-нибудь Лефортово или Марьиной Рощи. Белка, господи, да что ты придираешься!

– Ладно. Иди спать.

– Так ты согласна?

– Хм. – Белка повернулась и зашаркала в комнату. – Можно пробовать. Только… – Она помедлила. – Только в конце мы его обязательно замочим.

– Как скажешь! – обрадованно выкрикнула я. – Я лично подготовлю для него самую изысканную смерть!

– Нет уж. Удавлю его я. Лишь на этом условии согласна.

– Лады.

Счастливая, я откинулась на спинку стула и только тут почувствовала, насколько устала. Глаза слипались и не было сил подняться. Кое-как я доползла до раскладушки и, не раздеваясь, провалилась в сон – вязкий, глубокий, синюшный, без сновидений.

На следующий день, как только Белка убежала в институт, я села за компьютер. Ну, Мирон Платонов, расскажи мне о себе.

Список его контактов был закрыт. Я подумала, что для книги это неважно, но мне было любопытно. Наверняка, там куча девчонок. Или женщин. Для моих бывших сожительниц по общаге тридцатилетний парень – уже перестарок, и интерес у них может вызвать только наличием денег. А я так не считаю. По мне это самый интересный мужской возраст. Ты уже всё попробовал, вкусил и дозволенного, и запретного, ты уже не сопливый студентик, а мужчина, не истекаешь слюной при виде каждой юбки, а с достоинством выбираешь и знаешь цену женскому полу. Мой Лёшка был, по сути, мальчуган-мальчуганом. Как только я привыкла к нему, раскрыла перед ним свою хрустальную душу, так он сразу скис. Как всё банально оказалось, мама, напишешь такое в книге, скажут: автор, ты скатился до серой пошлости, до бульварщины и бабства. Но это не книжная, а реальная жизнь, и она такая вот, чёрт побери! А когда у меня начались неприятности по всем статьям – и в институте, и со здоровьем, – так он и свалил, сказав, что, дела и, мол, не надо лепить из дружеского секса великую любовь. Конечно, так может поступить любой мужик и в тридцать, и в сорок. Только не Мирон. Я почему-то была уверена в этом. Его ждёт масса передряг по ходу нашей книги, но в такой вот моей ситуации, он повел бы себя не так, как Лёшка.

И да, я тайно гордилась им: красавец, спортсмен, врач и работает не в каком-нибудь распальцованном медицинском центре с золотыми унитазами, а в обычном пансионате, помогает старикам.

Я смотрела на фотографию, где Мирон дурачится с друзьями на прошлогодней Масленице, и думала о том, что между нами одиннадцать лет, полпоколения считай, а кажется, мы ровесники. Я могла бы тоже так валяться в снегу, прыгать через костёр, уплетать блины за обе щеки, слизывая языком текущее по подбородку масло, и хохотать до упаду. И нам нашлось бы о чём поговорить, несмотря на разницу в возрасте. Я снова вспомнила Лёшку. Да, мальчишество в мужчинах приветствую, мальчиковость ненавижу!

Гугл оказался скуп на дополнительную информацию о докторе Мироне Платонове. Пара упоминаний его имени в списках участников медицинского форума, да несколько ссылок на статьи о конференциях – их я прочитала, разумеется, но ничего полезного для книги не выудила. Посты на «Фейсбуке», под которыми он ставил лайки были разношёрстными: и медицина, и кино, и политика-лайт – не оппозиционные, а так, чьё-то мелкое недовольство. Может этот «кто-то» просто его приятель. Хотя, если бы Мирон был оппозиционером, Белке бы понравилось.

Один комментарий, который он сделал, зацепил меня. Я уже пролистала ленту года на три назад, и нашла его пост о том, что почти в самом центре Москвы, на Ордынке, к нему пристали цыгане – конечно, пёстрые и грязные – и просили денег за «погадать». Он отказался, цыгане плюнули в него (надо будет, подумалось мне, в книгу взять), и Мирон разродился гневным возмущением в сети, что, мол, доколе, и когда честным гражданам будет передых от всякого сброда, куда смотрят власти, и всё в том же духе. Топорно сквозь текст была прошита мысль: очистить бы город от грязи. В комментариях к посту кто-то подметил, что с подобных мыслей начинался нацизм. Мирон взвинтился, начал перепалку с собеседником – зря, по моему мнению, – и закончилось всё тем, что оппонент самоудалился, а Мирон ещё долго не мог остановиться, всё возмущался, хотя ему уже никто не отвечал.

И ещё была одна черта: он очень редко делился тем, что врач, будто стеснялся профессии. Кто-то в диалогах спросил его, чем он занимается, и Мирон заглавными жирными буквами ответил: Я ИСПОЛНЯЮ МЕЧТЫ.

Ох, Мирон, Мирон, может, ты и мои мечты сумеешь исполнить? Что тебе стоит?

Параллельно я печатала наброски к его портрету.

В категории «Плюсы» вошло:

1. Киногеничность. Отрицательное обаяние.

2. Невероятные глаза.

3. Заманчивая профессия.

4. Спортивный (читаем: здоровый) образ жизни.

5. Абсолютная грамотность (уже подозрительно).

6. Сексуальная манкость.

В категории «Минусы»:

1. Та же сексуальная манкость.

2. Нарциссизм.

3. Многословность в изложении мыслей.

4. Невнятный темперамент (бывает скуп на комментарии, а иногда легко поддаётся на провокации).

5. Непонятная биография. Страничка зарегистрирована всего три года назад. Почему его не было в сети до этого времени – туманно.

6. Вообще больше про него ничего не найти.

Получалось: шесть плюсов, шесть минусов. Поровну. Что делать с сердцем справа, я пока не решила. Да, с единорогами, драконами и прочими галлюциногенными тварями было намного проще. Впрочем, я до конца не понимала, зачем копаюсь в реальном Мироне, пытаясь выудить факты его жизни. Книга есть книга, намного интереснее додумать всё самим, в этом и заключается магия творчества. А база у нас уже есть, и какая шикарная база! Но, удивляясь самой себе, я рыла и рыла километры траншей в сети и не могла дать ответ, почему.

– Просто он тебя зацепил, признайся, – ехидничала Белка.

– Конечно. Идеальный антигерой.

– Не такой уж и идеальный. Разобраться – обычный мужик, но мы из него сделаем конфетку, – Белка хихикнула, – то есть, монстра.

– Бэлл, как думаешь, – я взяла с полки чашку, выплеснула из неё «дежурную» воду и налила кофе, – почему о нём информации только за три последних года? Чем он жил до этого? Москвич или приезжий? Что он делал, как существовал? Ведь не соткан же он из воздуха? Должны быть какие-то следы в интернете. Но ничего нет. Как будто он засланный.

Белка нахмурилась:

– Не заморачивайся. Мы теряем время. Садись и пиши, как есть. Тайна в биографии – очень даже хорошо для книги. Мы и без этого хотели загадочности побольше влить. В общем, кончай дурью маяться, у тебя три дня на ввод героя. К субботе закончу преддипломную статью и подключусь.

Белка умчалась в институт, а я засела за текст. Но что-то не писалось. Мой книжный герой никак не вызревал, выглядел картонным, размытым, и, промусолив главу до полудня, я стёрла написанное. Что-то было в настоящем Мироне такого, что заставляло меня вновь и вновь нырять в сеть и искать хоть какой-то его след, оставленный ранее, до регистрации на «Фейсбуке». Но Мирон умудрился нигде не наследить.

Я налила четвёртую за утро чашку кофе и пожалела, что из-за Белкиной аллергии у нас нет домашней скотинки. Сейчас бы взять пса, прогуляться с ним по питерскому дождичку, заодно и проветрить голову. Мысль выйти одной, без сопровождения, меня отнюдь не привлекала.

«Я исполняю мечты». Так написал он. Я задумалась. А мою мечту, Мирон, ты исполнишь? Я вот мечтаю о крыльях, белых-белых, мягких, как пух. Чтобы росли из спины. Я бы… как там в «Чайке»… расправила бы… и полетела. Или же просто – пусть будут крылья. Будут – и всё.

Неожиданно раздался сигнал скайпа. Мама…

– Маша, что у тебя с учёбой? – без приветствия начала она.

– Всё нормально. Привет. Сессия через месяц, я готова.

– Готова она! К чему? Небось, лекции прогуливаешь, сказочки свои пописываешь.

– Ма, я заочница. У нас лекций не так много, как ты думаешь, и они даются дистанционно. Я онлайн слушаю всё, что надо за курс.

– И зачем ты только бросила математику! – Мама заводилась с пол-оборота, ей даже повода не требовалось. – Ведь ты умненькая девочка, золотая медалистка, вундеркинд, могла бы получить хорошую профессию, зарабатывать приличные деньги.

– Математикой? Не смеши, мам. Для этого надо обучиться на программиста, а я убеждённый гуманитарий, несмотря на пятёрки по информатике в школе.

Мама не слушала.

– Мы с дядей Пашей всё о тебе беспокоимся, как ты там, мы бы приехали, навестили тебя, да денег нет. До вашего Питера знаешь сколько билет стоит?

Ага, беспокоились они, особенно дядя Паша, отчим. Вот ему-то я всегда была до фонаря. К тому же, не хватало, чтобы они действительно заявились. Где, скажите на милость, их на ночь класть? На издыхающий диван? А с Белкой спать валетом на раскладушке? Мама с отчимом прекрасно осведомлены о моих условиях, но эти знания с их логикой мышления не пересекаются.

– Знаю, ма. Дорого билеты стоят, поэтому я к вам и не еду.

Я соврала. Не поэтому я не еду… Не могу объяснить… В общем, вырвавшись из родительского гнезда, я наконец-то поняла весь смысл набившей оскомину фразы «вздохнуть полной грудью». Мои отношения с миром – это вопрос дыхания. Наверное, точнее я и не смогла бы сказать. Я дышу механически, вдох-выдох, но это не значит, что я живу. Я начинаю задыхаться от любого вмешательства в моё личное пространство, и для меня свобода – это не вопрос возможности действовать так, как хочу, а вопрос невмешательства в мою жизнь и в мои правила. Никому нет входа. Только я решаю, приоткрыть ли дверь. У моей боязни пустых чашек – мне добрый психиатр объяснил – ноги растут из той же проблемы. Я не могу существовать вне свободы. Это, мама, не одиночество, нет, между одиночеством и свободой есть очень объёмное различие: одиночество больше тебя, оно вне и внутри человека, и ты не властен выйти из него, как выходят из маршрутки, – по одному лишь твоему желанию. Ты можешь обзавестись знакомыми, друзьями, мужем и детьми, наконец, но это вовсе не означает, что и одиночество вышло из тебя. Друзья, семья – механический выход. Но помимо механики есть метафизика и рефлексология. Мне сложно объяснить это людям, которые под одиночеством понимают тихий вечер в пустой квартире, когда никто не звонит, и мысли крутятся по одной орбите: ты никому не нужен. Если ты не нужен самому себе, то да, ты никому не нужен.

Свобода же – вещь из другого чемодана. Свобода – купол, под которым тебе хорошо одному. Ты бесконечно нужен себе, именно себе, даже если ты не нужен больше ни одному живому существу. Свобода, мама, – особая форма расщеплённого эгоизма, не та, которая заставляет мир крутиться вокруг тебя, а та, где ты можешь существовать, даже не заметив этот мир, парить над кромкой земли, чуть взлетев, как при левитации: тебе невозможно поставить подножку – ты всё равно удержишься в воздухе.

– Я не поняла, – раздался мамин голос, – ты со мною сейчас разговариваешь или, как всегда, в своих мыслях витаешь?

Я вдруг поняла, что размышляла вслух. Бедная мама! Маша, вруби мозг, пожалей её! Точнее, отключи мозг.

– В кого ты только такая? Уж точно не в меня и не в своего пьяницу-отца. Ты слишком умная, Маша.

Да, это моё несчастье, мама. Хорошо хоть ты не зовёшь меня «зубрилкой», как, бывало, одноклассники. Мама, мама! Сейчас ты начнёшь вспоминать, как хорошо было, когда я была маленькой.

– Как хорошо было, когда ты была маленькой! Хлопот с тобой не было – ангельский ребёнок, тихая девочка. А классе в пятом тебя как подменили…

Мама включила излюбленную тему. Вспомним-ка, какая Маша была лапочка. Кстати, у свободы девичья память, мама. Если ты тащишь за собой баул воспоминаний, ты никогда не станешь свободным. Но человек без воспоминаний инвалид, поэтому человек никогда, никогда, никогда не будет полностью свободен, мама.

…Я заметила, что последнее время очень часто беседую с мамой в своей голове. Обращаюсь к ней, как к невидимому собеседнику, – тому собеседнику, которым она никогда не была. И которым, увы, никогда не будет. Мы слишком разные.

– Тебя тут искал твой одноклассник. Игнатенко. Имя у него смешное такое – Виссарион.

– Вискас???

– Да, он просил твой телефон, я ему дала, а потом вспомнила, что ты ж его меняла. Ну ничего, позвонит ещё. Сообщить твой новый номер?

Я вспомнила вихрастого лопоухого паренька, когда-то по уши в меня влюблённого. Интересно, что сейчас ему от меня надо?

– Ма, он не сказал, что ему нужно?

– Сказал, звонит просто узнать, как ты. А что я ему отвечу?

– Ну, утешила бы его, что у меня всё хорошо.

– Хорошо у неё, – фыркнула мама. – Ты всё ещё живёшь с этой девочкой? Как её звать… Белла?

– Ма, ты прекрасно знаешь, что её звать Белла и что мы с ней уже два года снимаем вместе квартиру.

Мама хмыкнула.

– И что это за мода такая – жить вместе годами?

– Ма, мы не лесбиянки, если ты клонишь к этому. Вдобавок, мы не только вместе живём, мы вместе работаем.

– Что ты называешь работой? Писанину? – снова взвинтилась мама. – Ну и сколько уже ты заработала, что даже на билет домой не хватает?

Я промолчала.

– Появилась эта Белла, ты ушла из института, занимаешься не пойми чем! Для этого ты заканчивала школу на два года раньше сверстников? Что толку от твоей золотой медали? Пора за ум взяться! Устроиться на нормальную работу, если не хочешь учиться в приличном институте, решить своё безденежье, наконец, иными способами.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе восемнадцать, Маша. Можно уже не с Беллами жить, а найти достойного молодого человека. Чтобы жилплощадь своя была…

– Ма! – Я начала терять терпение.

– Ладно, дочь. Живи как знаешь.

Мама всегда заканчивала разговор этой фразой. Она даже не представляла себе, что «живи, как знаешь» – именно то, что я хочу делать в жизни. Главное, чтобы «знаешь» на это вот «живи» хватило. Чтобы не ломать себя. И близких тоже. Мы вынуждены подстраиваться под других людей, если хотим, чтобы они были рядом. Я долго тюнинговалась под Белку, и у меня это получилось, иначе мы бы не смогли существовать вдвоём на тридцати квадратных метрах. И писать бы не смогли. Белка тоже проделала гигантскую работу, подрихтовала свои острые углы под меня. Ей было сложнее, потому что у неё темперамент, и она по натуре лидер. Мы не стали единым целым, нет, мама, потому что мы – две разные галактики. Но мы смогли создать большущий такой Intersection двух наших диаграмм, пересечение в теории множеств, – и это только благодаря Белке, потому что я регрессивный эгоцентрист, и она всегда делает первый шаг. И за это я её невероятно уважаю. Но с мамой обсуждать её не собираюсь.

Да. Я слишком умная, мама, и это мне мешает. А в быту – дурнее меня ещё поискать. Мой ум непрактичный, бестолковый, ненужный. И в отношениях с парнями я тоже дебилка.

Я закрыла ноутбук. Но тут же открыла снова: Мирон вернулся в мою голову.

У Белки образовалась благословенная неделя, когда она не должна была ежедневно бегать в институт и сдавать статьи и зачёты. Мы с удовольствием отгородились от окружающего мира и писали мир свой, споря до хрипоты по мелочам и безоговорочно соглашаясь в главном. Накануне на наши счета капнуло немного денег за дополнительный тираж книжки о драпоне и волшебных тварях. На радостях мы устроили пирушку: заказали в ближайшей японоподобной забегаловке суши и саке. Суши, в такт названию, оказались пересушенными, с бумажным вкусом обёрточных водорослей и целлулоидным, поскрипывающим на зубах рисом. А вот саке я пробовала впервые, и, если сравнивать с водкой, оно ещё более забористо, хоть и пованивало так же, как и суши. Но мы съели всё с пёсьим аппетитом, не особо вдаваясь в нюансы, что японский фаст-фуд на самом деле другой, а то, что приняли в себя наши нежные желудки, – его убогий эрзац, рис с дешёвой рыбой в чёрной туалетной бумаге. По окончании трапезы мы пели на два голоса арию «Чио-Чио-Сан», и я дала себе слово начать учить японский язык, как только закончим книгу.

– У тебя должно получиться. Ты же вундеркинд. Ты и по-русски столько лишних слов знаешь, самурайские в тебя точно влезут, – чокнулась со мной стаканом саке Белка.

– Это какие-такие лишние слова я знаю? – удивилась я.

– Ну, например, этот, как его… – Белка нахмурила лоб, вспоминая. – Ну этот… Запах мокрой земли после дождя…

– Петрикор.

– Ну! Вот скажи, зачем нужно это слово? Всё равно его никто не знает.

– Чтобы было.

– Манька, это не ответ. Или… Как его… Который в банане…

– Волокна банана называются флоэмы, – деланно-занудным голосом в нос произнесла я.

– Вот! Даже в текст не взять – всё испортит. Надо обязательно сноску делать, потому что нормальные люди не должны забивать голову всякой хренью. А сноски убивают текст.

– Если слово существует – значит, оно имеет право на жизнь. – Я плеснула ещё саке в чашку, но не потому что хотела выпить, а – да, да, чтобы дно не оставалась пустым.

– Мань, не занудствуй. Вот когда ты станешь самостоятельным взрослым БОЛЬШИМ ПИСАТЕЛЕМ, отпочкуешься от меня как от соавтора, тогда и мучай читателя всякими ненужными заимствованиями. А пока мы вместе, будем писать просто.

– БОЛЬШИЕ ПИСАТЕЛИ, – хихикнула я, – обычно дяденьки, они бронзовые, стоят на площади, на них с аппетитом какают голуби. А я так. Авторица.

– Да ты лет через десять переплюнешь иного дяденьку, – фыркнула Белка. – Маняш, не комплексуй. Ты такой талантище, поискать ещё! Я тебе в мелочах привираю, а в крупном – никогда, верь мне! Только, правда, давай в тексте без зауми, лады?

– Есть, мой генерал! – Я обняла Белку. – И не поспоришь: «запах земли после дождя» звучит прекраснее, чем «петрикор».

Ох, как же подпортило мне кровь моё вундеркиндство – я вспомнила школу, и настроение сразу сдулось. В первом-втором классе меня считали если не образцовой дебильной девчушкой, то точно «не в себе». Я мало с кем разговаривала, а если и открывала рот, то произносила то, что дети не понимали. К восьми годам я научилась фильтровать поток сознания и начала выдавать связные реплики, доступные сверстникам. Мимикрировала под среднюю детскую массу. У меня даже образовались две подружки с одинаковыми бантами, но исчезли они, впрочем, тоже быстро, не оставив в моей памяти лиц, только имена Оля и Марина. Меня считали зазнайкой-отличницей, а дразнили больно и хлёстко – словами, которые я не хочу вспоминать. Самочек класса я просто таскала за косы, а мальчишки и так меня сторонились, как чумной.

К тринадцати годам я прочитала все книги, какие нашла в доме. Электронных книг у родителей не водилось, и, выпросив у одноклассницы напрокат «Kindle» на каникулы, я была на седьмом небе от счастья. Но и оно скоро кончилось, потому что, осилив всё закаченное, я разочаровалась в литературе в целом и в современной литературе в частности. Читать мне расхотелось на долгие годы. Интоксикация.

О том, что я когда-нибудь начну писать книги, я и не подозревала.

Класса с пятого я начала ходить по школьным олимпиадам. Выигрывала не все, но неизменно умножала нелюбовь ко мне недалёких биологических существ, именуемых одноклассниками. Из всех развлечений я больше всего обожала олимпиады по математике, но в девятом классе меня перестали на них отправлять: я давала точные ответы без объяснений и цепочек формул, и почему я так делала, убей бог, объяснить не могла. Просто находила нужные ответы в голове, как антиквар из всего хлама в своей лавке находит на самой дальней полке нужный покупателю напёрсток или крохотную статуэтку. Меня показывали профессору из какого-то университета, но я стояла перед ним набычившись и вразумительного ничего не могла изречь. «Найдите три значения „а“, при которых уравнение не имеет действительных корней»… Я находила пять значений. «Сколько целочисленных решений имеет неравенство?» Я с ходу говорила «ни одного» и оказывалась права. Нет, я не гений. Гений бы просчитал всё, молниеносно отсёк ненужные варианты и выдал бы правильное решение. Я ничего не просчитывала, просто ляпала наобум и оказывалась права. Интуиция? Может быть. Но не в ста случаях из ста. Впрочем, что грешить, решение было не совсем наобум. Я словно видела последнюю ажурную строчку формулы, а начало не могла воспроизвести. Помучившись со мной, профессор махнул рукой:

– Математика – наука точная, требует логики и объяснений.

А вот логики и объяснений я не выдавала. В моей голове кипятилась тысяча формул, я продолжала давать правильные ответы на все задачки, но расшифровывать «ажур» не собиралась. Хотите, мол, ставьте двойку. Мне всё равно.