На костылях любви
– Люба, ты мне очень нужна, – почему-то шепотом говорил Гена, а сам вертелся во все стороны, оглядывая улицу. Люба пыталась что-то сказать, но Гена не давал. – Я попал в беду, потом все объясню. Мне нужны деньги, хотя бы тысяч десять, и твоя машина. Можешь отвезти меня, куда я скажу?
– Что случилось? Что?
– Потом, потом, – торопился он. – Сейчас нужно то, что я сказал, как можно быстрее!.. – В голосе Гены все отчетливее звучала истерическая настойчивость. – Да, да, сейчас, немедленно, я серьезно говорю, я подохнуть могу от этого всего! Прошу тебя, мне очень надо! Люба, миленькая, напрягись, это самое важное, что у меня было в жизни!
Он почти кричал. Голос его звенел в трубке, молил, выл и плакал.
Панической, полубезумной мольбе было почти невозможно отказать; Люба не отказала.
– Гена, успокойся, – сказала она, – возьми себя в руки! – Она уже говорила жестко и управляла ситуацией. – Мне нужно пять минут, чтобы выйти из дома, через пятнадцать минут я в Сбербанке, потом к тебе, ты где находишься?
Гена назвал улицу и уточнил, что ей надо подъехать к перекрестку, а он, как только увидит ее машину, подбежит и сядет.
– И еще, – добавила Люба. – Тебя ищет твой друг, просил срочно позвонить ему, если ты случайно у меня объявишься.
– Кто? – спросил Гена, чувствуя, как из глубины вновь поднимается волна темного ужаса.
– Да Валя же, Валя, – тоже торопясь, ответила Люба. – Ищет тебя, может, тоже по твоему делу, хочет тебе помочь, позвонить ему?
– Ни в коем случае! – закричал Гена так, как будто лезвие ножа входило ему в живот и поворачивалось там. – Не на-а-до!!! Нет! Ты что!
В трубке противно запищало – знак, что время разговора подходит к концу.
– Когда звонил? – перекрикивал писк Гена.
– С полчаса назад. Подъехать даже собирался…
– Не надо! Меня нет! Нет меня ни для кого, поняла?! Езжай быстрее, я тебя жду!
Гена положил трубку и провел ладонью по лицу снизу вверх, смахивая пот, который уже заливал лоб, глаза и капал с носа.
«Что же делать, что же делать?» – думал Гена, быстрыми шагами удаляясь от телефона-автомата и торопясь к месту встречи с Любой, как его остановила вдруг страшная мысль: ведь Валя собирался подъехать к Любе! Боже мой! Валя его действительно слишком хорошо знает и словно предугадывает все его дальнейшие шаги… Все время действует на ход вперед. Странно, что он не появился в кафе еще перед его приходом. Но сейчас больше таких ошибок делать нельзя. Валя ведь знает о его отношениях с Любой: знает, что он обратится к ней за помощью; знает, что Люба ему не откажет, причем догадывается, что он не поедет к ней.
А-а-а, черт! Он уже наверняка знает, что я знаю и о том, что он уже всё знает о моей роли в смерти жены, и, стало быть, знает, что я бегу как заяц и не поеду к Любе, не подставлюсь; он и в кафе поэтому не появился, был уверен, что я буду прятаться, не буду светиться в таком месте, моя глупость меня и спасла, а теперь он наверняка знает, что я попрошу помощи, и Люба поедет ко мне, и, значит, никакого труда не составит просто проследить за Любиной машиной и поймать меня будет проще простого. И из этого всего следует, что идти сейчас на встречу с Любой нельзя…
«А куда, куда?! Люба наверняка уже выехала… Что же делать?!»
Гена снова заметался, снова его сознание затопил страх, он снова чувствовал себя дичью, у которой нет ни единого шанса спастись; был способен думать только спинным мозгом и испытывал только космический ужас, командующий всем его поведением. И Гена снова побежал. Он опять несся по улицам и переулкам, куда-то сворачивал, не понимая, где бежит, лишь бы бежать, бежал, как слепой, как безумный; в какой-то двор, налево поворот, угол дома, вереница сараев из бордовых досок (доски бордовые, единственное, что успевает отметить Генин спинной мозг), дальше – тихий тупичок, группа ребят, сидящих на ящиках, разворот, окрик сзади: «Эй ты, спортсмен, куда спешишь?»; еще быстрее, опять из двора – по улице, по переулку, мимо больницы, мимо кондитерской фабрики, мимо, мимо, дальше, дальше…
Физически он уже был истощен, не мог бежать, но все равно механически переставлял ноги, размахивал руками, хватал ртом воздух, как марафонец Хуберт Пярнакиви, чей трагический пробег последних ста метров на давно прошедших соревнованиях часто показывали по телевизору.
Гена бежал, он убегал, он весь был сплошным бегом, только бегом и больше ничем, хотя со стороны был похож, вероятно, на умирающую, придавленную жабу, ползущую к обочине из последних сил. Он бежал…
Но это должно было когда-нибудь кончиться, когда-то должна была израсходоваться последняя капля энергии. И он упал. Бег кончился.
Через несколько секунд Гена пришел в себя. Он сел на тротуаре, прислонившись спиной к забору детского сада, поднял голову и увидел прямо перед собой, через улицу, вывеску «Кафе-мороженое». Круг замкнулся. От дверей кафе, как ему показалось, медленно, нереально медленно, к нему шел Валя…
Будто в замедленной съемке он подходил к сидевшему на земле с раскинутыми бессильно ногами – своему бывшему другу. Гена ждал. Он уже не мог никуда бежать, да и страх, как ни странно, отошел на второй план, уступив место нелепому в его положении болезненному любопытству: Гена, словно в кошмарном сне или фильме ужасов, видел себя и всю ситуацию со стороны и ждал, что будет.
Валя подошел и встал над ним. Целую вечность, как показалось Гене, он ничего не говорил, а только смотрел сверху на него – мокрого от пота и страха, сидевшего на асфальте с разбросанными ногами, которые пытался подобрать под себя, но не получалось, и ими он сучил, оставляя на тротуаре темные следы от резиновых подошв.
Пауза была как в не раз виденных Геной в юности ковбойских фильмах, когда встречаются палач и жертва, но жертва тоже некогда была палачом, и поэтому первый палач теперь – вовсе не палач, а воплощение возмездия, торжества справедливости, и симпатии зрителей на его стороне. И вот они после погонь, стрельбы, непопаданий друг в друга и всего прочего в конце фильма все-таки встречаются, и наступает момент истины, когда все окончательно решится, и один из них должен умереть. Именно сейчас.
Валя молчал, не двигался, в его пустых глазах не было ничего, не было даже гнева; он смотрел на Гену как на вещь, как на камень, лежащий на дороге, а Гена не мог оторвать глаз от его рук и завороженно ждал, когда они появятся из карманов и что начнут делать. Поэтому он пропустил тот момент, когда Валя заговорил, и не сразу понял смысл слов, а когда стал понимать, перевел взгляд на Валино лицо. Он увидел мертвое лицо, на котором еле шевелились только губы.
– Иди отсюда, – выцеживались слова из этих губ, – сейчас иди, а потом я сам тебя найду, сам, понял? Где бы ты ни был, где бы ты ни прятался… Не ты ко мне приползешь, как теленок на убой, а я сам тебя найду… А ты пока живи, ходи и думай об этом… И жди… И бойся… И вспоминай, что ты сделал, и снова жди, жди все время, и я когда-нибудь приду за тобой… Или не приду, еще не знаю, но ты жди и помни… Жди и помни… Все время…
Валя медленно развернулся и пошел обратно через улицу. Вошел в кафе. Дверь за ним захлопнулась. Гена остался сидеть на тротуаре. Он так и не сумел подобрать ноги, и они, будто парализованные, валялись на асфальте двумя грязными обрубками, а между ними медленно растекалась лужица.
От пережитого ужаса Гену начало рвать. Он машинально старался попадать между ногами, но эта жалкая попытка сохранить порядок, сидя в собственной луже, была не только неуместной, но и безуспешной: через минуту он все равно оказался забрызганным, облеванным почти до пояса. Его ноги сами ожили и дернулись от омерзения, с которым владелец на них посмотрел.
«Надо бежать», – привычно подумал Гена, но тут же опомнился. Куда бежать? Зачем? Похоже, финальный забег завершился. Но, так или иначе, надо вставать и идти, идти куда-то. Домой или еще куда, но все равно ведь надо…
Он поднялся на дрожащие ноги, опираясь о забор детского сада, точнее, о металлическую ограду, сквозь которую можно было увидеть площадку, качели, скамейки и маленькую избушку для детских игр. Однажды они с Валей поздно выпивали и допить то, что у них было с собой, оказалось негде. Они проникли на территорию именно этого детского сада, забрались именно в эту избушку и, чувствуя себя то ли партизанами, то ли хулиганами, весело выпили бутылку водки и для лакировки – бутылку сухого вина. Когда было негде, они с Валей искали разные нелепые, но безопасные места, чтобы выпить, и называли этот процесс между собой «выпить на помойке».
«Смотри-ка ты, как все сегодня совпало, – угрюмо подумал Гена, глядя сквозь решетку на этот домик, – сошлось…»
И хотя он убил ее не прямо, не физически, а косвенно, беспокойство и душевный дискомфорт не оставляли его.
– Дядя, как вы запачкались! – услышал он вдруг слева от себя из-за забора.
Дети вышли на прогулку. На него ехидно смотрела кривоногая девчонка в сползающих колготках и с розовым бантом в ярко-рыжих волосах.
И хотя он убил ее не прямо, не физически, а косвенно, беспокойство и душевный дискомфорт не оставляли его.
– Дядя, вас, наверное, мама будет дома ругать за то, что вы так испачкались, – сказала девчонка, улыбаясь не по-детски. – Вы, наверное, большой шалун, да?
Гена пошел вдоль ограды, потом обернулся и сказал:
– Да, я… шалун. – Он с удивлением почувствовал, что плачет. – Я большой шалун…
Похищение и наказание
Комедийный детектив с приятным финалом
Часть I
Униженные и отомстившие
Глава 1
Такие разные миры
Начнем эту историю как сказку. Со слов «жила-была». Впрочем, предвосхищая события, можем сказать, что сказкой она и закончится. Итак, в одной очень богатой семье жила-была и стремительно подрастала красивая девочка. Источником больших денег у главы семьи стало своевременное внедрение в нефтяной бизнес. Финансовый источник в нашей истории роли не играет, тем более что слишком уж он банален. Им могло быть и что-то другое, но все же необходимо объяснить, откуда деньги, на которые отец нашей героини мог позволить себе то, о чем вы узнаете несколько позднее. А главное в этой истории – любовь с ее немыслимыми маршрутами и фокусами.
Единственная и любимая дочь, как водится, капризна и избалованна. С самого детства она получает все, что пожелает. Таких игрушек, привезенных со всех уголков планеты, не было ни у кого, кроме нее. Отчасти поэтому девочку никогда не видели ни в яслях, ни в детских садах. Исключительно домашнее воспитание – с няньками и теми, кого прежде называли гувернантками. Учителя, преподаватели английского, французского, испанского… Личные повара и прочее.
И вот в семье случилось несчастье: она, школьница, влюбилась без памяти в артиста Молодежного театра, который в спектакле «Фанфан-тюльпан» исполнял главную роль.
Однажды после спектакля она отважилась попросить у кумира автограф. А он воспринял ее как одну из опостылевших поклонниц, которые всегда тупо отождествляют человека, актера, с изображаемым им персонажем. То есть отнесся небрежно. И на машину глянул мельком и с презрением, когда водитель окликнул девушку по имени, а она повелительным, хозяйским тоном приказала ждать.
Артист, в которого она влюблена, был воспитан совсем по-другому. Он рос в малообеспеченной, скорее даже бедной семье, и родители с детства привили ему классовую ненависть к олигархам и чиновникам. Поэтому артист по имени Максим, носивший не совсем сценическую фамилию Зябкин, с детства ненавидел богачей, разъезжавших на таких, как у этой девушки, машинах. Он и сейчас не понимал, почему он – талантливый человек с высшим образованием – получает пятнадцать тысяч в месяц, на которые в Москве можно лишь с трудом выживать, но не жить. И при этом еще помогает родителям-пенсионерам. А у этой телки (он уверен, что иначе ее и не назовешь) с рождения есть всё, хотя она (и в этом он тоже уверен) ровным счетом ничего собой не представляет. А он без всякой протекции сам всего добился, приехав в Москву из Ульяновска, где все свое бедное детство жил вместе с родителями. Только недавно мать с отцом, чтобы быть ближе к сыну, обменяли свою довольно большую квартиру в Ульяновске на комнату в коммуналке, да еще и в спальном районе столицы.
Социальному неравенству Максим мог противопоставить только гордость. Вот потому-то он и посмотрел на машину поклонницы как на мусорный контейнер, что, безусловно, ее задело.
Итак, она росла в среде, где принято считать, что сила там, где деньги. И правда – тоже. А он – совсем в иной среде, в которой система ценностей радикально отличалась от жизненных принципов большинства жителей Рублевки. Как говорится, «два мира – два детства». У их родителей детство, возможно, и было общим, но теперь – совершенно определенно два разных мира.
Родители юноши всей душой остались в Советском Союзе. Они и теперь активно участвовали в социально-политической жизни, не упускали возможности побороться за справедливость и были уверены, что в этой борьбе можно победить. Поэтому митинги, демонстрации, плакаты, сбор подписей в защиту чего-то или кого-то – в этом заключался смысл и содержание их жизни. А еще бедность на грани с нищетой, экономия на всем, даже на лекарствах, которые сильно подорожали, что, кстати, тоже было причиной митингов и гневных писем. Но зато – торжество принципов и идеалов, внушаемых с колыбели единственному сыну и принятых им доверчиво и безоговорочно.
У противоположной стороны все иначе, настолько, что временами их жизнь выглядела пародией. «Гламур – это представление плебеев о прекрасном». Так выразился один остряк о вчерашних плебеях со всем их сегодняшним шальным богатством. Эти трехъярусные дачи с колоннами; эти люстры, уместные лишь в театрах; эти мраморные львы и хрустальные леопарды; эти портреты любимых кошек, написанные знаменитым художником по заказам раскрашенных теток с искусственными губами, зубами и грудями; эти килограммы золота и многокаратные драгоценные камни и прочее и прочее. Словом, все слишком, неустанная демонстрация богатства, которое обязательно должно бросаться в глаза.
У юноши – стихи, бардовские песни, книги, музыка, живопись, его роли в театре – то есть вся гуманитарная бесполезность, которую доминирующий в обществе класс считает свалкой или в лучшем случае вторсырьем.
У нее же – компьютеры, айпады, смартфоны, отдых на вилле-даче на Лазурном Берегу или в Майами, шмотки, шопинг, дурацкие караоке, телохранители и бессмысленные ночные клубы с коктейлями, кальянами и травкой, а местами и с порошком.
Таким образом, соединиться и даже просто встретиться они никак не могли: им, людям из разных миров, просто негде было пересечься. Судьба, однако, распорядилась иначе: однажды нелегкая занесла девушку в театр. И там она увидела ЕГО, играющего, поющего, танцующего и фехтующего в одном из мюзиклов, наводнивших к этому времени всю страну и особенно Москву.
Увидела и в тот же миг погибла. Беспамятно и бесповоротно.
Все уговоры родителей, воззвания к разуму старшеклассницы – что это несерьезно, что, мол, он, этот актеришка, марионетка, шут балаганный, ей совсем не пара, – в результате ни к чему не привели и скорее оказали обратное действие. Родители подсовывали ей для знакомства разных красавцев из респектабельных семей, из их круга, из – как они сами полагали – светского общества. Ничего не помогало. Пробовали даже колдунью для приворота. Все бесполезно!
Они часто слышали, как любимое чадо плачет, запершись у себя в спальне, и приходили в отчаяние, не зная, что предпринять. Послали дочь доучиваться в Англию, чтобы там забыла предмет своего обожания. Но она не просто не забыла – болезнь любви только набирала силу.
Отец – нефтяной олигарх, можно сказать магнат, прилетевший навестить дочь, застал ее рыдающей над потрепанной и закапанной горючими девичьими слезами фотографией актеришки, которого папа уже заочно ненавидел. Такая упертость и верность своему никчемному идеалу, такая мощная влюбленность, сопровождаемая постоянными истериками, уже грозила психическим расстройством. Об этом и задумался заботливый отец, когда они вернулись по окончании учебы в Россию, туда, где в опасной близости жил и работал тот, по кому дочь, как говорят в народе, сохла. Ну что делать?..
И тут предприимчивому и любящему папе приходит в голову дерзкая, но спасительная, как ему кажется, мысль: дать дочери то, о чем она грезит ночами, – пусть натешится им как любимой игрушкой, и тогда любовь ее, глупая и несуразная, сама отомрет. Устанет и умрет. Вот как у практикующих ведьм в рекламе: «Ваш любимый приползет к вам на коленях и будет просить пощады». И тогда он быстро надоест, даже осточертеет, но все будет ползать и ползать рядом, и избавиться от него – никаких шансов!
Вот так, полагал папа (который был, безусловно, богат, но в список «Форбс» не входил), по этой схеме и надо действовать. Только не сходить к колдунье (во всем этом мракобесии папа уже разочаровался), а поступить практичнее и радикальнее – то есть выкрасть паренька, попросту похитить и запереть в одном из загородных домов олигарха. Что это уголовное преступление – папу никак не заботило и нимало не пугало: он уже давно привык, что деньги решают всё. А денег у него было достаточно даже для того, чтобы при желании актеришку и убить (или, как иногда говорили в его кругах, «погасить»), затем вывезти труп из страны и похоронить подальше – где угодно, хоть на территории сопредельной, как полагал папа, Молдавии или в болотах Белоруссии. Но убить, хоть и очень хотелось, было нельзя: дочь потом сильно обидится, не простит, если узнает. А она узнает, он в дочери своей уверен на все сто. Она девочка пытливая и смышленая.
Значит, надо украсть парубка, лицедея недобитого, запереть так, чтобы «абонент был совершенно недоступен», и пусть дочь насладится этим «деликатесом» сполна. Только, конечно, никакого насилия! Постепенно, вкрадчиво, ласково приручить – вот как Печорин Бэлу в романе классика М. Ю. Лермонтова (на уровне средней школы папа был вполне образован). И актер тоже привыкнет к свежему воздуху, вкусной еде и скромному обаянию единственной дочери олигарха, к ненавязчивой ее красоте, что в условиях строгой изоляции и дефицита женского общества, несомненно, пробудит естественную потребность молодого мужского организма и приведет к нужному результату. Ну а потом, когда она перебесится, а он, уже выпотрошенный и безвольный, будет отпущен на свободу, пусть жалуется кому хочет, пусть судится, если захочет, – только как докажет, что его украли с целью успокоить какую-то девчонку, почти школьницу? Да над ним не то что весь театр будет смеяться – весь город! К тому же девчонка и ее влиятельный родитель могут заявить, что это он сам сгорал от любви и домогался ее так, что пришлось уступить и изолировать от общества, как он сам и просил, потеряв голову. Короче, шансов у парня – ноль! И все козыри у него, магната, и его любимой, но взбалмошной наследницы.
Решение было принято, и подготовка к похищению началась. Кроме того, необходимо было как-то уладить вопрос с родителями артиста. С театром проще – там начинался летний отпуск. Но родители могли поднять шум и инициировать начало розыскных мероприятий. Это требовалось пресечь на корню. Из всех способов папа знал только два: первый – физическое устранение препятствия и второй – деньги. Тут он тоже решил пойти привычным путем – дать родителям юноши хорошие отступные, чтобы просто помолчали несколько недель и вели себя тихо и разумно. За пару-то миллионов!..
Глава 2
Похищение
Итак, в голове всесильного папы сложился сценарий, а «сыграть» первый акт этого любовного детектива – то есть похищение артиста – не составляло никакого труда.
Все было намного проще и скучнее, чем показывают в кинобоевиках. Ну, поехал парень после традиционного перед отпуском сбора труппы домой, в свой невеселый спальный район. Ну, брел не спеша по довольно пустой улице в непозднее еще время, бормотал про себя, а иногда и вслух сцены из своей новой, только что полученной роли; ну, тормознул возле него черный «сарай» – джип «лендровер»; ну, степенно вышли из него двое ничем не примечательных мужчин, даже не качков; ну, попытался он сопротивляться, в обманчивой уверенности, что лихо умеет драться, – да ведь так называемая сценическая драка только эффектна, но никак не эффективна, поэтому двумя простыми движениями его успокоили, затолкали в джип, усыпили каким-то уколом, и очнулся он только через несколько часов в красивом загородном доме, красоту которого и пейзаж за стенами оценить, впрочем, никак не мог, поскольку оказался в небольшой комнате с мягкой мебелью, кондиционером и без окон. Так началось двухнедельное заточение Максима, причину которого он выяснил уже на следующий день.
Он действительно не понимал: за что и почему с ним обошлись таким образом? И девчонку, зашедшую в его «камеру» на следующий день, не узнал. Да и с какой стати он должен был ее узнавать, если она когда-то попросила у него автограф, а он глянул на нее как на предмет далеко не первой необходимости. Хотя, соответствуя спектаклю «Фанфан-тюльпан», она тогда пришла с красивым букетом отборных тюльпанов. Таких поклонниц после спектакля у него было уже предостаточно – десятки, если не сотни.
Она попыталась напомнить ему о себе и о том эпизоде. Он не вспомнил, но, сделав вид, что вспомнил, презрительно процедил:
– Отомстила, значит…
– Нет-нет! – заторопилась влюбленная девочка с большими возможностями. – Я не мстить, я познакомиться…
– Вот таким бредовым путем? – осведомился герой.
– Да не я это!.. Это папа так решил, – заплакала она.
– Значит, твой папа – просто урод, – подытожил Максим.
– Он не такой, нет! Он просто очень меня любит и готов на все, чтобы облегчить мои страдания, – перешла вдруг девчонка на высокий стиль старинных женских любовных романов, и голос ее возвысился и патетически зазвенел под сводами тюремной пещеры несчастного узника, жертвы собственного искрометного таланта и нездешней красоты.
И место заточения, как и полагается, тут же огласилось ее глухими, довольно театральными и все же искренними рыданиями, которые должны были пробудить в узнике если и не сострадание, то хотя бы любопытство.
Любопытство было проявлено: Максим поинтересовался, что за горе такое овладело юной девушкой – судя по всему, дочерью весьма богатого и могущественного папы, который решился даже на такую уголовщину, как похищение человека.
– Вернемся к страданиям, – сказал он, вплотную приблизившись к вздрагивающей от рыданий девушке. – Что случилось? В чем причина?
– В тебе! В тебе!!! – внезапно взвыла девчушка и бросилась на шею неосторожно подошедшему так близко кумиру своих грез и идеалу – в ее представлении – мужской привлекательности.
С трудом оторвав от себя возбужденное тело этой (как он уже решил про себя) фанатки и психопатки, Максим терпеливо подождал, пока она успокоится. Потом девица, по-детски всхлипывая, рассказала, что вот уже три года сходит по нему с ума и ничего не может с собой поделать. Пробовала, мол, разными способами (и с помощью папы) его забыть, но ничего не вышло: горе ее росло и стало всепоглощающим. И тогда отец решил… Что было дальше – он уже знает.
– И что теперь-то? – резонно поинтересовался Максим. – Так мне и сидеть тут, пока я тебе… – На этом месте он помолчал, но все-таки продолжил: – Пока я тебе не отдамся?
Он хмыкнул и посмотрел на нее, надеясь, что она правильно оценит театр абсурда, в который он неожиданно угодил.
– Не нужно! Нет! Ты что?! – заверещала она. – Никто тебя тут насиловать не собирается!
Максим опять ухмыльнулся от навязанной ему роли, которую обычно исполняют девушки, попавшие в лапы сексуального маньяка.
– Вот спасибо, – с глубоким сарказмом в голосе, который прямо-таки убивал всех его фанаток, промолвил он. – Значит, насиловать не будешь?..
– Не буду, – серьезно ответила она. Смутилась и опустила голову.
– А что будешь?
– Приходить к тебе… иногда. Один раз в день. А если позволишь – два… Просто приходить, сидеть и смотреть на тебя. Больше мне, правда, ничего не надо.
– Ну, хорошо. А потом что? Когда меня выпустят? Когда… ты меня выпустишь?
– Две недели, не больше, – утешила она. – Потом тебя отвезут с завязанными глазами в центр города и отпустят.
– Да ты что? Правда? А как же все мои знакомые, родители, наконец? Они же волноваться начнут. Уже сегодня. Кто и как их-то успокоит?
– Не беспокойся, мой хороший, – с максимально возможной для себя нежностью произнесла она. – Все продумано. Вот как раз сейчас папа едет к твоим все улаживать.
– А театр? Что с театром? Дикость какая-то, ей-богу!
– Перестань, зайка, – с ласковой и фамильярной укоризной произнесла соискательница его внимания.
Максима передернуло от этого обращения, которое, как он напрасно надеялся, никогда его не коснется, так же как и сокращенное «зая».