– Садись. Может, ты знаешь, сколько у женщин менопауз? Похоже, я свидетель уже третьей. А ведь меня предупреждали, чтобы не брал молодую жену. Черт бы ее…
Вместо ответа Игорь приготовил питье. Виски Cutty Sark, два кубика льда, немного содовой. Подал стакан председателю, который тем временем вытащил из сейфа ноутбук. Они уселись за столом напротив друг друга.
– Теперь говори, что случилось.
– Хенрика убили ночью с субботы на воскресенье в здании костела на Лазенковской.
– А что он там делал, курва его мать?
– Участвовал в групповой терапии. Возможно, его убил один из участников группы или кто-то другой, знавший, что он будет там и что подозрение падет на другого. Может, взломщик, как утверждает полиция.
– Хуя им, а не взломщик. Так всегда говорят, чтобы избавиться от прессы. Кто ведет следствие?
Игорь скривился, прежде чем ответить.
– На Волчьей – Кузнецов, на Кручей – Шацкий.
– Превосходно, – председатель громко рассмеялся. – И надо же им было убрать его как раз в Центре. Не могли на Охоте? Или на Праге? Там бы проблем не было.
Игорь пожал плечами. Председатель поставил пустой стакан на стол, подключился к системе, вложил в USB-порт специальный ключ для доступа к зашифрованной папке, открыл ее и нашел нужный файл. Любая попытка открыть папку без ключа закончилась бы мгновенным уничтожением данных. Он быстро просмотрел содержимое, в общих чертах знакомое. Задумался.
– Что будем делать? – спросил Игорь. – Первая процедура запущена.
– Оставим как есть.
– Вы уверены?
– Да. Не думаю, что тот, кто убил Хенрика, захочет пойти дальше. Если вообще об этом речь. Я думаю, мы можем чувствовать себя в безопасности.
– А Шацкий и Кузнецов?
– Посмотрим, как будет развиваться ситуация.
Игорь покивал. Не спрашивая разрешения, он забрал со стола элегантный стакан с толстым дном, в котором еще гремели кубики льда, и потянулся за бутылкой.
4Теодор Шацкий поставил подпись в журнале «Текущие дела прокурора», отметил, что следствие ведется «по делу о лишении жизни Хенрика Теляка в помещениях костела по ул. Лазенковской, 14 в Варшаве в ночь с 4 на 5 июня 2005, т. е. по статье 148 п. 1 УК», и задержал перо над рубрикой «против» кого. К сожалению, пришлось оставить ее пустой. Опыт показывал, что следствия «по делу» чаще всего заканчивались через многие месяцы отправкой письма на Краковское предместье с просьбой одобрить решение о «прекращении дела в связи с нераскрытием преступника, в соответствии со статьей 322 п. 1 УПК». На папке с делом писали буквы NN[31] и с неудовольствием относили ее в архив.
Лучше с самого начала иметь подозреваемого, чтобы не блуждать в потемках.
Он внимательно прочитал материалы, принесенные Кузнецовым, но извлек из них немногим больше, чем рассказал полицейский. Во время обыска ничего особенного не нашли, единственным отклонением от нормы был пустой пузырек из-под лекарства от бессонницы, оставленный Теляком в ванной. Странно, подумал Шацкий, зачем человеку, принявшему такое лекарство, ночью вставать, одеваться и выходить? Он записал на листке: «лекарства – рецепт, отпечатки, жена». В чемодане Теляка обнаружили только одежду, косметику и книгу – детектив «Мыс позёров». Шацкий слышал о нем, вроде очень варшавский. Он был готов поспорить на тяжким трудом добытую сотню, что слово «прокурор» не встречается там ни разу, а бравый полицейский-одиночка все делает сам, включая момент установления смерти. В бумажнике Теляка нашли документы, немного денег, абонемент из проката видеофильмов, фотографии семьи и лотерейные купоны.
Он записал: «бумажник – осмотреть».
Ничего, за что можно зацепиться. Ничего.
Стук в дверь.
– Прошу! – сказал Шацкий, с удивлением глядя на часы. Квятковская должна прийти через полчаса.
В комнату вошла незнакомая девушка. Лет двадцати, не сказать что красивая. Брюнетка, короткая стрижка курчавых волос, прямоугольные очки в радужной оправе. Довольно худая, не совсем в его вкусе.
– Простите, что без звонка, я проходила мимо и подумала…
– Слушаю. Что вас привело? – прервал ее Шацкий, в глубине души молясь, чтобы это не оказалась чокнутая, пришедшая с жалобой на то, что ей пускают ток через замочную скважину.
– Меня зовут Моника Гжелька, я журналистка…
– О нет, дорогая пани, – прервал он еще раз. – Пресс-секретарь прокуратуры находится на Краковском. Эта милая особа наверняка охотно ответит на ваши вопросы.
Еще не хватало. Молодуха сомнительной красоты, которой он должен объяснять, чем подозреваемый отличается от обвиняемого, а она потом все равно все похерит в тексте. Девушка, ничуть не смутившись, уселась и подарила ему пламенную улыбку. Улыбка была красивая, интеллигентная, шельмовская. Ею можно было заразиться. Шацкий стиснул зубы, чтобы не улыбнуться в ответ.
Взяв сумочку, она подала ему визитку. Моника Гжелька, журналист «Речи Посполитой»[32].
Он полез в ящик стола, вытащил визитку пресс-секретаря и молча подал ей. Она перестала улыбаться, а он почувствовал себя подлецом.
– Не могу припомнить ваше имя, – сказал он, чтобы сгладить дурное впечатление.
Она покраснела, а он решил, что для стирания дурного впечатления выбрал неплохой текст.
– До этого я занималась самоуправлением, и только с сегодняшнего дня мне надо писать о преступности.
– Это повышение?
– Вроде того.
– Нелегко вам будет писать об уголовных делах настолько нудно, чтобы это могло быть опубликовано в «Репке», – заметил он.
– Собственно, я пришла, чтобы познакомиться с вами и попросить о более подробном интервью, но вижу, ничего не получится.
– Я не адвокат, а лишь чиновник, – сказал он. – Мне не нужна реклама.
Она покивала и оглядела его неприглядную комнатенку. Шацкий бы уверен, что девушка сдерживает злость. Например: «И правда бюджетный работник». Либо: «Этого не скроешь».
– Если вы не хотите общаться на общие темы, поговорим о чем-нибудь конкретном. Я пишу об убийстве на Лазенковской. Вы, конечно, можете наговорить мне официальных выдумок, но тогда не повлияете на статью в газете. Можете сказать всю правду, в чем я сомневаюсь. Но ведь можно, по крайней мере, сказать полуправду, и тогда мне не придется печатать сплетни, почерпнутые в полицейской комендатуре.
Шацкий мысленно выругался. Иногда у него складывалось впечатление, что просить полицию о сохранении тайны не более продуктивно, чем поместить материалы следствия на плакатах и развесить их на досках объявлений…
– Наверное, вы не ждете от меня, что через день после убийства я могу располагать какими-либо правдами, полуправдами или хотя бы четвертьправ-дами о том, что случилось?
– А что именно случилось?
– Был убит мужчина.
Она рассмеялась.
– Вы очень невежливый прокурор, – сказала она, склоняясь в его сторону.
Он снова с трудом удержал смех. Удалось.
– Две фразы, и я пойду.
Он задумался. Это было честное предложение.
– Первая фраза: мужчина, Хенрик T., сорока шести лет, был убит в ночь с субботы на воскресенье в помещениях костела на Лазенковской с помощью острого предмета.
– Какого?
– Очень острого.
– Вертела?
– Возможно.
– А вторая?
– Вторая: полиция и прокуратура предполагают, что Хенрик Т. стал жертвой взломщика, с которым случайно встретился, но не исключают, что это могло быть заранее спланированное убийство. Ведутся интенсивные работы с целью найти убийцу. Пока никому не предъявлено обвинение.
Она все записала.
– Красивый мужчина, хорошо одет, с приятным голосом, а говорит языком, на котором участковые пишут сообщения для факсовой рассылки.
Он позволил себе осторожно улыбнуться.
– Прошу вас ничего больше об этом деле не писать. Это может нам навредить.
– Значит, просите? – Девушка встала, застегнула молнию на сумке. На ней была кремовая юбка до колен и черные туфли на плоском каблуке, открывающие стопу. На бедре он заметил красный след; во время разговора она сидела, небрежно положив ногу на ногу. – А что я с этого буду иметь?
– Может, вы узнаете от нас чуть больше, когда остальным достанется факс из столичной комендатуры.
– А пан прокурор разрешит пригласить его на кофе? И вы мне все расскажете на языке, повсеместно называемом польским?
– Нет.
Она повесила сумку на плечо. Подошла к двери энергичным шагом. Прежде чем закрыть ее, сказала, взглянув на Шацкого:
– Я уже не помню, когда кто-либо из мужчин обращался со мной так же скверно, как вы, пан прокурор. Сожалею, что отняла у вас время.
И вышла. Шацкому тоже было жаль. Раздраженный, он встал, чтобы повесить на вешалку пиджак, и вошел в облако оставленного журналисткой запаха духов. «Романс» Ральфа Лорена. Вероника когда-то ими пользовалась. Он обожал этот запах.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ.
Ханна Квятковская, родилась 22 июля 1970 года, проживает в Варшаве на ул. Окшеи. Образование высшее, учительница польского языка в гимназии № 30 в Варшаве. Отношение к сторонам: чужая, за дачу фальшивых показаний не наказывалась.
Предупреждена об ответственности по статье 233 УК, дает показания в следующем:
С Хенриком Теляком я познакомилась в прошлое воскресенье в кабинете психотерапевта Цезария Рудского, там же познакомилась с Эузебиушем Каимом и Барбарой Ярчик. Мы должны были вчетвером провести два дня в монастыре на Лазенковской, принимая участие в групповой терапии, называемой терапией расстановок. Я никогда прежде не встречала никого из этой группы, знала только Цезария Рудского, к которому приходила в течение полугода на индивидуальное лечение, обычно раз в неделю.
Мы все встретились в пятницу, 3 июня, после полудня, вместе поужинали и рано отправились спать. Никаких терапевтических занятий не было. Требовалось только хорошенько выспаться. На следующий день после завтрака состоялся терапевтический сеанс пана Каима. Я играла в расстановке роль бывшей жены пана Каима, и это было для меня печально, потому что я чувствовала себя нелюбимой. Пан Теляк играл роль отца пана Каима, а пани Ярчик – его матери. Пан Теляк в этой расстановке как бы отодвинут в сторону, как и подлинный отец пана Каима в его семье. Поэтому я не испытывала никаких чувств по отношению к нему. После перерыва на обед состоялся сеанс пана Теляка. Пани Ярчик играла роль его жены, пан Каим – его сына, а я – его дочери, совершившей самоубийство два года назад, в возрасте пятнадцати лет. Это было ужасно печально и угнетающе. Я почувствовала себя так плохо, что самой захотелось совершить суицид. Во время расстановки выяснялись гнетущие вещи, но я не могу сказать, были ли они в действительности. Они должны были быть гнетущими прежде всего для пана Теляка, потому что все говорили, что его не любят, а я даже призналась, что из-за него совершила самоубийство. Это было страшно. Пришлось прервать сеанс, потому что пани Ярчик потеряла сознание. Примерно в 20.00. Около 20.30 я пошла в свою комнату. До этого я была на кухне: зашла, чтобы поесть и выпить чаю. Шла по коридору вместе с паном Теляком, комната которого находилась рядом с моей. Видела, как он входит внутрь, после этого я уже не выходила. Ко мне никто не заходил. Я не слышала, чтобы кто-нибудь из жильцов других комнат выходил либо ходил по коридору. Терапия меня вымотала, и около 21.30 я уже спала. Утром будильник зазвонил за полчаса до завтрака, в 8.30. Помню, я пожалела о том, что у меня в комнате нет душа. За завтраком мы немного разговаривали. Пан Рудский рассказал сказку и попросил, чтобы мы не разговаривали о вчерашних событиях. Мы забеспокоились, что за столом нет пана Теляка. Пан Рудский пошел его позвать, но сразу вернулся и сказал, что пан Теляк убежал и что такое бывает. Я не заметила, чтобы за завтраком кто-нибудь вел себя странно или необычно. Около 9.30 я пошла отдохнуть в свою комнату. Около 10.00 раздался крик пани Ярчик. Я побежала в зал и увидела тело пана Теляка. Меня стошнило, и я вышла оттуда, а потом так и не вернулась. Возле тела оставались пани Ярчик и пан Каим, а когда я выходила, разминулась с паном Рудским, бежавшим в зал.
Хочу добавить, что как в субботу вечером, так и за завтраком мы разговаривали очень мало, таковы правила терапии. Поэтому я не имела возможности познакомиться ближе с паном Теляком.
Это все, что я могу сообщить по данному делу. Подписываю протокол, полностью соответствующий моим показаниям.
Ханна Квятковская подписала каждую страницу протокола и отдала его Шацкому. Кузнецов ему говорил, что та была в сильном расстройстве, а так вполне ничего. Это правда. У Ханны Квятковской было красивое умное лицо, а нос с легкой горбинкой добавлял привлекательности и аристократического очарования. Через двадцать лет она будет выглядеть, как довоенная графиня. Гладкие волосы цвета «польской мыши» достигали плеч, их кончики закручивались наружу. И хотя никакой дом моделей не пригласил бы ее для рекламы женского белья на скачках, многие мужчины охотно рассмотрели бы с близкого расстояния ее пропорциональное и аппетитное тело. Другое дело, скольких из них не отпугнул бы ее бегающий взгляд. Шацкого – наверняка.
– Как, это все? – спросила она. – Мы ведь столько разговаривали.
– Я прокурор, а не писатель, – ответил Шацкий. – Не умею передавать все нюансы в протоколе, да это и не нужно. Впечатления и тонкости важны для меня настолько, насколько позволяют установить новые факты.
– Это как с моими учениками. Важны не впечатления, которое они производят, а их знания.
– Всегда?
– Я стараюсь, – был ответ. Она улыбнулась, но была так напряжена, что улыбка превратилась в гримасу.
Шацкий глядел на нее и размышлял, в состоянии ли она кого-нибудь убить. Если да, именно так – схватить вертел, ударить, случайно попасть. Доля истерики, доля паники, доля случая. Он видел, как эта женщина старается держать фасон, но у него создалось впечатление, что даже воздух в комнате вибрирует от ее разгулявшихся нервов.
– У вас в школе сейчас трудный период, – начал он, чтобы иметь возможность еще немного понаблюдать за ней в ходе нейтрального разговора.
– Конечно, вы же знаете, конец года. Все приходят, просят изменить оценки, три с плюсом на четыре с минусом, еще раз написать контрольную, и так далее. О проведении настоящих уроков говорить не приходится. До следующей пятницы мы должны выставить все оценки, так что осталось две недели безумия.
– Я живу недалеко от гимназии, где вы работаете.
– В самом деле? Где?
– На Бурдзиньского.
– Действительно, это в двух кварталах. Вам там нравится?
– Не очень.
Она наклонилась к нему, как бы желая поделиться постыдной тайной, и сказала:
– Мне тоже. А эти дети! Боже мой, иной раз чувствуешь себя в исправительном заведении или сумасшедшем доме. Нервы в лохмотьях. Не поймите меня превратно, они – славные ребятки, но зачем пускать ракеты в коридоре? Я этого не понимаю. А шутки о пенисах? Ведь им по тринадцать лет. Иногда даже стыдно становится. Недавно – вы не поверите – я получила СМС от одной ученицы, что та влюбилась в ксендза и может с собой что-нибудь сделать. Я вам покажу. Может, это дело прокурора?
Она начала рыться в сумочке в поисках телефона, а Шацкий пожалел, что раскрутил нейтральную тему. Разве так вела бы себя убийца? Не захотелось бы ей поскорее убраться отсюда, вместо того чтобы показывать СМС? Можно ли так хорошо сыграть эту роль?
Она подала ему телефон:
«ДолжнаКомуНибудьПризнатьсяЛюблюКсендза-МаркаНеМогуЖитьПомогите».
– Без подписи, – прокомментировал он.
Она махнула рукой. Чувствовала себя все более свободно.
– Ну да, но я узнала, кто это, доброжелатели донесли. Сама не знаю. Может, это все же не дело для прокурора?
– А как вы думаете, кто из вашей группы убил пана Хенрика?
Она окаменела.
– Конечно, никто. Вы, надеюсь, не воображаете, что один из нас – убийца?
– А пани ручается за людей, с которыми едва знакома?
Она скрестила руки на груди. Шацкий, подобно василиску, не сводил взгляд с ее глаз. У нее был тик, правое веко ритмично дергалось.
– Да нет, это ведь нормальные люди, я слыхала об их жизни. Это, должно быть, какой-то головорез. Злодей.
Негодяй, душегубец, разбойник, зло подумал Шацкий.
– Возможно. Но ведь мог быть и кто-то из вас. Мы должны рассмотреть и такой сценарий. Я понимаю, для вас это трудно, но прошу припомнить, не случилось ли чего-нибудь такого – чего угодно, любая мелочь, – из-за чего в вашу голову пришла мысль, пусть и не вполне осознанная: «Это, вероятно, он» или: «Это, вероятно, она»? Гм?
– Мне неловко выступать с обвинениями, но вот что выяснилось на сеансе: жена пана Хенрика страшно его ненавидит, а пани Барбара так убедительно изображала ее злость, что я сама не знаю, глупо так говорить…
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ.
Барбара Ярчик, родилась 8 августа 1946 года, проживает в Гродзиско-Мазовецком, на ул. Бартняка. Образование высшее, работает главным бухгалтером на производственном предприятии деревянных игрушек «Соснэкс»…
Она выглядела именно как бухгалтер или учительница на пенсии. Полная, в рабочем костюме, купленном, видимо, в магазине «для пушистых дам». Большое лицо, свободная прическа. В очках. Шацкий не предполагал, что люди в таком возрасте ходят на психотерапию. Он всегда думал, что это удел тридцати-сорокалетних, заезженных в крысиных бегах, ищущих лекарство от других лекарств и депрессии. Хотя, с другой стороны, лучше поздно осушить болото собственной души, чем никогда. Он наморщил лоб, изумившись, что ему в голову пришла такая метафора.
Она говорила бесцветно, монотонно, не выражая голосом эмоций. Шацкий автоматически записывал почти слово в слово то же, что услышал от Квятковской, задумавшись, есть ли на свете безынтонационные языки. Пани Ярчик, наверное, могла бы выучить такой язык за неделю.
– Перед десятью часами я вышла из своей комнаты и отправилась в зал для занятий. По дороге разминулась с паном Рудским, шедшим в противоположную сторону.
Шацкий очнулся.
– Вы хотите сказать, что пан Рудский видел тело до вас?
– Этого я не знаю. Сомневаюсь. Помещение, где мы завтракали, находилось рядом с залом для занятий, в другой части здания, не там, где наши комнаты. Он мог дольше оставаться на завтраке, понятия не имею. Я удивилась, что он идет в противоположную сторону, но он сказал, что сейчас вернется, и мне стало стыдно: я поняла, что он шел в туалет. Он не был бы таким спокойным, если бы нашел тело пана Хенрика.
Шацкий записал эти слова без комментария. Что терапевты делают с людьми, раз им даже в голову не приходит, что он – убийца.
– Я вошла в зал. Помню, была очень напугана, потому что следующий сеанс должен был быть мой.
Я в глубине души надеялась, что без пана Хенрика сеанс отложат. Слишком мало людей, вы понимаете. Так что я была напугана и в первый момент даже его не заметила, все время думала, как мне представить пани Ханну и пана Эузебиуша в роли своих детей.
Ярчик замолчала. Шацкий не торопил ее.
– Увидела ноги, – сказала она наконец, – подошла ближе и увидела тело, и вертел в глазу, и это все. Когда поняла, что вижу, меня охватила дрожь.
– Кто прибежал первым?
– Пани Ханя.
– Вы уверены?
– Да. Пожалуй, да. Потом – пан Рудский, последним – пан Эузебиуш.
– Пожалуйста, расскажите, что происходило, когда вы стояли над телом. Кто и что говорил, как себя вел.
– Если честно, я запомнила, прежде всего, вертел, торчащий из глаза. Это было ужасно. Остальные? Пани Ханну вообще не помню, она, вероятно, быстро вышла. Пан Эузебиуш, помнится, проверял пульс пана Хенрика и хотел вынуть эту штуку из глаза, но доктор крикнул, что трогать ничего нельзя и нужно вызвать полицию, а нам следует уйти как можно быстрее, чтобы не затоптать следы.
– Как настоящий «мусор» из американских детективов, – не удержался Шацкий.
– Так мы неправильно сделали?
– Очень хорошо. Молодцы.
Зазвонил телефон. Шацкий извинился и снял трубку.
– Привет, Тео. Не хотела мешать, у тебя свидетель, но Пещоху дали пятнадцать.
– Великолепно. А как обоснование?
– Прекрасно. Адвокат не имел к нам претензий, собственно, повторил на камеру все твои слова из обвинительного акта и заключительной речи. Тебе стоит с него слупить тантьемы. Возможно, не будет апелляции. Пещох – исключительная гнида, и на месте его адвоката я бы опасалась, что после апелляции ему еще пару лет добавят.
Эва была права. Пещох совершил умышленное убийство жены из-за ничем не обоснованной ненависти. Это было грязное домашнее убийство из разряда тех, которыми не интересуется даже желтая пресса. Запущенная студия, супружеская пара безработных, плач, вопли и скандалы, удары головой об угол шкафа вместо обычного мордобоя. В течение четверти часа. Даже патологоанатом был потрясен. И это, по мнению защиты, – «побои со смертельным исходом». Господи милосердный! Шацкий предпочел бы подметать улицы, чем наняться попугаем в уголовных делах.
– Спасибо, Эвуня. Будет тебе кофе.
– Принесешь мне в постель?
Он придушил в себе улыбку.
– Кончаем разговор. Па.
Ярчик блуждала взглядом по его кабинету. В нем не было ничего интересного, кроме вида на серое здание Министерства сельского хозяйства за окном. Над столом Али висели смешные детские рисунки, у стола Шацкого – только календарь с видом Татр и афоризм Штаудингера[33] в рамочке: «Откуда ветер ни примчится, всегда в нем запах Татр таится».
– Как вы думаете, кто из вашей группы его убил? – спросил он.
Вопрос застал врасплох.
– Не знаю. Понятия не имею. Я только обнаружила тело.
– Понимаю. Но если бы потребовалось назвать одного человека, кто это был бы? Доверьтесь вашей интуиции. Я спрашиваю просто так, наверняка мой вопрос не будет иметь последствий. Вы ведь наблюдали за этими людьми в течение двух дней почти без перерыва.
Барбара Ярчик поправила очки. Она сидела неподвижно, глядя не на Шацкого, а на стену за его спиной. Затем, не поворачивая головы, сказала:
– Во время сеанса пан Эузебиуш играл роль сына пана Хенрика. И этот сын, по крайней мере в исполнении пана Эузебиуша, был ужасно грустный, а еще было видно, как сильно обижает его отец. И я подумала: может, это он – из мести отцу, вы ведь понимаете. Что тот не знал любви и все такое.
Только теперь она взглянула на Шацкого, который ничегошеньки не понял из сказанного. Взрослый мужчина убил другого мужчину, потому что во время терапии изображал его сына, который страдал из-за нехватки отцовской любви? Что за чушь.
– Понимаю, – сказал он. – Большое вам спасибо.
Женщина внимательно прочла протокол, прежде чем его подписать. Несколько раз поморщилась, но ничего не сказала. Они попрощались, и Шацкий предупредил, что наверняка будут новые вызовы, один или несколько. Ярчик стояла у дверей, когда ему в голову пришел еще один вопрос.
– Что вы почувствовали, когда его нашли?
– Сначала я была поражена, ужасный вид. А когда успокоилась, почувствовала некоторое облегчение.
– Облегчение?
– Прошу правильно меня понять. Пан Хенрик много рассказывал о себе и своей нынешней семье, а я… – она нервно сплела пальцы, ища подходящие слова, – я никогда не встречала такого несчастного человека. И мне подумалось, что, вероятно, кто-то оказал ему услугу, потому что, пожалуй, нет мира, в котором пану Хенрику было бы хуже, чем здесь.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ.
Эузебиуш Каим, родился 14 июля 1965 года, проживает в Варшаве, на ул. Мехоффера. Образование среднее, директор отдела в фирме HQ Marketing Польша.
По мнению Олега, богатый, нахальный и черт знает зачем участвующий в терапии. Мнение Шацкого было такое же. Выглаженный костюмчик прокурора рядом с его одеждой выглядел как тряпка, выкопанная из индийского секонд-хенда. Шацкий сумел это оценить, почувствовав укол зависти, когда Каим сел напротив. Сам он никогда не сможет обзавестись подобным гардеробом.
Каим не только прекрасно выглядел в дорогой одежде. Еще он был мускулистым и загорелым, как если бы последние три недели только и делал, что бегал на пляже и играл в теннис на Крите. Хотя у Шацкого был плоский живот и он регулярно посещал бассейн, рядом с Каимом чувствовал себя бледным и худым, как червяк из семейства nicieni. Прокурорское эго слегка поддерживала мысль, что он – представитель власти, а этот пижон может оказаться убийцей.
Красивым мужским голосом, деловито и конкретно, без экзальтации и не избегая подробностей, Каим дал показания. Сцену у трупа он запомнил такой же, как и Ярчик, но Шацкого интересовало кое-что другое.
– Каким человеком, по вашему мнению, был Хенрик Теляк? – спросил он.
– Несчастным, – ответил Каим, не колеблясь ни минуты. – Очень несчастным. Понимаю, не у каждого в жизни все складывается, как надо, но он был исключительным неудачником. Вы, наверное, знаете, что его дочь совершила самоубийство.