– Убирать за своим конем навоз. И изредка конь этот его еще и… А потом наоборот. И так целую вечность, – давясь смехом, прошелестел Азраил.
– Вот-вот… Достойное занятие. Ну, видите, я держу слово, – вновь обратился к притихшей толпе грешников Гавриил, – этот оратор сморозил глупость, скажем, сказал неправду, и возвращен обратно. Итак, кто еще хочет попытать счастья? Не бойтесь же, терять особо нечего, смелее! Говорите как есть, это только на пользу.
– Грех наш нельзя измерить никакою мерою, – старик в красной мантии, с тиарой на голове, тяжело дыша, выступил вперед. – Это касаемо и мужчин, и женщин! Не буду просить прощения и каяться, ибо устал от всего за долгую свою жизнь. Что же толкает людишек на разврат? Дьявол-искуситель? Жажда познать запретное, та самая, которая в виде змия соблазнила прародителей наших, Адама и Еву, в райских кущах? Нет! Жажда продолжения рода людского, созданного по образу и подобию Господом! Велика сия сила, и мы, мужчины, зная, что наградою нам будет безумное блаженство, стремимся, как одержимые, к этим самым цветкам, о коих говорил император Калигула! Всевышний дал нам влечение сие, в награду ли, в наказание ли, но – дал! И мы не можем ничего поделать с этим – ибо слаб человек! Потому вновь и вновь желаем познать аромат и вкус все новых и новых плодов!
– Кто это? – вполголоса спросил Гавриил.
– Сразу видно, ты не знаком с грехом во всей его красе, – улыбаясь, ответил Азраил. – Знаменитый Борджиа-отец, он же Папа Римский Александр Шестой… Из всей вереницы чудовищ-понтификов он, пожалуй, самый выдающийся. Такой смеси коварства, жестокости и развратности мир до него, наверное, не знал. Но… Тут говорит честно. Я чувствую. И детей своих любил, хоть и собственную дочь, Лукрецию, того… А сынка Чезаре пытался отравить. Или наоборот… Уж не помню. Они-то тоже здесь, и их, может, послушаем. Однако он правду говорит. Засчитывается.
– Борджиа, ты правдив. Иди на место.
– Хвала Всевышнему, я сказал правду…
– Дайте мне слово! – дородная дама в парчово-атласном платье с роскошным кринолином и высоком парике, украшенном бриллиантовой диадемой, властно выдвинулась вперед, уверенно оттесняя невольно расступающихся соседей.
– Ваше Императорское Величество! – пропел с некоторой издевкой, но все же почтительно Азраил. – Просим, просим. Скажите слово!
– Слушайте же, наделенные властью и те, кто этой власти никогда не знал, да будут они благодарны Господу за это! Женщина, как задумал создатель, – существо более слабое, созданное для дома, продолжения рода и воспитания детей. Так повелось с незапамятных времен, так и поныне, – императрица указала куда-то вдаль пухлой белой рукой, унизанной бриллиантами, – в том мире и осталось. Правда, дошли и до меня слухи, что женщины пытаются воевать с мужчинами за равенство свое. Но я еще Вольтеру и Дидро писала: равенство полов – утопия, и сия утопия не сможет никогда победить, что бы великие вольнодумцы ни делали, какие бы мысли свои они ни изливали на бумаге. Однако… Я была правительницей великой державы, о коей, прибывши туда еще девочкой, не знала ничего! И превратила ее, ослабленную и раздираемую интригами и междоусобицей, в сильную и великую! Я правила, повелевая мужчинами, которые поначалу хотели сделать меня своей puppe, но затем желали и убить меня, когда увидели мою силу и стойкость, оценили мой разум! Однако сказать я хочу другое – я стала мужчиной! Да, да! Не в прямом смысле, но я стала думать не как женщина, желать не как женщина, а как государственный муж! Я стала императором, хоть и называлась Императрицей Екатериной! И я поняла горькую истину мира сего: только мужчина или наделенная властью мужчины, его образом мыслей и твердостию женщина, превратив сердце свое из женского в мужское, обратив даже похоть свою, неотъемлемую от женщин, на благо сих деяний, может стать великой, достойно соперничая с государями достославными! А вот наградой за это было… – Екатерина на секунду умолкла, лицо ее помрачнело, но очень скоро голос вновь зазвенел твердостью, – было пустое место… Не знала я ни покоя, ни отдыха, любви настоящей, мужа и соратника во всем, заменяя это фаворитами. Да, были средь них и достойные мужи, которые у руля державного пеклись о благе государства, но… Я сделала их! Не они себя! И все, что говорят о похоти моей, – правда. – Екатерина опустила глаза, однако вновь вскоре подняла их. – Ибо не было у меня того, что предписывает Всевышний каждой женщине! И предавалась я разврату и греху, ибо – майн готт! – это только спасало меня от пустоты, которая долгие годы жила во мне вместо женского начала! Итак, оправдание такому греху – дела власти. Может, и не стоит стремиться женщинам к ней, однако же, коль уж выходит так, – нет другого выбора. Я все сказала.
Азраил молчал, сосредоточенно думая.
Гавриил после нескольких секунд паузы произнес:
– Ваша правда, императрица. Честно. Однако же гордыня – худший из грехов… Ждите.
– Она даже собственного сына подозревала… И было за что – он ее ненавидел, ибо его всячески притесняли, – подал голос мужчина средних лет, в щегольском камзоле, высоких ботфортах и шляпе с легкомысленным пером. Небольшая бородка украшала красивое холеное, но несколько обрюзгшее лицо. Шпага, болтающаяся на боку, дополняла облик мужчины, вызывая у присутствующих смутные догадки. Впрочем, даже здесь он успел глазами «раздеть» немало дам, а некоторые, на которых одежды было совсем немного, почувствовали жгучее желание во всем теле…
– Дон Жуан, вы решились сказать слово в защиту женщин? – Азраил захохотал.
– Да, сеньоры и сеньориты, клянусь Святым Калатравой, я, может, и развратник, искуситель и еретик, но не лжец! Слово гранда Испанского Королевства, а оно чего-то да стоит. Великая государыня, имея во владении великую державу, свою, внутреннюю державу оставила в запустении! И виною сему – власть! Власть и честолюбие, как мужское, так и женское! Женщина – это создание, которое любит, чтобы ему постоянно напоминали о его красоте, шептали комплименты, сочиняли и пели серенады, дрались из-за нее на дуэлях и множество прочего! Такова природа женская, сеньоры и сеньориты, так Создатель захотел, повторю я слова, уж прозвучавшие сегодня в этом зале, и так оно и есть! А мы же, доблестные мужи, привычные к смертям на поле брани и к грубой силе, таем, подобно воску свечному, от их красноречивых взглядов, страстных вздохов… глаз, за которые согласен отдать все сокровища мира… – Дон Жуан мечтательно прикрыл веки, но, опомнившись, откашлялся и продолжал: – Мы одаряем их яхонтами и златом, украшаем их божественные тела лучшими одеждами, страстно ловим каждый взор, зная, что, сокрушив неприступную фортецию, будем одарены неземным блаженством… Ибо женщина, если она доверилась мужчине, отдает ему не только тело, это удел шлюх, простите меня, милые сеньориты, но и душу! Она как бы полностью доверяется мужчине, отдаваясь во власть его, под его защиту и покровительство, ведь мужчина, согласно Заповеди Божьей, – Дон Жуан истово перекрестился, – обязан стать ей господином, защитой и опорой! Но мы иногда лукавим. Ложно клянемся мы в любви, и не оттого только, что не любим вовсе, а оттого, что так уж повелось для знающих женскую душу. Затем, получив свое, насладившись, нарушаем клятвы… Поскольку считается, что клятва государю, церкви или же кровным своим свята. А клятвы женщине – так… пустяк… Мы виноваты, сеньоры и сеньориты, мы – грешны! Причем обе стороны, ибо с противоположной оказывается нам сопротивление, а как известно, чем оно сильнее, тем слаще победа, ведь в природе истинного мужа – жажда битвы! Итак, виноваты обе стороны, мои уважаемые слушатели, и я готов поклясться на крови Христовой, ежели соврал!
– Ну, без крови, уважаемый! – строго заметил Азраил. – Ее и так не хватает для вас всех… Очень похоже на правду… По крайней мере, искренне. Но… Ждите, Дон Жуан.
– По-вашему, любая женщина, отдающая тело мужчине, – шлюха?! – Голос, громкий и высокий, принадлежал молодой особе, одетой по моде XVIII века, сильно накрашенной, но настолько разозленной, что даже густой слой пудры и румян на лице не мог скрыть пурпура злости. – Какая чудовищная ложь! Вот в этом весь грех мужчин – они считают, что женщины, отдавшие им тело, уже грязны, а сами они – агнцы Божьи, чистые и невинные, как младенчики! Гнусная ложь!
– Я не имел намерения огульно назвать всех женщин шлюхами! – попытался возразить, несколько смутившись, Дон Жуан. – Я хотел лишь оправдать великие чары любви и наслаждения ею, заклейменные, – он сделал паузу, оглянувшись и посмотрев на строгие лица Азраила и Гавриила, – Всевышним и столпами веры! Однако же грех есть грех, каноны веры запрещают и прелюбо…
– Достаточно! – бесцеремонно оборвал его Гавриил. – Вы, милый мой развратник, пытаетесь прикрыться верою и законом Божьим, как бы каясь? Отпущение грехов, раскаяние волка в овечьей шкуре! И ничего по делу! Как можно соблазнять чужих жен, ведь вы произносите: «Перед Богом и людьми клянусь хранить верность этой женщине!» Во-он!
Дон Жуан, как был с открытым ртом, так и исчез вслед за Калигулой, не оставив даже следа.
– Ты заметил, мужчины менее убедительны, – язвительно усмехаясь, Азраил наблюдал за своим собеседником, который продолжал пожирать глазами Мессалину, стоящую в передних рядах.
Впрочем, та, опытная в таких делах, сама давно заметила взгляд Архангела и теперь открыто изредка бросала ответные молнии из своих зеленых глаз…
«А мальчишка-то запал на рыжую! – смеясь про себя, отметил Азраил. – Да уж эта особа кого хочешь соблазнит…»
Тем временем разгоряченная дебатами дамочка, зажав в кулаке невесть откуда взявшийся инкрустированный перламутром веер, гневно продолжала:
– Шлюхи!!! Мы для них всегда шлюхи, легкодоступные, развратные, думающие только о порочных наслаждениях и греховных связях! А ежели какая из нас и отличается истинным целомудрием, они говорят, что она сумасшедшая или же порочна внутри и сохраняет под личиной монашеской стыдливости самые бесстыдные фантазии отъявленной шлюхи! Они не ставят женщин ни во что и этим гордятся! Бахвалятся за пирами, наливаясь вином, своими существующими и несуществующими победами, но при этом крепостей и городов, взятых ими, неизмеримо меньше, нежели соблазненных юбок! Негодные, низкие создания!
– Кто это? – Гавриил наконец оторвался от созерцания фигуры рыжеволосой дьяволицы в людском обличье. – Что за предвестница эмансипации? Лет через двести пятьдесят после нее такое будет везде – в их газетах, журналах, в этой… как ее, Сети – Интернете. А она смела не по времени.
– Говорит-то правильно, – сухо заметил Азраил, – но не по делу. А причины сего гневного обличения не собирается раскрывать… Она сама-то просто содержанка. Фаворитка какого-то из Людовиков, уж не помню какого, их, этих содержанок, как и содержателей, было предостаточно…
– Вы забыли, любезнейшая маркиза, на чьи деньги купались в роскоши, занимаясь всякой дребеденью, которую уж никак не назовешь ни благими деяниями, ни тем более целомудренными! Сколько всяческих тайных игрищ устраивалось по вашей прихоти, таких, где разврат полыхал, словно тысячи версальских люстр, принимая небывалые формы и размах! Сколько денег из государственной казны ушло на ваши прихоти! А как вы умели помыкать августейшими вашими покровителями? Я скажу просто – вы и есть шлюха! Только не грязная дешевка из борделя на окраинах Парижа, а дорогая, знающая себе цену! Вы двуличны, как Янус, когда обвиняете мужчин во всех смертных грехах! Есть спрос – есть и предложение? Да! Но есть мера и есть превышение этой меры! Итак, ко всем вашим наказаниям я добавлю еще одно – за лицемерие! И – вон отсюда!
Взбешенная маркиза хотела было что-то возразить, набрав полные легкие воздуху, но не успела. Лишь доли секунды в том месте, где она только что стояла, кружил легкий ветерок…
Толпа, ранее притихшая, слушая речь маркизы, вновь зашумела. Задние ряды стали напирать на передние, волнение росло, голоса звучали громче.
– Мы требуем слова!
– Справедливости!
– Любовь или смерть! Это и есть причина!
– Мы не звери и не святоши!
– Тихо! – громовым голосом успокоил толпу Азраил. – А ну, тише! Иначе я прекращу все это, и вы отправитесь обратно немедля! По одному, и без излишнего рвения!
– Рвения? – голос чистый и звонкий, однако твердый прозвучал в наступившей тишине. – Какого рвения, святые наши?
Молодая девушка с распущенными волосами, босая, одетая в грубую рубаху из полотна, вышла вперед. Она была красива, но лицо ее, изможденное и бледное, выглядело усталым и постаревшим лет на двадцать, несмотря на весьма юный возраст.
– Рвение, которое дает вере новые силы? Рвение, с которым искореняются ересь, колдовство и другие смертные грехи? Рвение, обрекшее на жуткие, адовы мучения и такую же лютую смерть сотни тысяч невинных женщин? Где вы были, наши ангелы, когда, прикрываясь этим рвением и «крепостью в вере», злобные и развратные людишки, хватали по доносам таких же мерзавцев или запуганных глупцов невиновных, мучили их страшно, вырывая признания в «колдовстве» и прочем? Скольких женщин и девушек, бывших женами и матерями либо способных ими стать, истерзали, замучили, обрекли на лютую казнь? Это что, наказание за грех? «Женщина – сосуд греха!» – так говорил какой-то святоша, видимо, имея в виду свою же мерзкую похоть, соизмеряемую разве что с таким же непомерным чревоугодием! А «святые отцы» не грешат? Не содомируют в монастырях, не соблазняют «невест Христовых»? Не развратничают с прихожанками, читая почтенным бюргерам проповеди днем, грозя Страшным Судом за малейшие отступления от их бестолковых догм, а ночью – прелюбодействуя с женушками этих же почтеннейших граждан? Тьфу на ваш суд! Тьфу на ваше лицемерие! Проклятые ханжи, будьте вы прокляты навеки, особенно вы, мужчины! Сколько мнимых «ведьм» было изнасиловано в застенках перед страшными пытками? И вы хотите узнать, что подвигает на грех? Вы, вы, слуги Божьи, и ваше же лицемерие! И почему Он на все это смотрел спокойно? Он – такой же, как и вы, вы его порождение! Возвратите меня обратно! Я не боюсь ничего, самое страшное, адовы круги, я прошла на земле! Все закончилось костром, еще один костер мне не страшен!
Все притихли, ожидая, что же ответят те двое, на возвышении. Но Ангел Смерти молчал, а его сотоварищ, бледнее обычного, тоже молча, сжимал кулаки.
– Гризельда Бюхер, не забывай, что ты все же согрешила, – тихо начал наконец Азраил. – Ты предалась греху с молодым человеком вне брака и зачала дитя от него, которое родилось уродом. Именно поэтому его сочли отродьем дьявола, а тебя обвинили в колдовстве и прочем… Но… почему? Причина этого, твоей… связи?
– Я любила его, – тихо, но твердо произнесла Гризельда, – и мне было все равно, что подумают. Он не был дьяволом, как его описывают, когда он прикидывается, скажем, прекрасным юношей. Нет, он был так добр, нежен и ласков! Он любил меня, он поклялся жениться и сделал бы это, ежели бы не война, которая длилась в благословенной Германии уже почти двадцать лет! И там он погиб! А я… меня сожгли, как ведьму, продавшую душу. Но я любила, люблю и буду любить его, и имя его кричала, когда языки пламени охватили меня, сжигая тело… – горько закончила она.
– Ступай, Гризельда, – голос Гавриила прозвучал негромко, но сухо, – ступай, жди. Сказана правда…
– Любовь… – негромко повторил Азраил, – опять это мифическое слово… Что же сие значит все-таки? Что пробуждает в каменных, казалось бы, сердцах столь неуемную страсть и стремление? Похоть? Продолжение рода? Звериная суть самца, который обязан быть сильнее и злее самки, но в то же время давать ей ласку при ее требованиях, а не только тогда, когда его звериная страсть ударит в голову и прочие части бренного тела? Вот черт! Задача… Мы слушаем уж столь многих, а ни к чему не пришли, все так же темно, как и прежде…
– Я не знаю, что ответить тебе, Ангел Смерти, – задумчиво произнес Гавриил. – Смерть сильнее всего, однако эта страсть, этот грех иногда сильнее и смерти… По крайней мере, это нам пытаются сказать…
– Но не все могут пожертвовать собою во имя подобного, – вновь усмехнулся Азраил, – многие разводят такие цветистые речи, льют столько меду лишь для того, чтобы вонзить меч свой в сладчайшие ножны… И устоять против этого… Ты опять пялишься, словно смертный, на рыжую шлюху! Я понимаю, она – бесподобна, но ведь ты – Архангел! И, кроме того, после неких… событий Он сделал вас всех, ангелов, неспособными!
– А ты сам попробуй, подумай об этом, задумайся о женщинах и прочем хоть на минуту, – мрачно возразил ему Гавриил.
– Я… Я давно мертв… Хотя некоторые из них могут разбудить страсть и в мертвецах…
Тем временем к оживившейся было толпе обратился выступивший вперед высокий мужчина приятной наружности, в изящном камзоле, расшитом канителью, в чулках и башмаках, на пряжках которых красовались жемчужины. Голову мужчины венчал напудренный парик с буклями, умное и несколько ироничное выражение красивого лица говорило о недюжинном интеллекте, а вот глаза, очи самца, сразу выдавали любителя женского пола. Но сейчас мужчина был серьезен и взгляд свой устремил на ангелов.
– Синьоры и синьорины, милостивые государи и государыни, королевские величества и царственные особы! И вы, простолюдины и простолюдинки, такие же, как и ваши цари и царицы, ибо здесь все мы равны перед этими, – галантный кивок в сторону ангелов, – судьями, как и друг перед другом! Я несколько смущен необычным своим положением, ибо впервые за всю жизнь свою бренную, да и первый раз после смерти пытаюсь держать речь перед сиим необычайным обществом! Это честь для меня, однако же и труднейшее испытание толико потому, что хочу сказать я то, что и в самых вольнодумных своих мемуарах не осмеливался, и не по причине какого сверхвольнодумства или развращенности – я этого никогда не стеснялся, ибо кто слушает – да узнает и задумается, а кто уж осмелился сказать – да будет услышан! Sic tranzit gloria mundi, так мудро сказано, так оно и есть. Какою же причиною вызывается безудержная страсть, именуемая по-разному, трактуемая и как род недуга, и как дьявольские козни, и, наоборот, как дар Божий, коего мы, человеки, оказались недостойны? Что делает женщину такою, какова она в неуемной страсти, когда забывает о мире вокруг? Что принуждает сердца мужчин биться с силою, а желание – захлестывать холодные головы, умеющие противостоять сотням и тысячам недругов, как на поле брани, так и средь ученых мужей и в кабинетах политиков? Что?.. Извините, нет у меня ответа. Но! Я знаю другое – как мужчина, познавший все самые тайные наслаждения и пиры похоти, разврата и разгула страстей, доступные людям! А именно – всему есть конец! Все имеет начало свое, и всему есть окончание, а оное не всегда есть исток нового!
