Лицей 2017. Первый выпуск (сборник)

Вся моя горе-семья – филологи. А вот я таланта складно излагать мысли не унаследовал. Вечно перескакиваю с одного на другое. Про морг вот все никак не соберусь рассказать.

По великому знакомству туда сначала попал Рома (его дядя – не последний врач в областной больнице), а за ним и я. Работа хлебная. Родственники наших клиентов обычно щедро доплачивали за дополнительный сервис. И никогда не торговались.

Эти сутки, правда, выдались не денежными. Привезли всего одного мужика. Никаких родственников не объявилось. Почему – красноречиво объясняла его саркома Капоши во всю задницу.

– Бедняга, – вздохнул я. – Этот гей мучительно умер.

– С чего ты взял, что он был геем?! – спросил Рома отчего-то взволнованно.

– Ну, здрасьте. Кто из нас будущий медик – я или ты? Ты на локализацию саркомы глянь. Не лечился он, судя по всему, совсем. Кахексия. Рот весь в кандидозе.

Ужас нарисовался на Ромином лице.

– Лео, я не верю, что и ты когда-нибудь вот так… Когда видишь это своими глазами, совсем по-другому воспринимаешь ВИЧ. Я всё время думал, что меня это не касается… Наверно, для врача я слишком впечатлительный.

– Ничего, это пройдёт, – ржу я. – Поработаешь в морге, трупы покромсаешь на учебе – к шестому курсу успокоишься. А если нет – пойдешь ко мне ГМО изучать. А умирать я не собираюсь. Нет, ну, то есть собираюсь, но не от СПИДа. Полно других причин для смерти. Короче, я настроен оптимистично.

– Уж куда оптимистичнее, – покачал головой Рома.

Да, сильно он расстроился из-за саркомного мужика. Или другие были причины. Я спросить не решился.

Оказалось, я тоже впечатлительный. Мне как раз снился тот мужик с саркомой, снимающий ее с себя, как кольчугу, и передающий мне, как я услышал звонок в домофон.

Я почему-то не верил, что она на самом деле придёт.

– Чуть не проспал своё счастье, – сказал я.

На пороге моей квартиры стояло именно что счастье. По законам жанра она была в летящем белом платье, дреды собраны в пучок, пирсинг из губы убран. На лице – тот минимум косметики, который мы, парни, обычно и не замечаем.

Но Арина была бы не Ариной, если бы не надела к белому романтичному платью гады, а за плечи не повесила бы огромный брезентовый рюкзак.

– Тут все мои вещи, – пояснила она. – Мало ли, мне тут понравится. Ты один в двухкомнатной квартире, не откажешь же ты мне в пристанище, так сказать?..

– А мама знает о твоих планах?

– Она выгнала меня из дома. Я сделала татуировку.

– Это какую надо было сделать татуировку, чтобы мама на тебя так агрилась?..

– Смотри, – и она приподняла платье. На бедре умудрилась поместиться длиннющая фраза: “Все умрут, а я останусь”.

– Очуметь. Никогда еще не видел красивых татух на русском. Твоя – ничего такая.

– На самом деле, она выгнала меня не из-за тату. Это просто предлог, да и не выгоняла она. Сделала так, чтоб я сама ушла… Она нашла себе мужика. Квартира-то у нас однокомнатная, я мешаю… А ты ей нравишься, она тебе доверяет. И я тебе пригожусь – от меня может быть очень большая польза.

– Да? Это какая?

– Готовить умею. Нет, ну, правда. Порядок буду поддерживать. Ремонт вот надо сделать. Ну, хоть обои переклеить. А то смотри, плесень ползет, ужас… Как ты тут живешь?

Она помыла посуду и поставила вариться картошку.

– Ты странно хозяйственная для своих лет, – сказал я.

– Суровое мамино воспитание, – усмехнулась Арина. – Она меня родила, как это называют, “для себя”. Папашу своего я ни разу не видела, он, получается, был кем-то вроде донора спермы… Помочь со мной маме было некому, а работать надо было. В садик я редко ходила – я страшный аллергик была, от садиковой еды покрывалась красной коркой. Со мной то соседка сидела, то подруги мамины… Лет с трех я стала оставаться одна на полдня. В шесть уже стала себе готовить. И вообще пришлось многому научиться…

Я раскачивался на трухлявой табуретке и наблюдал за тем, как она хлопочет на моей сиротской кухне. Чёрт, в этот момент мне казалось, что солнце вытащило все свои лучи и обрушило их на мое жалкое жилище.

Сейчас я ей скажу о своем диагнозе, и солнце, возможно, погаснет. Но, наверное, тянуть с признанием не стоит. Пусть лучше уходит сразу.

В такие минуты моя ненависть к матери, судьбе, Господу Богу достигала апогея. Какого бы циника я из себя ни изображал, а самое страшное в этом гребаном мире – быть отверженным. Никогда не получится полного одиночества, стопроцентной независимости. Ты всегда будешь прикидывать, а не пошлют ли тебя куда подальше с твоей заразой и перспективой лимфомы и туберкулеза…

…Арина сказала только:

– Бедненький. Это больно?..

– Ничуть. Но, к сожалению, заразно. А еще неизлечимо, да.

– Я могу спросить, как это случилось? – осторожно спросила прежде казавшаяся мне диковатой Арина (и откуда в ней столько такта вдруг нашлось)?..

– Как я заразился? Меня родила инфицированная женщина. Что ещё сразу объяснить, чтобы постоянно одни и те же вопросы не всплывали?

Она замялась:

– А сколько… сколько…

– Сколько я проживу? – уточнил я. – Не знаю, и никто не знает. Говорят, есть такой вариант, что можно мучить планету весь свой биологический возраст…

– Ну и прекрасно, – пожала плечами Арина. – Ты мне только дай что-нибудь про ВИЧ этот твой почитать или видео какое посоветуй посмотреть… Для общего развития. Не, ну про презервативы я знаю, конечно, а больше ничего…

– И еще что от СПИДа умер Меркьюри, да?

– И Айзек Азимов, – добавила Арина.

Она задёрнула шторы.

Арина поселилась у меня. Ее мама и правда была не против. Фантастика – ведь мы были знакомы всего несколько дней.

– Шестнадцать лет – это, в общем, нормальный возраст, чтобы жить с мальчиком, – излагала Галина Геннадьевна у меня на кухне свою позицию. – Не запру ж я её дома, если она так влюбилась… Главное, предохраняйтесь… Она для ребёнка еще мала, да и тебе-то всего восемнадцать. Ты не думай, что я от Аришкиных дел отстраняюсь – я ей 500 рублей в неделю буду давать и всё ей покупать, что надо – ну, одежду, учебники… В школу буду наведываться, если надо. И к вам буду заходить. Ну, по звонку, конечно…

Она говорила торопливо – внизу, в машине её ждал тот самый Володя, Аринин новоиспеченный отчим.

– Противно, – сказал я Арине, когда ее мама ушла.

– Ты о чём?

– О том, что она ко мне хорошо относится до того момента, пока не знает, что у меня ВИЧ.

– Это конечно… – согласилась Арина. – Но ведь и ты не готов говорить о ВИЧ, как об обычном заболевании. Ну, как если бы у тебя был диабет. Представляю, как ты боялся мне об этом сообщить… Начни с себя.

Я медленно закипаю. Я закипаю? Это интересно.

– То есть я сам виноват, что с детства меня в хлорную яму затаптывают? Так?..

– Ты виноват в том, что чувствуешь себя виноватым. Ясно тебе? Или я непонятно объясняю?

До меня начало доходить. Она была, конечно, права, но я привычно юродствовал.

– Ну, теперь я жду пару заключительных выводов из американской психотерапии, что надо полюбить себя и блаблабла, – проворчал я.

– Вот ты смеёшься, а ведь это так и есть, – укоризненно сказала Арина. – Иногда самая попсовая истина из какого-нибудь тупого паблика “ВКонтакте” оказывается настоящей правдой. Но мы слишком умные и циничные, чтобы это принять, да?

Она всё это говорила вроде бы между делом. Мы как раз в четыре руки чистили ванну, ещё в прошлом веке покрывшуюся колкой ржавой чешуей. (С Арининой подачи мы активно приводили запущенную квартиру в порядок: “Твою болезнь я не вижу, а вот квартира твоя точно больна”, – говорила мне она, и мы переклеили обои, покрасили подоконники и даже перестелили линолеум). И я все эти дни ходил с блаженной улыбкой: со мной рядом не девчонка шестнадцати лет, а генератор мудрости и душевности. За что мне такое счастье? Может, я правда клевый чувак, и действительно этого достоин?..

– Я люблю тебя, – сказал я.

Нечаянно сказал, представляете? Само вырвалось.

– Чего? – переспросила она и отвлеклась от неподатливой ржавчины, взглянув на меня будто бы удивленно.

– Да ничего, – смутился я.

В её стиле было бы сказать на это что-то типа: “Спасибо, конечно, а я-то думала, между нами только секс. Может, пивка?”, – но она ответила очень серьёзно:

– Я тебя тоже.

Вот и всё, сюда, в мою ванную, можно было звать тетеньку из загса, священника, да хоть Господа Бога.

Мы откусили наш кусочек вечности.

Каждые три месяца в СПИД-центре меня ждал Санпалыч, главный инфекционист. Он называл меня “старина”. Конечно, мы же уже восемнадцать лет знакомы.

В этот раз я пришел к назначенному времени, а его не было. Пришлось ждать в коридоре. Образовалась очередь. Двое явных гомосексуалов (когда я был ребенком, они составляли куда более обширную часть моих товарищей по диагнозу, а теперь теряются на общем фоне), с десяток девчонок и парней, с виду обычных студентов, несколько серьёзных, будто утюгом приглаженных мужчин около сорока, а ещё молодые мамы с детьми на коленках… Некоторые из них мне наглядно знакомы – посещения инфекциониста у нас примерно в одни даты, мы обмениваемся кивками и дежурной фразой “Ну, как клеточки?”.

Особняком держалась женщина ближе к пятидесяти годам. Думаю, это один из ее первых приходов в СПИД-центр – на ней не было лица. Ничего, привыкнет. Это теперь на всю жизнь.

– Как думаете, может, мне противотуберкулезную попить? – спрашиваю я Санпалыча.

– Так у тебя же нет туберкулёзных проявлений уже года три. Зачем? Что-то беспокоит?

Я замялся:

– Да нет…

– Ну тогда с противотуберкулёзными подождем пока. Клетки хорошие, иммунный статус приличный. А настроение как?

– Прекрасное, – улыбнулся я.

Он поднял на меня глаза.

– Влюбился, что ли?

– Ну, типа того, – хмыкнул я. – А всё-таки, Санпалыч, может, изониазида мне, а?..

– Смотри сам, но я не вижу причин.

Он не знает, где я работаю. Если б я рассказал, то он не изониазид бы мне рекомендовал, а уйти из морга и искать другую работу. Я – в группе риска. Но я себя убеждаю – это же не значит, что я обязан заразиться. Главное, что у меня теперь есть деньги. Иметь деньги – это большое счастье, оказывается.

– Слушай, старина, ты мне вот что скажи, почему ты прием нашего нового психолога уже второй раз пропускаешь? Она мне жалуется на тебя, – говорит Санпалыч.

Я шумно выпускаю воздух из ноздрей.

– Ну, Санпалыч, ну мне что, делать нечего? Что она мне нового может сказать? Или тесты опять полтора часа делать, как с прошлой психологиней? Да нормально я со своим ВИЧ живу, нормально…

– А она расстраивается, что именно ты не ходишь.

– Любопытно посмотреть на “плюса” с рождения?.. Так я вроде не один тут такой…

– Я ей рассказал, какой ты у нас оригинал. Ну зайди ты к ней. Она вроде на месте сейчас. Хорошая девчонка. Знаешь, это ведь не столько тебе нужно, сколько ей. Для опыта.

– Только у меня времени пять минут, на учебу опаздываю, – я делаю одолжение и иду в кабинет психолога.

Там всё завалено книгами, папками, бумагами… Встречались упаковки из-под косметики и обертки от продуктов. Кажется, новый психолог практически жила на работе. Войдя, я ее не сразу и увидел-то из-за бумажной груды, да и она, погружённая в чтение, не заметила, что в кабинете не одна.

– Ку-ку, – говорю. – Я пришел.

– Кто “я”? – оторопела психологиня, подняв на меня взгляд.

Она была совсем молодая, года двадцать два-двадцать три, не больше. Худенькое строгое лицо, переливчато покрашенные волосы, огромные очки, четко прорисованные брови – в общем, всё по сегодняшней моде.

– Да ладно, – я вальяжно устраиваюсь в кресле. – Ну-ка, кого вы очень хотели увидеть?

– Спирин, это вы?

– Именно!

Она рассмеялась:

– Правильно мне о вас Санпалыч говорил. Вы интересный. А меня зовут Анна Антоновна. Ну что, давайте начнём? У меня есть пара тестов, очень хороших… Чёрт, что-то не могу их найти… Такая зелёная папка…

– Ань!..

– Что? – удивляется. – Какая я вам Аня? Лев, сохраняйте, пожалуйста, субординацию!

Иногда на меня нападает это безудержное, почти дикое желание вознести себя над ситуацией, и я ничего не могу с собой поделать. Продолжаю хамовато:

– Ань, ну ты же сама, наверное, успела уже понять, что поход к психологу СПИД-центра для нас всех – это просто формальность. Вы нам ничем помочь не можете. Ваши тесты, ваши советы – полная ерунда.

– Ну не скажи, – занервничала Аня. – Вот недавно пришел положительный анализ мужчине, кандидат технических наук он, что ли, так он сначала говорил, что покончит с собой, а потом, в течение нескольких встреч со мной, изменил свой взгляд на болезнь. Нет, я не хвалюсь, это не моя личная заслуга, просто с помощью определённых психотерапевтических инструментов можно помочь человеку, который оказался в такой ситуации. Вот и всё.

– Да просто ты понравилась этому кандидату как женщина, вот он и передумал самоубиваться, – заверил ее я. – Но зря он на что-то надеется. Ты же не будешь с ним спать…

– Что за ерунду ты несешь?! – возмутилась Аня. – Я тебя сейчас выгоню.

– Да пожалуйста, – пожал я плечами. – А что я? Ты же сама искала встречи со мной. Ну вот и пообщались…

Я двигаюсь к двери.

– Подожди, присядь. Тебе нужно походить на группы для ВИЧ-положительных. Ты же в курсе про такие группы? Поддержка тех, кто с тобой в одной, так сказать, лодке, бывает очень кстати…

– Что мне там делать? – прыснул я. – Сопли вичушникам подтирать?.. Ах, я десять лет кололся, докололся до реанимации и там узнал про ВИЧ, Боже, как я несчастен, пожалейте меня. Или – да у моего мужика не может быть ВИЧ, ведь он меня любит и не изменяет, откуда же у меня этот плюс?! Тьфу ты. Я не смогу это слушать, я им завидую…

– Чего им завидовать? Да им в сто раз хуже, чем тебе. Прибегают сюда уже со СПИДом махровым зачастую. А тебя с детства контролируют. Это большой плюс, поверь.

Я мотаю головой:

– Хреновые плюсы, хреновая плюс-жизнь… Я им завидую потому, что у них была жизнь “до” и выбор, заболеть или нет. Нет, ну то есть они, наверно, не ощущали, что вот сейчас делают главный выбор в своей жизни, выбор между жизнью и смертью, но тем не менее. А я, а у меня?.. Ой, ладно, пошёл я.

– Группа собирается по средам у нас в актовом зале. В семь вечера, – раздалось мне в спину.

Я не хотел это запоминать, но в голове почему-то отложилось.

Неловко стало. И с чего я так груб был с этой Аней? Уж не знаю, какой она психолог, а человек вроде неплохой. Искренняя, добрая. Но, конечно, перегорит. Невозможно не перегореть, каждый день вплотную соприкасаясь с людским горем. Или ты их, или они тебя.

Но на встречу с ВИЧ-положительными я всё же пришел.

– Я думала, это болезнь молодежи. Ну как молодежи, в общем, тех, кто спит с кем ни попадя. Ещё знала, что наркоманы этим болеют, голубые… Но я?! Мне сорок девять лет! Я работаю библиотекарем! В детской библиотеке… Я с мужем прожила двадцать шесть лет. Двадцать шесть! Двое детей – мальчишки, да какие мальчишки – мужики уже, женаты оба, внуков у меня двое… И вот на тебе – бабушка со СПИДом!..

– У вас не СПИД, у вас ВИЧ, – мягко поправила ее Света, активистка группы. Ее ВИЧ-стаж – двадцать три года. Живет она с открытым лицом, я читал о ней в интернете. Открыть правду о своем ВИЧ-статусе в интернете – все равно что встать и сказать, ну, предположим, на остановке автобуса: “Всем привет, у меня ВИЧ!”. Надо быть отчаянным, честное слово.

– Ну, ВИЧ, СПИД, называйте как хотите, я в этом ничего пока что не соображаю… – отмахнулась библиотекарша. – Если б он был жив, ну, муж мой, я бы его удушила вот этими вот руками! Это ведь он меня заразил… Сейчас я понимаю, что все эти годы он мне, конечно, изменял, ну, я и раньше догадывалась, но сама себе в этом не признавалась. Зато дом – полная чаша… Полная чаша…

И главное, никаких-то у него симптомов не было. А говорят еще: СПИД – чума ХХ века, смертельная болезнь… А он у меня здоровый был мужик… Умер внезапно. От инфаркта. Мгновенная смерть прямо за рабочим столом. Ему, значит, смерть безо всяких мучений, а мне страдай всю жизнь! Несправедливо…

– Если вас это утешит, – встрял я, – ВИЧ развивается медленно. Этот сучий вирус – вялотекущий, но все равно рано или поздно дает о себе знать. Не умри ваш муж от инфаркта, через два-три года у него бы проявились симптомы. Так что не переживайте особо на этот счет.

В том, что я сказал, сострадания было маловато, наверное. Некоторые на меня посмотрели неодобрительно.

– А теперь у меня волосы сыпятся, – продолжала жаловаться библиотекарша. – И состояние такое странное. Сижу на работе и вдруг как зашатает – это сидя-то!.. Голова иногда как не своя… Это все он, ВИЧ?..

Отвечала на ее вопросы Света, улыбаясь:

– Доктор же наверняка вам объяснил, что ВИЧ влияет на центральную нервную систему, так что, вероятнее всего, действительно, это вирус так шалит. Но вы не беспокойтесь, вам подберут терапию, и скоро вы почувствуете себя гораздо лучше.

Библиотекарша смотрела на нас невидящими глазами.

– Всё будет хорошо, – вдруг начал утешать её я. – Вот смотрите, у меня ВИЧ с рождения, а не скажешь, да? Уже восемнадцать лет живу, подыхать не собираюсь, честное слово!

– Ох, мне бы восемнадцать лет ещё прожить, как бы я была рада, – вздохнула библиотекарша. – Увидеть, как внуки вырастут. Только я без мучений хочу жить, а не заживо разлагаться… И ещё страшно, что на работе узнают, или родственники, или соседи…

Она разрыдалась.

– Мы боимся одиночества. И его, наверное, даже больше, чем смерти, – говорила Света. – Все мы одиноки. Но только в той степени, в которой допускаем сами. И неважно, плюс у тебя в анализе на ВИЧ или минус…

К концу встречи наша библиотекарша немного повеселела. Новым подругам (оказалось, что среди здешних завсегдатаев есть и её ровесницы) она даже пообещала скинуть в “Одноклассниках” рецепт “офигительных булочек, которые так и тают во рту”.

Хренова туча Арининых друзей частенько собиралась у нас дома (“у нас дома” – ну вы поняли, да? Как бы смешно это ни звучало, учитывая наш возраст, но жизнь у нас была вполне семейная). От всех этих компаний я был не в восторге, но она говорила: “Не мешай мне духовно развиваться!”.

Разумеется, среди ее друзей не было одноклассников. Но были музыканты (в том числе аж два волынщика), художницы (одна из которых писала картины менструальной кровью. Нам с Ариной картины нравились: например, та, на которой была изображена любовная сцена на женской зоне, даже висела у нас в квартире), парочка веганов-активистов с извечным кормом из сушеных одуванчиков в подарок нашему коту…

Умные они все были, как черти. Гуманитарии. До фига понимавшие в литературе, искусстве, социологии, да, короче, во всем. Если честно, я скучал в их обществе, да и учёба моя была довольно напряженной: некогда было “духовно развиваться”. Под их разговоры я обычно потягивал пиво, читая про морфологию растений, а если учить ничего было не надо, то вгрызался в статьи по абдоминальной хирургии и трансплантологии – призрачная мечта о скальпеле меня ещё не совсем оставила…

Но тем вечером спокойно почитать Аринина компания мне не позволила. Они потащили нас в какой-то пафосный ресторан, проводивший игру “Умная минута”. Типа “Что? Где? Когда?”. Я так понял, что это сейчас самое модное – коллективная интеллектуальность.

– Нам необходим естественно-научный мозг! – сказала капитан команды, та самая менструальная художница. Жила и творила она под псевдонимом Витя Краб.

Мы победили, и пошли отмечать это в лофт-бар. Любой подвал, куда повесили пару поп-арт-картин, называется лофтом. Аринины друзья водили нас только по таким местам.

Они опять затянули свои бесконечные умные беседы, а я задремал: накануне было дежурство.

– Нет, Лео, ну ты послушай, что они несут!.. – услышал я возмущённый Аринин голосок.

– Что-что? Прости, я прослушал…

– Вот я у Оленьки сейчас спросила: а если в садик, куда ее Полина ходить будет, пойдет ребенок с ВИЧ, Оленька же не будет против? Оленька же у нас не позорный фоб?..

– А как же страдания животных?.. – встряла веганка Лиза, но её никто не слушал и парировать не стал.

– Ариш, не кипятись, – пьяно улыбнулась студентка искусствоведческого Оля, прижимая к груди годовалую дочку, которую она повсюду таскала с собой. – Я же не призываю создавать какие-то там ВИЧ-гетто. Не говорю, что этих деток надо убить при рождении, не дай бог, или что их надо изолировать. Просто я хочу знать, с кем контактирует мой ребенок. Это мое право как матери. Вот Полька вырастет – тогда и решит сама, общаться ей с такими людьми или нет.

– Какими “такими”? – интересуюсь я.

– Ну, вичёвыми этими, – поясняет Оля. – В конце концов, в садиковом возрасте дети ничего ещё не соображают. Кусаются, царапаются. Мало ли что. Лучше перебдеть.

– ВИЧ не передается при укусах и царапинах. Ты описываешь нереальные ситуации, – спорю я. – И потом, ладно садик. Но школа? Институт? Работа? Совсем изолироваться от них у нас с вами не получится…

Приехали. “У нас с вами”. Лихо я себя к здоровым-то причислил. Опять смалодушничал.

– Подождите, но вот животные на фермах, им же еще хуже… – снова попыталась вмешаться в разговор Лиза, но её опять проигнорировали.

– А разве, разве ВИЧ-инфицированные дети доживают до института? – удивляется Витя Краб. – Я слышала, что живут они максимум десять лет, и всё…

– Нет, они живут вроде бы немного подольше, – глухо ответил я.

Наверно, все заметили, что мое настроение ухудшилось. Только бы они не поняли, что все это касается лично меня…

А тем временем Витя Краб продолжала делиться своими мыслями:

– Вот Ариша ратует за права вичёвых. Это все, может, и правильно, но разве нет у нашего общества проблем поважнее?.. Разве это они – самая уязвленная группа? Смешно защищать людей, которые по своей же глупости, в основном, заразились, да еще и бесплатные лекарства получают от государства. А если они комплексуют по поводу своего диагноза, то вперед к психологу или в церковь к попам – грехи замаливать, но не надо строить из себя бедных овечек, несправедливо обиженных. Нужно отстаивать только права женщин с ВИЧ, ведь их же мужло заражает, на наркоту сажают тоже они. Но мужики с этим вирусом?.. Вот их точно в гетто! Ты, кстати, подписалась на паблик, который я тебе скинула?..

– Нет уж, спасибо, – усмехнулась Арина. – Я же подмышки брею…

– Да я не против бритья подмышек! – воскликнула Витя Краб. – Ты только себе ответь на вопрос, для кого ты это делаешь. И ответ очевиден – мужло диктует! Они видят в тебе игрушку для секса! Но ты же человек! Почему ты должна быть стройной, сексуальной и выбритой там, где им надо? В конце концов, когда я перестала брить подмышки, я именно тогда поняла, что я – человек, а не средство для удовлетворения похоти.

И тут, я вам клянусь, она сняла свитер и подняла руки. Из подмышек торчали густые розовые кусты. Да, волосы в подмышках она красила в розовый. Меня чуть не стошнило.

Подошел официант и попросил её одеться.

– А вы способны видеть в женщине только сексуальный объект? – стала напирать на него Витя Краб. – А если парень, сидящий за этим столом, снимет верх, ему же за это ничего не будет? Почему то, что можно мужикам, запрещено женщинам? Причём мы-то, женщины, в лифчиках, а они – нет. Парадокс!..

– Вообще, у нас и мужчины должны быть полностью одеты, – сглотнул слюну несчастный официант. – Таковы правила заведения.

– Мы, наверное, пойдем, – сказал я. – Вечер был очень познавательным…

– Ненавижу их всех, – распалялась Арина по дороге домой. – Почему они такие тупые и бесчувственные? И ведь считают, что борются за добро. Смех, да и только. Одна вот подмышки не бреет и красит, другая кормит грудью на каждом углу показательно, третья настолько прониклась идеями ненасилия, что котов одуванчиками кормит. Идиотки. Мир-то и не в курсе, что они его, оказывается, преображают. Они хотят быть феминистками, благотворителями, защитниками животных, естественными родителями, ещё хрен знает кем… Человеком, б****, никто быть не хочет!.. А главное, любого, кто от них отличается, они сожрут и не подавятся. Не переношу травлю!..

– Эти их разговоры – это ещё не травля, – усмехнулся я. – А вот когда я в тринадцать лет в санаторий попал, вот там мне устроили. Я не особо верю в ад, но там было что-то вроде него, это точно.

Манту у меня в то лето вскочила с перепелиное яйцо, вздулись лимфоузлы. Впервые мне стало страшно. Я ощутил реальное присутствие болезни. Впрочем, в тот период (пик переходного возраста – 13 лет) суицидальные мысли особенно часто одолевали меня, поэтому я быстро успокоился: тубик – значит тубик. Тогда я думал, что неизлечимо больной может быть только фаталистом.

Оказалось, всё не так страшно, и жизни моей ничто не угрожает. Всего-то надо подлечиться в тубсанатории.