Пустеет осень,
все сходит с рук.
И в цифру «восемь»
заплелся круг.
Рябину ветер
трясет мне вслед.
И так заметен
вчерашний след.
Я жду морозов,
чтоб смерзлась грязь.
Чтоб ветер слезы
сушил, крутясь.
«Мне все так знакомо тут…»
Мне все так знакомо тут,
Столько одежд нашил я из тканей погоды.
Дождей пояса темно-серым цветут
В вишневом шкафу небосвода.
Ветров рукава плещут в желтую ночь,
Касаясь случайных прохожих.
И складки листвы опадающих рощ
Хрустят черенками застежек.
«Но вечер падает, сошла печаль лугов…»
Но вечер падает, сошла печаль лугов
и ночь всего меня заполонила.
Неизъясним, прекрасен и суров
кусок луны плывет, меня помимо.
«Все было голубое, как стакан…»
Все было голубое, как стакан
стеклянный, опрокинутый вверх дном.
Но ветер наклонил его чуть-чуть
и гранями дождя блеснув, утих.
Все было золотое, как серьга,
повиснувшая в мочке длинных туч.
Но сумрак разогнул её дугу
и, в реку засмотревшись, уронил.
Все было мутно-белым, как фаянс,
обожженный в печи песков и трав.
Но молния ударила ребром
ладони по молочной тишине
и стало все другим…
Время умирать
Опять нас балует погода —
ночами тихие дожди
спешат спуститься с небосвода,
чтобы наутро не идти.
Опять чуть слышно дышат клены
между домов в просветах дня,
опять блестит темно-зеленым
полузабытая трава.
Туманы снова тени тянут
к последним листьям, но они
сопревшей грудой молча вянут
у ног иззябнувшей скамьи.
И их тяжелый мокрый ворох
хранит сырой земли печать.
Что толку в долгих разговорах.
Настало время умирать.
«Переходы, мягкость линий…»
Переходы, мягкость линий,
обручальное кольцо.
Заперт вечер темно-синий.
Отступленья и потери,
бело-красные цветы.
Узкий луч открытой двери.
Время старое, седое
пухом в наволочках спит.
И луны лицо рябое.
Ночь
Стоят дома, подошвами подъездов
примерзшие к асфальтовым краям.
На стройке указатели объезда
бренчат о чем-то жестью фонарям.
Ключи
Слышу, кто-то на кухню прошел,
звякнул чашкой, тихонько вздохнул.
