Чистая речка

– Пашка! Как хорошо, что ты позвонил! Ко мне тут какой-то урод привязался в электричке…

– Руська! Какая электричка? Где ты? – закричал Веселухин.

– Дедовск давно проехала…

А парень, дернув мою руку так, что треснуло что-то в суставе, выхватил у меня телефон и выпрыгнул в только что открывшиеся двери на станции.

– Стой! – закричала я. – Отдай телефон!

– А ты прыгай за мной! – заржал парень. – Ну? Что же ты? Давай, давай! Поезд уедет, давай! – улюлюкая и подпрыгивая, он отходил от вагона.

Я быстро огляделась. На перроне люди были, конечно, но уже начало темнеть, и у меня не было никакой надежды, что когда он меня потащит куда-то, за меня кто-то заступится и поверит мне, а не ему, что он загулявшую сестричку ведет домой. А буду кричать – вдруг, правда, ткнет ножом? У многих ребят есть ножи, даже у наших. Они любят друг друга пугать, иногда могут порезать. Правда, до смерти никто у нас никого не ранил, но, по рассказам, и в больницу попадали.

Я рванулась было за телефоном и остановилась в самый последний момент. Только когда поезд поехал, я поняла – номера Веры у меня больше нет. Еще у меня нет номера папы. Наизусть я его не знаю. Но, наверно, его можно взять у директора. У меня нет номера Марины Кирилловны, которую я встретила сегодня в Москве. И, главное, нет номера Анны Михайловны, моего шефа. Я могу написать ей письмо, все рассказать… но пока оно будет идти… Я не знаю точно, сколько идут письма. Иногда она долго не отвечает. Или так долго идет письмо, не знаю.

Я вернулась в вагон, села на другое место и почувствовала, как сильно у меня болит рука. Так сильно, что я не могу ее поднять, с трудом шевелю.

– Что же ты убежала! – покачала головой одна из активных женщин, которая советовала мне «ехать домой с братом». – Брат так заботится о тебе! Куда ж ты теперь!

– К мужику небось! Они такие теперь! – сказала вторая. – Передком наружу с десяти лет!

У меня как-то резко кончились силы. И очень болела рука. Я подняла глаза на этих женщин. Вот за что они меня так?

– Это не мой брат. Это совершенно чужой человек. Он украл у меня телефон и вывернул руку.

– Да? – поджала губы одна из них. – А че ж ты с ним разговаривала? Надо ж знать, с кем садиться, и вообще…

Я знаю этот феномен, так это, кажется, называется. Если человек симпатизирует не тебе, а твоему противнику, то ты будешь виноват, даже если противник совсем уже внаглую будет драться или отберет у тебя что-то. Так всегда бывает – несправедливо. Несправедливость – это вообще главный закон жизни, так мне кажется.

Неожиданно вмешался какой-то мужчина, который все это время молчал, может быть, спал:

– В полицию надо, в полицию!

– Хорошо, – кивнула я.

Я прекрасно знала, что обращаться в полицию бесполезно. Никогда ничего для детдомовских детей они искать не будут. И защищать не будут. Наши всегда боятся именно полиции. Но спорить с дяденькой я не стала, на это у меня точно не было сил, да я и не люблю спорить. У меня есть свое мнение, и совершенно необязательно навязывать его другим.

Та женщина, которая вступилась за меня в самом начале, даже встала, взяла свою тяжелую сумку на колесиках и подошла ко мне:

– Так что же ты не закричала, не позвала на помощь? Сидела тихо, я и не поняла. А телефон хороший был?

Как мне ей было объяснить, что в телефоне было столько всего нужного, невосполнимого теперь. И главное – когда еще я смогу купить теперь телефон! Я же истратила на поездку половину денег, которые копила на будущее, и нисколько не жалею об этом. А впереди зима – ни грибов, ни ягод, ни орехов, ничего не продашь. Можно, конечно, попробовать продать калину, но ее никто обычно не покупает – полно калины растет у всех на участках, да и просто по дорогам.

Вообще-то папа должен платить мне каждый месяц какие-то деньги. Я знаю, мне говорила Надежда Сергеевна, она даже пыталась разговаривать с папой об этом. Но у него совсем нет денег, потому что всегда плохо с работой. Те, кому платят родители, при окончании школы имеют на счету деньги. Забрать их до восемнадцати лет нельзя, но можно попросить воспитателя снять какую-то сумму, например, чтобы купить телефон. Но что об этом говорить – у меня все равно никакого счета нет.

– Что ты молчишь? – продолжала допытываться женщина. – Ты вообще откуда?

– Из детского дома, – негромко сказала я.

– Убежала? – ахнула женщина.

– Почему? – пожала я плечами и поморщилась от боли. Рука болела невыносимо. – Нет, просто в Москву по делам ездила. К маме.

– У тебя есть мама? – удивилась женщина.

– Да, – кивнула я. – Она на Кунцевском кладбище.

– О, господи… – Женщина еще поохала, потом полезла в сумку, достала яблоко. – Вот, возьми, поешь.

– Спасибо, – я взяла яблоко и быстро съела его. И тут же захотела есть так, что меня стало даже подташнивать от голода. Я знаю, так бывает. Когда очень хочешь есть, не надо есть яблоки или морковку с огорода, а тем более стебли сладкой упругой травы, которая растет у нас на территории. Вздуется живот, и еще больше захочешь есть. Надо пойти в столовую и просто попросить кусок хлеба. Часа на два этого обычно хватает. Если нет хлеба – просто перетерпеть, постепенно голод утихает.

Я взглянула на женщину. Спросить, нет ли у нее хлеба? Нет, лучше потерплю. Осталось ехать недолго, а на станции я сама куплю хлеб, иначе я просто не дойду до детского дома.

Рука у меня болела все сильнее и сильнее. Когда я вышла на своей станции, то практически не могла шевелить пальцами. Я даже не пошла в магазин за хлебом, боль была ужасная, отдавало даже в голову. Что такое случилось с моей рукой? И ведь не позвонишь никому. Если бы был телефон, я бы позвонила воспитательнице или Вере… У нас в детском доме есть фельдшер, но под вечер она уходит домой. Пока я дойду, ее точно не будет. Когда у нас кто-то серьезно заболевает, то приезжает врач из города. Если нужно, мы ходим с воспитателем в больницу в поселке. Там всегда круглосуточно есть врач. Я однажды ездила ночью вместе с Любой, когда она отравилась чем-то в столовой.

Я решила пойти в больницу. Правда, у меня нет документов, а там всегда спрашивают полис, документы. Но если у человека болит рука, может быть, и без документов примут?

Когда я подошла к больнице, уже стемнело. Центральный вход был закрыт, но я помнила, куда привозили Любу. Я позвонила в запертую дверь с бокового входа. Довольно быстро дверь открылась, и выглянул огромный человек в белом халате.

– Молодая особа… – довольно весело протянул он, энергично почесываясь крупной рукой. – Вы ко мне?

– Я к врачу.

– А я кто? – так же весело продолжил он. – А ты, что, одна?

– Да, я из детского дома.

– Совсем одна? – зачем-то уточнил он и, как мне показалось, радостно потер руки.

– Да. Воспитатель сейчас придет, она пошла к знакомой, – на всякий случай добавила я.

– Так вот подожди ее, тогда и заходи, – сказал он и захлопнул дверь.

Вот черт! Я позвонила снова. Он тут же открыл.

– Что, пришла воспитательница? – спросил весельчак.

Я рассмотрела его внимательнее. Полный, высокий, с большим неровным лицом, огромными руками, халат обтягивал сильно выпирающий живот. Пахнет… лекарствами, табаком и чем-то еще, довольно противным.

– Что смотришь? – мужчина захохотал от какой-то своей мысли. – Думаешь – а… или а… – он покрутил руками перед собой. – Что надумала? Наврала про воспитателя, да? Пришла-то небось… – он подмигнул, – не просто так, да? Сколько уже задержка?

– Какая задержка? – удивилась я.

– Да что, я вас не знаю, маленьких сучек! – ласково сказал он, оглянулся и быстро затолкнул меня внутрь. – Только я бесплатно ничего не делаю, имей в виду, придется потом… – он взял меня за плечо.

Я вскрикнула.

– Ты что это, а? – улыбка сошла с его лица. – Что? На голову больная? Так это не ко мне.

– У меня что-то с рукой. Не знаю что. Очень больно вот здесь.

– А здесь? – он довольно неаккуратно ткнул меня в предплечье.

– Везде больно.

– Ай, ну вот… – Врач сдвинул голубую шапочку, почесал коротко бритую голову, надвинул шапочку на место, достал из кармана небольшие золотые очки, надел их. На одном стеклышке было что-то засохшее, как будто кусочек тертой морковки. – Ну, душа-девица, на тебе хочу жениться… В смысле – пошли смотреть твою руку. Сломала, что ли? – Он так просто это спросил, как будто говорил не о руке, тем более правой, которой я все делаю вообще-то, а о детской игрушке. Да и то – игрушку всегда жалко, если она ломается.

– Не знаю, – сдержанно ответила я. – Вывернула или сломала.

– А что, – снова повеселел врач, – куролесила, что ли, да? Там… – он опять показал руками что-то неопределенное, издавая при этом всхлипывающие звуки и хрюкая.

Интересно, это действительно врач или окажется, что он просто сторож или санитар из морга? Здесь ведь есть морг?

– А вы врач? – спросила я, когда мы уже очень долго шли по полутемному коридору, потом поднялись на второй этаж по совсем темной лестнице – я постаралась пробежать ее как можно быстрее, перепрыгивая через две ступеньки, хотя каждый шаг отдавался болью в правой руке.

– Врач, врач… – приговаривал мужчина, довольно легко успевая за мной.

Мы пошли дальше по коридору второго этажа. В больнице была такая тишина, что я подумала – наверно, никого нет. Но тут открылась дверь какой-то палаты, и вышла древняя бабуся.

– Что, бабуль, прогуляться до унитаза и обратно? – весело крикнул ей врач. – Молодец, я же говорю, походишь еще! И не только на горшок, еще на свидание побегаешь! А то – «Помру, помру…». Так, – обернулся он ко мне, – давай вот сюда, что ли, а то в кабинете у меня там узбек под наркозом сидит, ждет, пока я ему ногу отрежу… – Врач громко засмеялся, а я вздрогнула.

Что-то мне совсем перестала нравиться эта больница. Никого нет, странный врач, тишина… Может быть, здесь теперь не больница? А что-то другое? А как же бабуся в халате – она кто?

Врач тем временем завернул в какое-то помещение, включил там свет и позвал меня, поскольку я в нерешительности остановилась под дверью:

– Давай, чапай сюда! Рука у нее! Лучше бы показала мне кое-что, а не руку ломала! – он опять громко захохотал, как будто сказал что-то очень смешное, и его огромное пузо затряслось под халатом. – Какой в руке интерес, правда? Тем более в сломанной. Так, садись вот сюда, садись, руку подними… Так сгибается? Больно? А так?

Я охнула, потому что он неожиданно дернул руку так, что у меня как будто посыпались искры из глаз. Я слышала это выражение, только не знала, что правда так бывает.

– А теперь? Пошевели рукой, как? Лучше?

Я осторожно согнула руку. И взглянула на врача. Даже если он санитар из морга, суставы он умеет вправлять.

– Не болит.

– Вот! А ты, главно дело, – «сломала, сломала»! Ну, чем платить будешь? – он весело посмотрел на меня, облокотясь на подлокотники медицинского кресла, в котором я сидела. Очень, кстати, какого-то подозрительного кресла, на которое я еле-еле залезла. Похоже на гинекологическое, на котором нас проверяли на диспансеризации, только как-то неправильно наклоненное. – Ты у нас как? Уже все умеешь?

Я прицелилась и хотела дать ему ногой по животу, но он как-то удивительно быстро понял мое намерение и схватил за ногу.

– Вот смотри, – сказал он. – Я сегодня добрый. Потому что у моего брата вчера сын родился. Я радуюсь за брата и тебя трогать не буду. Вот видишь, я, вместо того чтобы дома водку пить с родными, торчу здесь с полуживой бабкой и узбеком, которому друзья отрезали ногу, а я сейчас буду ее пришивать. А еще ты мне тут ночью! Который час, кстати?

Не знаю, у кого он это спрашивал. У меня часов не было, а прямо перед ним на стене висели часы.

– Вот, десятый, видишь. Хочешь ногу отрезанную посмотреть?

Я в ужасе замотала головой.

– А бутерброд с колбасой хочешь? – спросил он как ни в чем не бывало и полез в карман, достал оттуда пачку сигарет, треугольную конфету в золотом фантике и огромный бутерброд в целлофане. – Сейчас мы с тобой по-братски… Да я побегу. А то ночевать здесь оставайся, куда ты на ночь глядя попрешься… – Он ловко развернул целлофан, разделил бутерброд и протянул мне: – Да бери, бери! Что ты съежилась! Не трону. Главное, чтобы никто больше не тронул. Есть хоть друг какой?

Я подумала, говорить ли про Веселухина. И друг ли он мне? Я сегодня себя уже не в первый раз об этом спрашиваю.

– У меня есть шеф, – зачем-то сказала я. Просто если бы я дальше молчала, получалось бы, что я его боюсь. А это никогда не надо показывать. Плохо действует на некоторых людей.

– Шеф – это хорошо… – Врач уже не слушал меня, разбирая какие-то коробочки в шкафу. – Так, это мне пригодится, это я… – Он отхлебнул из высокой медицинской баночки и крякнул. – Все, душа-девица, жениться на тебе я пока передумал, пойду пришью ногу болезному, пока она окончательно у него не отвалилась. Надумала ночевать в нашем хосписе?

Я помотала головой и побыстрее вышла. Уже с лестницы, до которой я добежала первой, я крикнула:

– Спасибо!

– Да что уж там! – в ответ крикнул мне из коридора врач. – Обращайся!

Я слышала его тяжелые быстрые шаги, и мне было страшно. Я добежала до выхода, он оказался закрытым, но я увидела ключ в замке, повернула его и через мгновение была уже на улице.

Да, правда, совсем темно. И как я буду добираться до детского дома? По темному пролеску? Одна? Нет, невозможно. Автобус доходит только до половины, дальше тоже страшно идти… В городе я никого не знаю, кроме Маши. К Маше идти невозможно – ее мама не разрешает ей со мной дружить, потому что боится детей из детского дома. А я припрусь ночевать! Позвонить я никому не могу – у меня нет телефона. Как же люди обходились раньше? Звонили из каких-то автоматов, но у нас таких здесь и нет, кажется.

Я приблизительно представляла себе, где живет Серафима – она часто рассказывала о своем новом доме, где сначала до бесконечности шел ремонт, потом стали взрываться батареи, затапливая ее новый паркет, и течь трубы. Я знала, что муж у Серафимы – то ли военный, то ли бывший военный, она очень им гордилась, и ему, наконец, дали квартиру, после того как они, по словам Серафимы, «промыкались по общежитиям» всю жизнь. Дом такой один во всем городке, найти его нетрудно. Но какой у нее номер квартиры? Что, я буду ходить по этажам и спрашивать: здесь живет Серафима Олеговна? К тому же Серафима меня просто на дух не выносит.