Спас на крови
– Инфаркт?
– Пока что никто ничего толком не знает, но что-то около этого.
– Так, может, она из-за смерти нашего клиента перенервничала?
Головко отрицательно качнул головой:
– Исключается. «Скорую» вызвали в шесть утра, еще до того, как обнаружили труп в номере.
– Может, возраст? – пытаясь зацепиться за последнюю «спасительную соломинку», предположил Стогов, для которого версия насильственной смерти бывшего соотечественника была равносильна той боли, которую мог бы испытать барственно-вальяжный домашний кот, которому прищемили яйца дверью.
И снова следователь вынужден был огорчить капитана ФСБ:
– В том-то и дело, что молодая и, если верить словам ее сменщицы, совершенно здоровая бабенка. А это, как сам догадываешься, уже информация для размышления.
– И все-таки, – поморщился Стогов, – может, простое совпадение?
– Дай-то Бог! Не только я уже не верю в подобные «совпадения». Чему и учителя мои учили.
Учителя капитана ФСБ Стогова также предупреждали его об опасности подобных совпадений, и он, уже догадываясь, что предстоящий день обещает массу неприятностей, кивнул на дверь спальни:
– Кто обнаружил труп?
– Коридорная. Я уже опросил ее.
– И что показала?
– Входная дверь и та, которая ведет в спальню, были приоткрыты. Она подумала, что вселившийся в этот люкс американец уже встал, и постучала, чтобы прибраться в номере. Однако никто не отозвался, и она приоткрыла дверь. Окликнула хозяина номера, но так как вновь никто не отозвался, она прошла в спальню. Ну а там…
Картина была простой и понятной, если бы все карты не путала дежурная по этажу, которую угораздило именно в это утро вызвать «скорую» с жалобами на сердце.
– В посольство звонили?
– Само собой. Обещались с минуты на минуту приехать.
– Тогда, может, с господином Державиным познакомишь? – кисло улыбнувшись, предложил Стогов.
– Пошли.
Прикрытый белоснежной простынкой, Державин лежал на широченной кровати в той же позе, в которой его застала смерть, и видно было, что последние минуты его жизни были не столь уж легкими, как хотелось бы думать. Посеревшее, заострившееся лицо, на котором запечатлелась маска боли, правая рука на левой стороне груди… Судя по всему, он пытался массировать сердце, правда, непонятно было, почему он не обратился за помощью. Возможно, понадеялся на валидол, вскрытая пачка с которым лежала на тумбочке рядом с кроватью.
М-да, вот уж верно говорят в народе, что судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Вот и господин Державин радовался, когда летел в Москву, предвкушая встречу с оставшимися здесь друзьями, а вышло… Как говорится, думали о том, как лучше, а вышло как всегда.
Стогов остановился взглядом на лице покойника и невольно подумал о том, что дед этого человека, давший своему сыну столь редкое имя – Мстислав, мог в свое время опасаться своего происхождения. В его прямом потомке чувствовалось благородство кровей, которые шли от какого-то старинного русского рода, да и фамилия говорила о многом – Державин. И в общем-то неудивительно, что этот Державин свалил из СССР сразу же, как только представилась возможность.
– Цель его приезда в Москву, естественно, не известна? – то ли спросил, то ли сам для себя уточнил Стогов.
– Я же говорил тебе: ждем представителя посольства. Надеюсь, он что-нибудь прояснит. По крайней мере, этот номер был бронирован через американское посольство.
Головко хотел было добавить еще что-то, но в этот момент хлопнула входная дверь, послышался хорошо поставленный голос начальника службы безопасности, и Головко негромко произнес:
– Если не ошибаюсь, наш америкос пожаловал.
Следователь не ошибался. В дверном проеме нарисовался костюм в серую «елочку», следом за ним в спальню прошел высокий рыжеволосый мужчина лет сорока, на удлиненном лице которого можно было прочитать положенную в подобных случаях скорбь и занятость делового человека одновременно. Представив Стогова и следователя прокуратуры, Маканин счел нужным назвать и американца:
– Господин Хиллман.
– Артур Хиллман, – посчитал нужным поправить Маканина американец и скорбно вздохнул, всматриваясь в лицо покойника.
– Вы его знали? – спросил Стогов.
Хиллман отрицательно качнул головой.
– Лично не знал. Хотя и был предупрежден о его приезде. Американец говорил без малейшего акцента, и это невозможно было не заметить.
– Кто его встречал в аэропорту?
– Моя помощница и шофер. Они же его и в гостиницу привезли.
– Что, настолько важная персона? – заинтересовался Головко, неплохо знакомый с теми порядками, что были установлены в американском посольстве. Машина и сопровождающая предназначались далеко не каждому.
Хиллман перевел взгляд на следователя прокуратуры, который неизвестно зачем задал этот не очень-то корректный вопрос. В его глазах читался вопрос, полный немой укоризны: «Умер далеко немолодой человек. Умер своей смертью, в гостиничном номере, в постели. Так при чем здесь, простите, важность его персоны?» Однако он счел за лучшее не вступать в перепалку.
– Я не могу сказать точно, насколько весом был господин Державин в Америке, однако насчет него звонил граф Воронцов, один из столпов русской эмиграции, и вот он-то и попросил меня позаботиться о его очень близком друге.
– А что-нибудь еще, кроме «друга»? – не отставал Головко, чем вызвал откровенную неприязнь на лице Маканина.
Однако Артур Хиллман оставался по-прежнему уравновешенно-спокойным; сплошная любезность. Видимо, вспомнились полицейские порядки в его родной Америке, и на этом фоне вопросы следователя московской прокуратуры могли показаться ему безобидно-детскими.
– Что еще кроме «друга»? – как бы сам про себя произнес Хиллман. – Ну-у, пока что мне известно немногое, но могу сказать точно, что ваш бывший соотечественник являлся ведущим экспертом по искусству. В Америке, естественно.
Последнюю фразу, очень коротенькую, но довольно емкую, он произнес с едва скрываемой издевкой в голосе, и на это не мог не обратить внимание Стогов.
– Что ж, – развел он руками, – все лучшее – друзьям.
Премудрый Хиллман только усмехнулся уголками губ. Это уж точно: мы вам – демократию и «ножки Буша», вы нам – своих лучших специалистов. Бартер!
– Выходит, поездка предполагалась деловая?
– Да какая разница! – неожиданно взвился Маканин, не в силах, видимо, сдержать крайнего презрения и удивления, вызванного профессиональной бестактностью следователя. – Был ли это частный визит, деловая поездка или ностальгическое возвращение на родину? Умер человек! И наша обязанность, наш долг в конце концов…
– О долге и обязанностях мы с вами чуток попозжей поговорим, – осадил не в меру ретивого секьюрити Головко, – а пока что я хотел бы знать, с какой целью господин Державин прилетел в Москву.
– Ну, знаете!.. – до корней волос покраснел Маканин, с которым, видимо, давно уже никто не разговаривал в подобном тоне. Да еще в присутствии сотрудника американского посольства! Впрочем, и его, служивого, можно было понять.
Он повернулся лицом к Хиллману, как бы говоря тем самым, что воля ваша – можете отвечать, а можете и послать куда-нибудь подальше этого следователя с его дурацкими вопросами, однако вышколенный профессионал Хиллман посчитал вопрос следователя вполне уместным.
– Да, – утвердительно кивнул он аккуратно подстриженными рыжими вихрами. – Поездка действительно предполагалась деловая, видимо, связанная с очередной экспертизой какой-либо иконы или картины, хотя утверждать этого я не могу.
В этот момент в дверном проеме выросла фигура врача, констатировавшего смерть Державина.
– Ну что, можно увозить? – спросил он, многозначительно постучав указательным пальцем по циферблату наручных часов.
Получив утвердительный ответ, он кивнул двум санитарам, что скучали на небольшом диванчике, и те, профессионально перевалив тело покойника с кровати на носилки, двинулись к выходу.
– О Боже! – пробормотал вслед Маканин, и его тоже можно было понять.
– У вас еще будут ко мне вопросы? – спросил Хиллман, обращаясь к следователю. – А то, как сами понимаете…
И он точно так же, как это проделал врач, постучал пальцем по массивному корпусу дорогих часов.
Еще несколько минут … Чистая формальность.
– Осмотр вещей? – догадался Хиллман.
– Да. И желательно в вашем присутствии.
На осмотр довольно вместительного кожаного чемодана на колесиках и багажной сумки Державина ушло не более получаса, и когда все было закончено, Головко негромко произнес, выкладывая на журнальный столик совершенно новую, видимо купленную специально для этой поездки записную книжку, в которой было всего лишь несколько записей, и папку с какими-то бумагами и фотографиями одной-единственной иконы с ликом Христа.
– Господин Хиллман, надеюсь, вы не будете против, если эту папочку и записную книжку я на какое-то время возьму с собой? Хотя бы до окончательного установления истинной причины смерти господина Державина.
– Я не по-ни-маю! – буквально застонал Маканин, злыми глазами уставившись на Головко. – О каком еще, к черту, «установлении истинной причины смер-рти» может идти речь, когда и так все ясно?
– Ну, ежели вам все ясно, – хмыкнул Головко, – то я перед вами, дорогой мой, только шляпу могу снять.
– Но ведь есть же заключение врача! – не сдавался начальник службы безопасности, отстаивая незапятнанную репутацию своей гостиницы.
– Предварительное заключение, – осадил Маканина Стогов, которому, откровенно говоря, и самому не очень-то нравился весь этот сыр-бор вокруг смерти российского эмигранта.
– Неужели есть основания сомневаться в чем-то? – поддержал Маканина Хиллман, мельком просмотрев содержимое светло-коричневой папки из тонкой кожи.
– Упаси Бог! – совершенно искренне заверил его Головко. – Но, как сами понимаете, порядок есть порядок.
Когда все формальности были утрясены и Хиллман в сопровождении извиняющегося Маканина покинул номер, Стогов спросил, кисло улыбнувшись:
– Ты что, действительно думаешь, что здесь может быть какой-то криминал?
Головко на это только вздохнул да руками развел, проговорив привычное:
– Вскрытие покажет.
Глава 2
Апрель в Нью-Йорке тот самый месяц, когда тысячи любителей здорового образа жизни высыпают по утрам на авеню и стриты, свято веруя в то, что бег трусцой поможет убежать от инфаркта, и когда семидесятилетний граф Воронцов еще до завтрака затребовал рюмку водки, вместо того чтобы взять на поводок престарелую гончую да пробежаться с ней по привычному маршруту, прислуживающий камердинер, бог знает с каких пор осевший в доме Воронцовых, даже рот приоткрыл в изумлении.
Иларион Владимирович… – выдавил он из себя, надеясь в душе, что ослышался и граф попросит вместо водки стакан апельсинового сока.
Ты что, не понял? – повысил голос обычно сдержанный Воронцов.
Американизированный потомок кубанского казака, ушедшего с остатками барона Врангеля из большевистской России, недоуменно пожал плечами. Водочка с утра – подобную роскошь могла себе позволить только безлошадная шелупонь, с хлеба на квас перебивающаяся в бедняцких районах Нью-Йорка да еще, пожалуй, на Брайтоне. Но чтобы русский граф, миллионер Воронцов мог опуститься до подобного… Это уже полная хренотень, как говаривал когда-то его папашка-неудачник, так и не сумевший выкарабкаться из российско-американской нищеты. Однако не посмев перечить графу, Степан многозначительно откашлялся и с долей язвинки в голосе уточнил:
– Вам со слезой прикажете или, может, из бара?
Воронцов уничтожающим взглядом покосился на оплывшего в плечах слугу, и тому, бедолаге, ничего не оставалось, как ретироваться на кухню, в холодильнике держались запасы уже годной к потреблению «Столичной».
Вернувшись в кабинет хозяина с подносом в руках, на котором кроме наполненного лафетничка красовалась еще и тарелочка с разрезанным на две половинки огурцом, Степан все-таки не вынес угнетающе мучительного ощущения от дикости начинающегося утра и как бы ненароком спросил:
– Случилось чего?
Поставив пустой лафетник на поднос, Воронцов хрумкнул половинкой огурца и только после этого покосился на скорбно стоявшего Степана, вид у которого был такой, будто он только что наложил в штаны и теперь не знал, что ему делать: то ли в ванную бежать, то ли на толчок рваться.
– Случилось.
– Надеюсь, не очередной обвал? – высказал предположение Степан, более всего опасавшийся финансовых крахов.
Воронцов невольно поморщился. Однако водка уже прошлась по груди, торкнулась в голову, и он, расслабляясь, уже более мягко произнес:
– Державин умер. В Москве. Только что из посольства звонили, спрашивали, какие будут распоряжения.
Степан не смог скрыть облегченного вздоха. Столько народу умирает вокруг, русским уже места на кладбище не хватает, а тут… Державин умер! Тоже мне, личность. Было бы из-за чего водку по утрам хлестать.
Однако надо было что-то говорить, может быть, даже языком поцокать, уподобляясь горю хозяина, но единственное, что смог выдавить из себя старый камердинер, так это возмущенно прокомментировать:
– Так он же здоровым улетал! С чего умирать-то?
– Вот и я о том же, – согласился с ним Воронцов. – Из Нью-Йорка улетал здоровым, а как только в Москву прилетел…
И он безнадежно махнул рукой.
– А от чего умер-то? – поинтересовался Степан.
– Вроде бы как инфаркт. По крайней мере Хиллману именно так сказали.
– Это серьезно, – констатировал Степан. – У моего отца тоже сердечко не выдержало. Инфаркт миокарда. Ему тогда едва за шестьдесят перевалило.
Вздохнул скорбно и с той же скорбью в голосе добавил:
– Видать, судьбинушка у русских такая.
Воронцов покосился на своего камердинера. За все годы, что он прожил в его доме, ни разу не слышал от него жалоб или стонов относительно судьбы РУССКОГО эмигранта в Америке, а тут вдруг… «судьбинушка такая». И отчего-то неприятно-колючим холодком прошлось под сердцем.
– Так он вроде бы попивал неплохо, папашка твой, – резонно заметил Воронцов. – К тому же Игорь не в Америке умер, а в России.
Видимо сообразивший, что он ляпнул лишка, Степан решил не вдаваться в опасные глубины дискуссии относительно судьбы русского эмигранта в Америке, однако все-таки не выдержал обидного для него упрека в адрес своего родителя и, уже стоя на пороге кабинета, угрюмо заметил:
– Игорь Мстиславович тоже попивал неплохо. Так что судить, кто от чего помер…
И вышел, с обидчивой аккуратностью прикрыв за собой дверь. Оставшись в кабинете один и начиная осознавать, что ни за понюшку табака обидел преданного человека, без которого он уже не представлял свою жизнь с тех самых пор, как в мир иной отошла его Анастасия, Воронцов расстроился еще больше и, уже поддаваясь какой-то внутренней потребности, прошел к бару, в котором было буквально всё, кроме русской водки «со слезой». Чертыхнувшись относительно «поганого вкуса» американцев, налил в высокий хрустальный бокал немного виски, к которому ни он не смог привыкнуть, ни старый граф Воронцов, сумевший оставить сыну начальный капитал в золоте и бриллиантах, добавил немного содовой и уже со стаканом в руке вернулся к столу. Пригубил немного виски и, уже не в силах сдерживать рвущиеся наружу чувства, зажал голову ладонями и едва ли не простонал:
– Ах Игорь, Игорь! Зачем же ты так?!
Впрочем, он и сам не смог бы сказать, в чем именно виноват Державин, умудрившийся скоропостижно умереть в далекой России, тогда как именно сейчас он был нужен ему более всего.
А может быть, давило чувство собственной вины за столь неожиданную смерть Державина? Ведь он не хотел, не хотел лететь в Москву, и только его настоятельная просьба заставила Державина пойти на этот шаг.
Впрочем, сам себя успокаивал Воронцов, отхлебнув из стакана еще один глоток виски, почему, собственно говоря, он винит себя в том, что уговорил Игоря на эту поездку? Да, Державин не очень-то рвался в российскую столицу, где у него врагов было столько, что хватило бы с избытком на всю русскую иммиграцию, в то же время в Москве жила его дочь, которую он ни разу не видел и к которой рвался всей душой – это Воронцов знал точно. И, когда решился вопрос о двухнедельной командировке Державина в Москву, он хорошо помнил, как засветились его глаза. И все то, что он говорил относительно нежелательности появления его персоны в среде московских искусствоведов, в общем-то было напускным и не столь значимым по сравнению с тем фактом, что он наконец-то сможет увидеть свою дочь и ее мать, женщину, которую Державин продолжал любить всю свою жизнь.
Горестно вздохнув и еще раз вспомнив свою ненаглядную «графинюшку», Воронцов потянулся было за бокалом с виски, однако, прежде чем выпить оставшееся «пойло», как величал он этот напиток, решил прозвониться в нотариальную контору Марка Натансона, услугами которой он пользовался уже четверть века и куда когда-то он привел Державина.
Когда в трубке послышался знакомый голос, чем-то похожий на приглушенное и в то же время требовательное бормотание осатаневшего от своей значимости попугая, на который можно было бы и обидеться, если бы Воронцов уже сто лет не знал этого шестидесятилетнего еврея, голову которого некогда украшала пышная, темно-каштановая курчавая шапка, а теперь венчали только жиденькие островки седых волос.
– Ларик? Рад тебя слышать, – засвидетельствовал свое почтение Натансон, выдавая свое истинное происхождение тем самым акцентом, без которого не могут обойтись бывшие одесситы, даже прожившие в Америке едва ли не всю свою жизнь.
– Рад и я тебя слышать, Марк, – отозвался Воронцов, для которого Натансон уже давно превратился из опытнейшего юриста и владельца нотариальной конторы в доброго, хорошего товарища, на которого можно было не только положиться в трудный момент, но и поплакаться порой в жилетку. – Не занят, случаем?
– Для тебя я всегда свободен, – хмыкнул в трубку Натансон, видимо почувствовав в голосе Воронцова скорбные нотки: – Случилось что?
Воронцов вдруг осознал, насколько трудно будет произнести то, что он должен сказать Натансону. Словно последний гвоздь заколачивал в гроб близкого ему человека:
– Игорь умер. Державин.
Пауза, которая могла бы сказать больше многих слов, и наконец всё то же гортанно-крикливое:
– Но он же… всего лишь три дня назад… Это не утка, случайно?
«Какая на хрен утка!» – едва сдержался, чтобы не выругаться Воронцов.
– Из посольства звонили. Так что, сам понимаешь, никакой дезы быть не может.
– Это уж точно, – скорбным голосом согласился с графом Натансон. – Эти люди шутить не умеют. Ох же мама моя, мамочка!
Он оборвал свои причитания, которые могли длиться бог знает сколько, и с какой-то остервенелой настырностью в голосе спросил:
– А ты уверен, что он умер? Не убили, случаем?
– Типун тебе на язык! – едва не поперхнулся Воронцов. Хотел было сказать, что сейчас не тридцать седьмой год, когда в России шлепали направо и налево, и не та, мол, Игорь Державин фигура, чтобы из-за него международный скандал разгорелся, однако вместо этого только пробормотал в трубку: – Мне Хиллман звонил, а ему скрывать нечего. Умер Игорь, умер! Острая сердечная недостаточность.
Однако Натансона словно заклинило на своей догадке.
– Шутить, может, они действительно не умеют, однако насчет того, чтобы лапши на уши навесить да выдать черное за белое – на это дело мастаки. И то, что Игорь взял да ни с того ни с сего Богу душу отдал в затраханной Москве… не очень-то мне верится в это.
«Ишь ты, евреи хренов! – обиделся за Россию Воронцов. – Москва для него затраханной стала».
Он уж хотел было посадить на задницу зарвавшегося Натансона, которого еще мальчонкой сопливым вывезли из Одессы и которому всю жизнь впаривали, что все еврейские беды – от большевистской России, которую сами же сделали таковой, но вовремя подумал, что сейчас не время и не место для подобных дискуссий, и на всякий случай спросил:
– С чего это вдруг тебя на убийство понесло? Говорят же тебе, умер человек!
– А с чего бы ему умирать? – вопросом на вопрос ответил Натансон. – Жил не тужил мужик, да и шесть десятков – это не тот возраст, когда о душе начинают думать.
– Ну, это, положим, кому как повезет, – хмуро отозвался Воронцов, вспомнив свою «графинюшку».
– К тому же ты сам знаешь, что он не хотел ехать в Россию, – крикливым бормотанием, при котором он как бы глотал окончания слов, оборвал Воронцова Натансон. – Не хотел! И поверь мне, я его хорошо понимал. И когда он попросил меня помочь ему составить завещание…
– Чего-чего? – не понял Воронцов. – Какое еще завещание? Он что, был у тебя перед отлетом?
– А ты что, не знал? – в свою очередь удивился Натансон.
– Знал бы, не спрашивал.
– Конечно был! – как о чем-то само собой разумеющемся подтвердил Натансон и вновь не смог сдержать своих чувств по отношению к бывшей родине: – Все-таки в Россию летел, а не в джунгли Новой Гвинеи. И как видишь, будто в воду смотрел, когда завещание составлял.
Последние слова он произнес с интонацией всемирного укора для тех дурачков волны первой эмиграции, кто по чисто русской наивности еще верит в то, что что-то могло измениться в якобы новой России.
– И поверь мне, граф, если тебя начали гноить, тебя будут гноить при всех режимах, будь там президентом хоть Сталин, хоть Брежнев, хоть нынешний Медведев.
– Ладно, старый хрен, об этом мы с тобой потом потолкуем, – отозвался Воронцов, которому не очень-то нравились нападки на ту Россию, в которой мечтала быть похороненной его «графинюшка». – Ты лучше мне скажи, что это за завещание такое?
– Не по телефону. Единственное, что могу сказать, так это то, что всё свое состояние он завещал двум женщинам в России. Его дочь и вроде бы как его несостоявшаяся жена.
– Злата и Ольга Мансуровы?
– Ну вот, ты и сам все знаешь. И еще вот что, – пробубнил Натансон, – я бы на твоем месте нанял приличного детектива и отправил его в Москву. Уверяю тебя: нечисто все это. В общем, приезжай, жду!
Не очень-то верил в естественную смерть известного на весь мир эксперта по искусству и следователь Следственного управления при Московской городской прокуратуре Семен Головко. Правда, тому были свои причины: столь же внезапный, как и смерть Державина, сердечный приступ дежурной по этажу, которая, как удалось выяснить Семену, никогда до этого дня не жаловалась на сердце. И как только ему разрешили переговорить с ней…
Припарковавшись на парковочной площадке Кардиологического центра, куда была доставлена Зинаида Афонина, Головко поднялся на третий этаж больничного корпуса, и лечащий врач буквально в двух словах обрисовал ему общее состояние больной.
Оклемалась девушка. Да и то только потому, что портье гостиницы срочно вызвал «скорую» и ее доставили «куда надо, а не в коридор какой-нибудь больнички». На данный момент ее состоянию ЗДОРОВЬЯ уже ничто не угрожает, но покой, само собой, необходим. Короче говоря, больную нельзя волновать, тем более травмировать острыми вопросами, что и было Семеном клятвенно обещано.
Судя по растерянной улыбке дежурной по этажу, которая последней видела Державина живым, она уже была предупреждена о приходе следователя и теперь, видимо, гадала, с чего бы это ее скромной личностью заинтересовался этот высокий голубоглазый блондин.
Головко не стал тянуть время, как, впрочем, не очень-то спешил и раскрываться перед Афониной. Только учтиво представился да сказал еще, чтобы она не волновалась особо, так как к ней лично у него нет никаких претензий.
Кажется, сработало. По крайней мере в ее взгляде уже не было прежней тревоги и настороженности.
Присев на краешек стула, что стоял подле кровати, Головко спросил участливо:
– Как вы себя чувствуете? Может, я не вовремя?
– Да нет, что вы! – спохватилась Зинаида. – Сейчас уже все нормально, но ночью… когда мне стало плохо… Честно говоря, испугалась даже.
– Хорошо еще, что догадались «скорую» вызвать, – посочувствовал ей Головко, – а не занимались самолечением. Кстати, это у вас впервые так?
– Да в том-то и дело, что ничего подобного не случалось, – с искренним возмущением произнесла Афонина. – Даже сердечко никогда не пошаливало, а тут вдруг…
Она тяжело вздохнула, видимо припоминая тот приступ боли, который привел ее в Кардиологический центр, и с долей чисто женского участия в голосе произнесла:
– Теперь-то я понимаю, почему тот жилец из девятого люкса попросил меня лекарство ему принести. Что-нибудь от сердца. У человека даже сил не было, чтобы с кровати подняться.
– Вы имеете в виду господина Державина? – моментально среагировал Головко. – Из девятого люкса.
– Ну да, – насторожилась Афонина, – из девятого. А что… с ним что-нибудь случилось?
– Да нет, все в порядке, – поспешил успокоить ее Головко. – А что касается нашего гостя… В общем, прихватило мужика, довольно сильно. Вот и приходится разбираться с гостями столицы.