– Да.
– А насчет одежды как, я имею в виду, в чем он в тот день из дома ушел?
– Так, в шубейке горностаевой и ушел. Он ее больше всего любил – теплая, легкая, он ее до сильных морозов носил. А это в середине ноября случилось, так что на улице хоть и ветрено было, но не морозно.
– Шубейку сняли?
– Нет, видимо, помешал кто-то.
«Ну да, – хмыкнул про себя Самарин, – карманы обшарить и часы с цепочкой вытащить – на это у них время было, а шубейку горностаевую прихватить, которая немалых денег стоит, здесь им, видите ли, помешали».
– Ну, а шапку забрали? Или в чем он там был?
– Шапку тоже не взяли. Ее мне уже потом вернули, когда я Моисея из ледника забирала.
– Шапка дорогая?
– Так он же ни в чем дешевом не ходил!
– М-да, – пробормотал Самарин и тут же задал еще один вопрос, пожалуй, самый главный: – И что, ни одного свидетеля?
Ванда отрицательно качнула головой.
– Ни од-но-го. По крайней мере мне в милиции так сказали.
– А еще что сказали?
– То, что бандиты обнаглели окончательно и столько народа от кастетов да ножей гибнет, что в милиции ничего конкретного мне пообещать не могут.
– Когда это случилось? Я имею в виду засветло или уже ближе к ночи?
Ванда задумалась и неуверенно произнесла:
– Точного времени я сказать не могу, но, пожалуй, когда уже смеркаться стало, он как раз к этому времени обещал вернуться.
«Выходит, еще засветло», – сам для себя уточнил Самарин, и это уточнение тоже наводило на определенные размышления.
– А что в милиции сказали насчет этого?
– Да ничего. Просто поставили перед фактом – и всё. Да еще сказали, чтобы труп забрала. – Она передернула плечиками, словно ее бил озноб, и негромко попросила: – Давай закончим об этом, тяжело и больно вспоминать. Да и какой смысл ворошить то, чего уже не вернешь?
Смысл восстановить малейшие нюансы убийства Менделя был, по крайней мере это необходимо было Самарину, однако он и сам чувствовал, насколько тяжело вспоминать об этом хозяйке дома, и согласно кивнул головой.
– Да, пожалуй, хватит об этом. Покажи-ка лучше свои рисунки. Говорят, ничто так не развеивает грустные мысли, как возможность побывать на вернисаже. Кстати, ты уже выставлялась?
– Только в Варшаве, да и то это была довольно скромная выставка, всего лишь тридцать картин.
– Ничего себе, «скромная», – хмыкнул Самарин, поднимаясь со стула. – В свое время я знавал художников, и, в общем-то, неплохих, которые ни о чем подобном даже мечтать не могли.
– И что, – моментально сориентировалась Ванда, – эти твои друзья-художники эмигрировали?
– Эмигрировали, – вынужден был признать Самарин, – еще в семнадцатом году.
– А ты… – спросила Ванда, – ты почему остался?
«Почему остался?».
Этот вопрос он и сам задавал себе и до сих пор не мог найти честного, объясняющего ответа. Однако надо было что-то отвечать, и он сказал, положив ладонь на сердце:
– Не знаю.
– Такого не может быть, каждому поступку есть свое объяснение. Почему?
– Повторяю тебе, не знаю, и еще раз – не знаю. Но если ты настаиваешь… видимо потому, что не могу представить себя вне России.
Ванда с удивлением уставилась на Самарина.
– Что? – насторожился он. – Я что-то не то сказал?
– Отчего же «не то»? Всё «то», – вздохнула она, – по крайней мере честно.
– А почему вздыхаешь?
Ванда долго, очень долго молчала, потом поднялась со стула, подошла к Самарину и, положив ему руки на плечи, поцеловала.
От нее пахло коньяком.
Не ожидавший ничего подобного, Самарин даже растерялся в первую секунду. В голову вновь бросилась жаркая кровь, и он почти выдавил из себя:
– Ты… ты это серьезно?
– А ты что, слепой?
Не в силах сопротивляться более захлестнувшим его чувствам, он прижал Ванду к себе.
– Так почему же вздыхаешь, как на похоронах?
– Да потому, что я, кажется, встретила человека, с которым хотела бы уехать во Францию, и уже размечталась об этом, а ты…
Она прижалась к нему всем телом и вдруг зачастила, глотая окончания слов:
– Но хоть здесь, в России, мы сможем быть вместе?
– Я мог бы об этом только мечтать.
…За те полтора года, которые обрушились на Россию сначала октябрьской революцией, а потом Гражданской войной, Самарин припомнить не мог хотя бы дня, когда бы он был настолько же счастлив, как прошедшую ночь и почти целый день, который они провели вместе. Когда выбирались из постели, усталые и опустошенные, шли в столовую, и Самарин растапливал буржуйку. Ванда заваривала очередную порцию кофе, и они наслаждались жизнью, будто не было за окном ни мерзко-холодного, заснеженного Петрограда, ни войны, ни той страшной разрухи и бандитской вседозволенности, в которых невероятно трудно было выжить. Казалось, такая жизнь будет длиться вечно, однако всему приходит конец. В пять вечера его ждал Алексей Максимович Горький, и Самарин не мог не приехать к нему.
Глава 5
