Сибирский папа

Руки у него, кстати, совсем некрасивые. Человек вроде бы не виноват – с какими руками родился, с такими и родился. Я не знаю точно, утончаются ли пальцы оттого, что человек становится с годами более духовным. У Кащея не утончились. Его руки – как от другого человека: большие, с длинными пальцами, но грубоватыми, не тонкими, очень мешают всему его образу. И… выдают его. Он хочет казаться сложным, загадочным, а посмотришь на мясистые пальцы, маленькие, как будто вдавленные ногти и понимаешь – нет, никакой ты не тонкий и не загадочный. Все твои хитрости можно понять и расшифровать, если очень постараться.

Но если смотреть не на руки, а в глаза – поддаешься. Наверно, я хочу поддаваться и от этого поддаюсь.

Вопрос, который меня беспокоил и беспокоит: если у него есть девушка, отношения с которой он не афиширует, – то нужно ли мне учитывать ее в моих мыслях и чувствах к Кащею? Я решила для себя так: будет и дальше ходить вокруг меня кругами – спрошу его напрямик. Вопрос этот я пока не сформулировала, но он есть внутри меня. Не дает мне раствориться в моей растущей влюбленности, не дает особенно радоваться. Точнее, я радуюсь, а другой кто-то внутри меня беспокоится, подает сигналы, тревожные, раздражающие.

В самолете место Кащея оказалось далеко от меня. Я вздохнула свободно и расстроилась одновременно. Как это может быть? Может. А вот Гена-баритона, как нарочно, оказался недалеко, через проход. Он еще перед взлетом поменялся местами с соседом и теперь сидел совсем рядом. Когда мы взлетели, он вытянул длинные ноги в проход, мешая стюардессам, и пытался рукой дотянуться до моего столика, качал его. Ему казалось это очень смешным, он сам смеялся. Потом стал писать мне всякую ерунду, протягивая телефон через проход, показывать лисят в коронах, смеющихся, плачущих, танцующих. Он сохраняет эти картинки из Интернета, даже специально покупает и часто заменяет ими обычную речь – и письменную, и устную.

Гена ассоциирует себя с милым лисенком, хотя нисколечко на лиса не похож. На лиса как раз похож Вольдемар Вольдемарович. Но у Гены волосы темно-медного цвета, наверное, поэтому он кажется себе рыжим зверьком, так любит эти картинки и иногда заменяет ими все слова. Ты ему слово, он тебе – лисенка! Ты ему два – он тебе другого! А зачем что-то говорить, когда есть лисенок, прижимающий лапки к сердцу, хитро улыбающийся, да еще и в короне? Это же и есть он, Гена Куролесов из Тарусы, новоиспеченный бакалавр факультета регионоведения.

Я отвернулась, чтобы Гена понял, что я больше не хочу «читать» его лисят, и стала смотреть в окно, за которым были огромные белые облака и густо-синее небо. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», – любила повторять моя бабушка, которая ни разу в жизни не летала на самолете, так сложилась жизнь. Не знаю, почему она так любила это довольно спорное и категоричное утверждение Пушкина. Само стихотворение прекрасно, особенно строки «Летят за днями дни, и каждый час уносит / Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем / Предполагаем жить, и глядь – как раз умрем». Пушкин написал его, когда ему оставалось жить около двух лет. И мы разгадываем смысл этих строк вот уже почти двести.

Глядя в окно на пронзительно-синее бесконечное небо, я вдруг поняла, какое космическое это стихотворение, как и многие его стихи. Когда он силой своего таланта словно приподнимался над землей – вот как мы сейчас в самолете – и видел оттуда, с высоты, все по-другому. То, что было, то, что будет… И чувствовал душой, и знал умом – что мы будем говорить его словами и думать теми же образами. Он придумал мир, которого нет, и мы живем в нем так же, как в настоящем.

Кот ученый, который ходит по цепи вокруг дуба, старуха, которая хотела быть владычицей морскою, а осталась со своим разбитым корытом, смышленый и остроумный Балда, злая мачеха, требовавшая ответа у зеркальца, Онегин, дающий «уроки в тишине» влюбленным в него девицам, Татьяна, трепетно влюбленная, и Татьяна, уже недоступная, в малиновом берете… Они ведь все существуют? Разве они менее реальны, чем далекие звезды, свет от которых доходит до нас, а самих звезд уже давно нет? А мы смотрим, смотрим в ночное небо, ищем там ответа. У звезд, которых больше нет.

Думая о далеком и высоком, я заснула, а проснулась, когда бортпроводница попросила всех застегнуть ремни. Ночь мы перелетели, ее как будто и не было. За окном уже рассвело. Небо было окрашено густо-розовым, все фотографировали себя на фоне иллюминаторов.

На посадке мне стало плохо, как часто со мной бывает, даже если я не ем в самолете, желудок стал подозрительно сжиматься и подниматься к горлу… Но тут Гена-баритона вовремя подсунул мне лисенка, я фыркнула от неожиданности – не самое лучшее, когда тебе тошно и муторно, обнаружить у себя под носом чей-то телефон с улыбающимся во весь рот рыжим зверьком! А еще если телефон держит рука, на которой написано шариковой ручкой «Маша»…

– Ген, ты дурак? – нашла я силы спросить Гену. – Зачем ты на руке написал мое имя?

Самолет в это время резко пошел на снижение, и я не успела услышать, что ответил Гена. В ушах у меня вовремя зазвенело, их словно заткнули ватой, а тут и самолет подпрыгнул на твердой поверхности посадочной полосы, еще пару раз, кто-то в салоне взвизгнул, мне показалось, что это был Гена, стал разгоняться и… постепенно останавливаться. Некоторые захлопали, я тоже похлопала – своему счастью, что наконец снижение и посадка позади.

В автобусе, который вез нас от аэропорта, Гена умудрился сесть рядом со мной – в полном смысле слова, места рядом не было, и он сел на мое сиденье.

– Лучше бы ты помог мне сдернуть тяжелую сумку с ленты! – в сердцах сказала я, спихивая Гену со своего места.

Он крепко держался за переднее кресло и счастливо улыбался. Когда Гена улыбается, всем чертям плохо становится, так тоже бы сказала бабушка. Раньше я не понимала этого выражения, а теперь отлично понимаю. Потому что его огромная челюсть словно разваливается пополам, открывая длинные зубы, которых как-то подозрительно много, точно не тридцать два, не может этот частокол составлять всего тридцать два зуба.

Кащей раз оглянулся на возню, которую устроил Гена, два… Потом подошел и спросил:

– Какие-то проблемы? Ты что здесь делаешь? Ты кто вообще?

Я отвернулась, делая вид, что меня это всё не касается. На самом деле какая мне разница, у меня сейчас другая цель. Экология экологией, но я сюда полетела, потому что должна встретиться с тем человеком. И ничто не должно мне помешать.

В дверь моего номера энергично постучали и, не дожидаясь ответа, ее так же энергично открыли.

– Ты что не закрываешься? – спросил Кащей, прошел и смело сел ко мне на кровать, пытаясь притянуть меня к себе. – Ты успела немного поспать, малышка? Не люблю ночные рейсы.

– Я ухожу, – ответила я, тут же поняв, что совершила большую ошибку.

– Куда это? У нас собрание.

– Мне надо… – Я поколебалась, говорить ли Кащею правду.

Вообще мой принцип – если правда не обижает того человека, которому я ее говорю, – не лгать. Кащея никак бы не обидела моя правда, но… Он бы стал привязываться с вопросами и, главное, он крепко сейчас держал меня за талию. Не могу сказать, что мне это неприятно, но почему-то мне обидно, что он постоянно говорит о том, что я его соблазняю, пытается обнять, схватить то за руку, то за ногу, но никуда меня не приглашает (я бы с удовольствием сходила вместе с ним на концерт, на спектакль, на выставку или просто в парк) и вообще относится, как к говорящей кукле. Конечно, я могла бы пригласить куда-то его сама, многие девушки так и поступают, но что-то мешает мне – некоторая патриархальность или еще что-то. Может быть, неуверенность, что мне это нужно.

Я встала с кровати, куда Кащей тянул меня, сидя на золотистом покрывале, и отошла подальше, на всякий случай к двери, встала рядом с табличкой, на которой был нарисован подробный маршрут эвакуации. Куда бежать, если запахнет дымом или если твой старший товарищ попробует так настойчиво атаковать тебя.

– Мне нужно идти, у меня встреча, – как можно нейтральнее проговорила я.

– С кем у тебя может быть здесь встреча? Так далеко от дома… – Он одним скачком встал и оказался рядом со мной, как быстрый, слишком худой кот, домашний, но проводящий большую часть жизни на улице, в погоне за кошками и прочими приключениями.

– С… родственниками.

– Неправда. – Кащей погладил меня по голове и не стал снимать руки с шеи.

Ощущая его руку у себя на шее, я как-то растерялась. Пропустила момент, когда нужно было выскользнуть из его рук. Кащей встал близко-близко ко мне, так близко, что мне уже невозможно было вырваться. И тут заиграл телефон. Звонил папа, очень кстати, как всегда. Он часто как будто чувствует моменты, когда мне плохо или когда я собираюсь сделать глупость, вот как сейчас, и звонит. Именно папа, а не мама. Мама может быть рядом с ним, но подговаривает позвонить его.

Кащей прошептал:

– Не-е-ет…

И попытался удержать меня. Конечно, он сильнее, но я ловчее. И я юркнула, быстро взяла телефон и сказала: «Привет, пап», получилось это чуть хрипловато, поэтому папа сразу забеспокоился:

– Маня, а что с голосом? Ты здорова?

– Да, просто долго молчала. У меня всё хорошо.

– Как долетела? Почему не пишешь? Как тебе разница во времени? Спать не хочешь?

– Хочу есть, – засмеялась я, – впрочем, как обычно.

– Вас не кормят? Сама поешь, у тебя же есть деньги, не экономь.

– Вот сейчас собиралась, – ответила я уклончиво. Ведь, конечно, можно было бы и сказать честно папе – я как раз еду на встречу к тому человеку… Но я не сказала.

Не обращая внимания на то, что Кащей стоял рядом и пытался опять меня обнимать, я быстро надела туфли и сдернула с вешалки легкую куртку.

– Выходи, – попросила я.

– Как скажешь, – недобро улыбнулся Кащей и вышел мимо меня в дверь, стремительно понесся по коридору, не оглядываясь. Ну и ладно.

Мне почему-то стало очень обидно, не понятно отчего, но я постаралась не думать о Кащее, а сосредоточиться на том, что я сейчас скажу тому человеку. О чем спрошу его. Мне ведь всегда казалось, что я так о многом хочу его спросить.

Я сидела в кафе напротив того места, где мы договорились встретиться – по навигатору я легко нашла нужную площадь и дошла туда пешком, это оказалось недалеко. Он хотел приехать в гостиницу, но я решила – лучше не нужно. Обязательно кто-то бы привязался с разговорами, некстати подошел бы. А я хотела, чтобы встреча произошла спокойно. Потому что мне и так было совершенно неспокойно на душе.

Я уже сто раз подумала – зачем я это делаю? Надо ли мне это, изменит ли как-то мою жизнь? Я вообще совершенно не склонна к таким сомнениям и колебаниям, но это особый случай. Да, я сама так решила. Родители ведь этого много лет не хотели, иначе бы все было по-другому. И я тому человеку сто лет не нужна. Иначе тоже всё бы было по-другому.

Но… я сижу в кафе и смотрю на площадь, на непонятный памятник в центре ее, что-то похожее на шар неправильной формы, и жду, когда к нему подойдет человек, гены которого живут во мне своей собственной жизнью, человек, которого когда-то любила моя мама (наверное, любила – мама не распространяется на этот счет), и благодаря которому я появилась на этот свет. И я не знаю, как его называть.

У меня есть папа, самый лучший в мире, которого я люблю, на которого я похожа. А как мне называть того человека, который сейчас придет? Человека, который является моим биологическим отцом? Био-отец? Смешно… Био-отец, это даже по-научному как-то звучит… Просто отец? Но отец – это мой папа, который остался в Москве. Двух пап не бывает, как и двух мам – у меня, по крайней мере, это в голове не укладывается. Папа – это папа, мама – это мама, я – это я, и всё это – наш крепкий дружный здоровый коллектив. Наша семья! Мы все друг друга любим, друг другу верим, друг за друга болеем. Иногда они про меня забывают, когда растворяются в своем мире, но вспоминают же! И растерянно оглядываются, бегут искать, обнимают, ругают, что я потерялась…

Наверное, именно этого мои родители и хотели – чтобы у меня в голове не было каши, а в душе – сумятицы, чтобы я ходила по полу, а не по потолку. Да, они хотели, чтобы я отличала зло от добра, как говорили древние даосы и как не очень хотел самый древний Бог христиан, тот, в которого верят теперь только иудеи и который рассердился на людей за то, что они стали «отличать добро ото зла» – я читаю внимательно Ветхий Завет, спасибо родителям-интеллектуалам, подарившим мне когда-то на семь лет огромную иллюстрированную Библию, древнюю ее часть, и со смехом объяснившим: «Это самые загадочные в мире сказки! Читай и разгадывай!»

Я смотрела, как по площади идут люди. Как мало людей… Наверное, так всегда кажется, если приезжаешь из огромного мегаполиса.

Полный, грузный мужчина лет пятидесяти встревоженно и внимательно взглянул на меня через стекло, даже притормозил. Я замерла. Ведь это не он? Нет… Или он? Он так поправился? Как я вообще его узнаю? Я видела слишком мало его фотографий, он почти ничего не ставит в сеть.

В какой-то момент я почувствовала себя так растерянно, что решила уйти. Зачем мне это? Что я ему скажу? Но я же сама уперто хотела с ним повстречаться. Сама всех растревожила, растормошила, маму, папу, себя… И, возможно, и этого человека. Я ведь ничего о нем не знаю. Что я ему сейчас скажу? «Почему ты не настаивал на том, чтобы со мной встречаться?» Так мне и самой это было не нужно. И хорошо, что не настаивал.

Я долгое время не знала, что у меня есть еще один отец. Узнала случайно и сразу не могла поверить. По отчеству меня в шутку никто никогда не звал – некоторых детей зовут, но у нас это было не принято. Если мама и называла где-то мое отчество, то я не задумывалась и не замечала, что тут что-то не то. Фамилия у меня мамина, я всегда думала, что мама дала мне свою фамилию и сама не стала брать папину, потому что у мамы очень красивая и древняя фамилия Тобольцева, а у папы простая и даже смешная – Якин, как будто в ней не хватает каких-то букв, что-то потерялось. Мама, когда в шутку сердится на него, часто ему говорит: «Якин! Не якай, слушай, что тебе умная женщина, без пяти минут доктор наук, говорит!»

Но однажды, когда мне было лет девять или десять, бабушка летом показывала мне какие-то фотографии, рассказывала, я, как обычно, не слишком внимательно слушала – сведения о многочисленных родственниках не вмещались в мою голову, а бабушка вдруг одну фотографию резко отложила в сторону и даже перевернула ее изображением вниз, неискренне так пробормотав: «Так, это тебе не нужно, зачем тебе это…»

Тут мне стало интересно, как это так? Мне что-то настолько не нужно знать, что бабушка прячет от меня? Я быстро взяла фотографию, пока она не успела ее убрать, и посмотрела. На фотографии моя мама была в… свадебном платье до пола, в длинной фате, с букетом оранжевых цветов, а рядом с мамой под ручку стоял какой-то странный человек, так не похожий на моего папу, что сомнений быть не могло – это не он. Как ни мала я была тогда, но мне стало сразу ясно – это не папа. Да ведь я тысячу раз видела фотографию с родительской свадьбы – она висит у нас в коридоре в рамочке под стеклом. Мама в голубом свитере с высоким воротником, папа в ветровке, кругом горы – так проходила их свадьба, они очень любят об этом со смехом вспоминать. Как они пошли в поход с друзьями и только там всем рассказали, что позавчера быстро расписались и сразу из загса поехали на поезд, сколько было веселья и восторгов, какая получилась веселая студенческая свадьба без всяких там глупостей, вроде белого платья и фаты – мама и папа тогда были уже аспирантами, самостоятельными людьми, сделали по-своему.

– Что ты, что? – рассердилась бабушка, пытаясь отобрать у меня фотографию. – Откуда она только здесь взялась, ерунда какая-то!..

А я всё рассматривала человека, стоящего рядом с мамой – нет, это точно не мой папа. Папа ростом почти с маму, чуть выше. Этот же человек был выше на голову. Папа симпатичный, с крупноватым носом, темноволосый. У этого человека были совсем другие черты лица, пышные рыжеватые волосы и… огромные пшеничные усы. Усы!.. А мама всю жизнь повторяет: «Терпеть не могу мужчин с усами! Не переношу!..» А замуж, судя по всему, вышла за человека с усами, да еще какими!.. Я была тогда уже достаточно взрослая, много читала, у меня хватило ума понять, что это – мамин жених или даже… муж. Ведь есть шанс, что она убежала со свадьбы (платье надела, сфотографировалась и… убежала), но небольшой. Скорее всего, я просто не знала, что мама когда-то выходила замуж за другого человека, не за папу. Бабушка ничего мне объяснять не стала, лишь сказала:

– Дай сюда фотографию. И никогда так больше не делай. Отобрали у тебя, значит, не нужно тебе это.

– А кто это… – начала я.

– Если хочешь что-то узнать, спроси у родителей, – отрезала моя милая добрая бабушка и унесла куда-то эту фотографию.

Я подумала: какие странные взрослые, ведь проще было бы взять и выбросить фото, если оно настолько вредоносное, а бабушка, судя по всему, пошла его перепрятывать. Я решила обязательно всё узнать, но к концу лета забыла об этом, потому что лето в десять лет было бесконечно длинное.

Бабушкина фамилия тоже была Тобольцева, у нее висели грамоты, на которых это было написано – бабушка всю жизнь проработала в школе и была заслуженным учителем. У меня никаких сомнений не возникало – не было повода, никогда не было – что я не родная дочь своего папы, а он мне не родной отец. Тем более, что я и правда на него внешне похожа. Чем-то… Мне все так говорят. Может быть оттого, что он меня любит, много времени проводил со мной маленькой, а я читала, что дети становятся похожими на тех, кто их воспитывает – не только по поведению, но и внешне, мимикой, даже чертами лица. Потому что природа материи – волновая. Электрон, не самая малая частица, – это уже сгусток энергии. А любовь – это волновая энергия, так мне объяснил папа-физик еще в раннем детстве, и я это хорошо запомнила. Неродной папа. Мой самый лучший, любимый неродной папа. От странных мыслей, не укладывающихся в голове, мне стало как-то нехорошо. Я оглянулась – тут же подошел официант.

– Можно мне чаю с лимоном или… – я подумала, – холодной минеральной воды?

Симпатичный официант, мой ровесник или чуть постарше, кивнул и неожиданно сказал, совсем тихо, так что я сначала даже подумала, что ослышалась:

– Здесь очень дорогая вода, посмотрите в меню.

– Да? – растерялась я. – Тогда просто чаю. Целый чайник, если можно. С лимоном.

– Сколько кусочков лимона?

– Три.

– Один кусочек – тридцать рублей.

– Тогда один, – вздохнула я.

Да, правда, дорогой ресторан. У нас в столовой в университете тридцать рублей стоит тарелка супа. И поэтому к нам иногда обедать ходят очень пожилые выпускники, бедные, не отложившие к пенсии копеечку на тарелку куриного супа.

Тот человек, мой биологический отец (надо ведь привыкать к этому слову!), почему-то назначил именно это место, скорей всего, не знал, как здесь дорого. Я так поняла, что он небогатый, даже наоборот. И сейчас боялась увидеть раздавленного жизнью человека. Что-то такое промелькнуло… Зря, наверное, я не предложила ему пообщаться по скайпу. Хотя у него, возможно, ни скайпа, ни компьютера нет, если он очень бедный. В провинции люди гораздо хуже живут, чем в Москве. Может быть, я что-то перепутала, и он ждет меня сейчас в каком-то другом кафе, там, где на тридцать рублей можно выпить чаю с бубликом?

Я взглянула на телефон, лежащий передо мной. Уже половина первого, а мы договорились на двенадцать… Не может ведь он так сильно опаздывать? Хотя я его совсем не знаю. Когда человек тебе пишет, ничего вообще не понятно. Написать можно всё, что угодно. По телефону мы разговаривали один раз, коротко, перед моим отъездом сюда, – он сам мне позвонил. До этого мы только переписывались, если это можно назвать перепиской.

«Здравствуйте, Анатолий, меня зовут Маша Тобольцева. Вам это о чем-то говорит?»

«Да».

Это была наша первая переписка. Поскольку он больше ничего не написал, я растерялась и тоже дальше ничего спрашивать не стала. Через несколько дней он мне написал:

«Привет, Маша Тобольцева, как дела?»

Я долго думала, что ответить, и не придумала. А что я могу ответить на такой вопрос человеку, от которого я родилась, никогда не видела в жизни (по крайней мере, я этого не помню!), сама его нашла, и который, как я понимаю, ничего вообще обо мне не знает. Мама так и сказала: «Он знает только то, что ты есть. Зачем тебе это, я не понимаю. Он для тебя никто. И ты для него никто». Мама редко бывает так категорична, и я слегка опешила. Ведь я на самом деле ничего не знаю – почему они расстались, как, что было после того, как фотограф опустил камеру на свадьбе, запечатлев маму в фате и длинном платье. Была ли сама свадьба, сколько они прожили… Вдруг мама села на трамвай в свадебном платье и уехала, сказав: «Пока!» – моя веселая, решительная мама? Тайна за семью печатями, и даже бабушка, любимая и самая лучшая, всегда учившая меня честности, уклончиво, но твердо сказала: «Я говорить ничего не буду, и не спрашивай». А спросила я ее только через год после того, как первый раз увидела эту фотографию.

Мне было одиннадцать лет, я приехала к ней на лето, залезла в комод, где лежала коробка со старыми брошками, красивыми пуговицами, всякими необыкновенными мелочами, которые почему-то мне очень нравились в то время – нравилось рассматривать их, придумывать про каждую какую-то историю, увидела фотоальбом и – вспомнила. Зимой я болела, на Новый год мы к бабушке не поехали. И весь год я ни разу не вспоминала о той фотографии и о человеке с пшеничными усами. Как это может быть? Я объясняю себе так – это было что-то неприятное, странное, сам человек мне совсем не понравился, то, что он стоял рядом с мамой, а мама была в свадебном платье, с цветами в руках, мне тем более не понравилось, и было совершенно непонятно. Поэтому память моя просто блокировала это.

Я достала альбом, покрутила его, стала листать. Где-то же должна быть эта фотография? Я же не придумала её? У меня на самом деле память отличная, иногда даже слишком. Можно помнить избирательно, совершенно не обязательно запоминать какую-то ерунду, а я помню всё. Я пролистала весь альбом. Там было довольно много фотографий юной и очень серьезной мамы, студентки, аспирантки, были несколько фотографий молодых мамы с папой и со мной маленькой, но ни одного фото того человека с пышными усами не было. Я подошла к бабушке и напрямик спросила (учила же она меня не бояться правды!):

– Почему ты спрятала ту фотографию? Он кто?

Бабушка пожала плечами:

– А ты не спросила у Валентины?

– Нет.

– Почему?

– Забыла.

– Вот и я забыла, кто это.

– Ба!..

– Маша! – Бабушка, вздыхая, покрутила головой. – Нет, я не хочу вмешиваться. Я и тогда была совершенно не согласна… И я не знаю, кто был прав… Мне-то казалось, что Толя хороший человек… Может быть, я чего-то не знала? Ты ведь знаешь свою маму. Она мне могла чего-то важного и не сказать!

Я ровным счетом ничего не поняла из того, что сказала бабушка, и… снова забыла об этом. Не то чтобы совсем, как в первый раз. Но было ясно, что ничего приятного и интересного мне взрослые не расскажут. Прошел еще год или два, и однажды, когда мама сетовала, что я не люблю физику, как папа, и биологию, как она, и вообще непонятно, что люблю и чем собираюсь заниматься по жизни, и в кого я такая пошла, я возьми и скажи:

– Может быть, я просто похожа на того человека, с кем ты стояла на свадебной фотографии? Это кто? Мой отец?

Я не знаю, почему и кто это спросил, но точно не я. Или если я, то какая-то другая я, которую я совсем не знаю. Ведь иногда бывает так, что поступки совершаешь вроде ты, а вроде и не ты. Словно кто-то или что-то руководит тобой – постороннее, либо живущее внутри тебя, но тайное, до поры до времени никак себя не проявляющее, о существовании чего ты и не догадываешься.

Мама очень долго смотрела на меня и ответила одним словом:

– Нет. – Потом обняла меня, посидела так и сказала еще одно слово: – Да.

Встала и ушла в свою комнату. Я думала, что на этом разговор закончился, но мама через некоторое время вышла, принесла две небольшие фотографии и молча протянула мне. На одной тот высокий человек с пышными усами держал на руках ребенка, завернутого в большой кружевной конверт с розовым одеялком, а рядом стояла улыбающаяся мама и растерянно смотрела в камеру, держа этого человека под руку. На второй фотографии я сидела, совершенно голая, на разложенном диване, с маленькой книжкой в одной руке и показывала кому-то книжку. У книжки один край был откушен, на фотографии это было отчетливо видно. Еще была видна чья-то рука с большими черными часами, в клетчатой рубашке, крепко державшая меня за голую ступню. Рука была в два с половиной раза больше ступни.