Угодный богу
А в храме верховный жрец вел поиски того, кто осмелился погубить его планы.
– Брохут, проклятый Брохут! – бормотал он, вышагивая вдоль колоннады. – Я убью тебя, негодяй, предатель!
– О, мудрый Такенс! – раздался голос из-под пола.
– Ты нашел его, Асахадон? – верховный бросился к нише в стене за злосчастной статуей Амона, которую уже успели водрузить на прежнее место.
– Да, Брохут лежит в подземном помещении храма. Он мертв. Но никакой крови.
– Что?! – закричал верховный, вне себя от злости. – Он наверняка отравлен или задушен! Кто его убил?
– Не знаю, мой господин, – отозвался Асахадон из-под пола.
– Хануахет, – медленно выговорил Такенс. – Этот старый хитрец вздумал провести меня! Асахадон!
– Да, мудрый Такенс, – ответил голос.
– Ты видел Хануахета?
– Нет, он сегодня не покидал своего жилища.
– Найди его и приведи ко мне.
– Хорошо.
– А, впрочем, он наверняка уже далеко отсюда, – сказал самому себе верховный жрец.
Счастливые дни потекли в Египте – дни ожидания царской свадьбы.
Нефру поселили во дворце, а фараон по несколько раз на день заходил к ней. И в каждый свой приход делал ей дорогие подарки, а она брала их только потому, что они хранили тепло его рук. Даже если б он подарил ей простой камень или горсть песка, она берегла бы их, как величайшую драгоценность.
Он молча любовался ею, казалось, до конца не верил собственным глазам, боясь, что Нефру окажется прекрасным миражом и растает. Для нее же он был самим совершенством, воплощением бога Амона.
И была у них свадьба: и ликовал народ, сочинивший легенду о девушке, посланнице богов, в образе крестьянки сошедшей с неба к их фараону; и повелитель сделал все, как обещал; и крестьянин Фахет стал богат, получив плодородные земли и рабов; и благословлял тот день, когда упала ему в руки лента с носилок божественного, принесшая так много счастья.
Жрец Хануахет бесследно исчез, и хотя обозленный Такенс повсюду разослал своих людей, они возвращались ни с чем, так и не сумев найти старика. Может, бог сделал его невидимым для врагов? Когда же терпение Такенса истощилось, он объявил Хануахета мертвым и устроил похороны мудрейшего служителя Амона-Ра. И фараон, не зная, что хоронят куклу, глубоко скорбел по своему учителю. И эту скорбь разделяла с ним его Нефру.
В тот день Амонхотеп был мрачен и неразговорчив. Фараон сидел, ни на кого не глядя, на жестком ложе и две глубокие морщины разрезали его высокий лоб. В большом зале со сверкающим серебряным полом играла музыка, и прекрасные служанки танцевали изысканно, искусно, но Нефру легким жестом удалила всех и подошла к Амонхотепу. Казалось, он не заметил перемен. Нефру сняла с него корону и обеими руками нежно обняла его голову, наклонившись к нему и будто к чему-то прислушиваясь. Потом закрыла глаза и нахмурилась, но тут же лицо ее осветила улыбка.
Неожиданно фараон посмотрел на нее, и взгляд его не был угрюм.
– Расскажи мне, как ты жила? – Попросил он.
– Зачем тебе это, мой повелитель? – она грустно улыбалась. – Ты же не захочешь сделать бедняков богатыми и не накормишь тех, кто тяжко голодает?
Фараон нахмурился:
– Не понимаю, что ты говоришь?
– Я радуюсь за отца, – продолжала Нефру тем же тоном. – За свои страдания и милосердие он заслужил награду. Но я скорблю, что те, кто сделался его рабами, остались несчастными.
Фараон пристально посмотрел в лиловые глаза царицы, не понимая, откуда у этой юной женщины такие мысли.
– Ну почему так повелось: чтобы одним жилось хорошо, другие должны терпеть лишения? – рассуждала Нефру. – Если бы сделать так, чтобы все трудились на себя и благодарили бога за это счастье!..
Амонхотеп IV встал и медленно приблизился к светильнику в центре зала. Пламя дрожало и на миг ему почудилось, что в огне появится человеческий лик, как уже было однажды. Но этого не произошло, и фараон повернулся к Нефру, все еще сидящей на полу в своей забавной и несколько нелепой позе.
Она же, склонив голову набок, смотрела на него:
– Прости меня, мой господин, – совсем по-детски сказала она. – Это только мои мечты.
– Они мудры, – промолвил фараон, подходя к царице.
Он протянул ей руки и помог подняться.
– Я хочу научиться мечтать, как ты, – сказал Амонхотеп и глаза его улыбались. – А пока, прошу, расскажи мне о том, как живут люди там, откуда ты пришла.
Они сели рядом друг и с другом на жесткое ложе и Нефру начала свою длинную повесть о несчастных рабах, стойких и покорных, об аристократах, жестоких и скупых, о незаконных поборах чиновников, об их нежелании умерять свою жадность, о крестьянах, о жрецах… Амонхотеп порой не выдерживал и вскакивал с места. Иногда в его глазах блестели слезы. О чем он думал? О правде, попранной людским невежеством? О том, что правда должна быть едина для всех? В тот момент он чувствовал, будто кто-то говорит внутри него. Может, это был сам Бог? И мог ли человек быть бескорыстен и чист душой?..
Китай.
Тотмий сидел за гончарным кругом и лепил на стенках глиняного горшка очертания человеческого лица. Он был так поглощен работой, что не заметил, как отворилась дверь и вошел китаец.
– Чем это ты там занят? – спросил тот сверху.
Юноша, полный смущения, смял плоды своего труда в бесформенный комок.
– Мнешь, да? – веско сказал китаец, спускаясь по лестнице, – Напрасно. Так ты никогда не добьешься своего… Чего испугался? – Ласково спросил он, подходя к Тотмию.
– Простите, хозяин, – с чудовищным акцентом ответил юноша.
– Да перестань, – отмахнулся китаец. – Лучше пойди и вымой руки. Или нет! Садись и рассказывай, что ты хотел сделать?
– Горшок.
Китаец поморщился.
– Нет, пожалуйста, больше не делай этого никогда. Слышишь? Точно так же, как и миски для похлебки – этим пусть занимаются бездельники и глупцы. А я не позволю изготовлять на моем станке в моем доме из моей глины подобную пошлость. Ты меня понял?
– Да, хозяин.
– Прекрасно. Тогда возьми глину и сделай что-нибудь изящное. Кувшин. Это ты умеешь?
– Да, хозяин, – кивнул головой раб. – Я был учеником гончара.
– Как?! Негодник! – возмутился китаец. – И ты до сих пор скрывал это?
– Я не знал, хозяин, что для вас это важно, – пытался оправдаться Тотмий.
– Ну, во-первых, мне неприятно, что ты меня величаешь не иначе, как «хозяин», – наставительно заметил китаец, располагаясь на низкой скамеечке подле стола. – Признаться, в общении с тобой я таковым себя не ощущаю: мой раб лазает по моим вещам, работает моими инструментами, а порой и спит на моей постели. Я хочу, чтобы ты называл меня Ну-от-хаби. Ты понял?
– Да, я понял.
– Ты в силах запомнить это простое китайское имя?
– Да.
– Тогда ответь, почему ты не называешь меня так?
– Я думал, вам не понравится, – сказал раб.
– Думать нужно всегда, в этом ты прав. Но порой следует этого и не делать. Впрочем, начинай…
Закрутился станок, глина под тонкими пальцами юноши поехала вверх, приобретая выемку, которая все углублялась по мере роста будущего изделия. Изящные стенки сосуда свидетельствовали о большом мастерстве юноши.
Но китаец только покачал головой:
– Плохо, очень плохо. Этим не годится даже черпать воду.
Тотмий посмотрел на почти готовый кувшин, к которому оставалось только ручки прилепить и можно обжигать в огне… Почему Ну-от-хаби недоволен?
– Ты думаешь, я шучу? – спросил китаец.
– Да, хозяин, вы ошибаетесь, – твердо заявил юноша. – Если сделать стенки тоньше, глина не выдержит собственной массы. Я много раз убеждался в этом.
– Надо же, а я думал, что ты занят чем-то более важным, уборкой дома, к примеру, или другими полезными делами. Тебе не пристала работа гончара.
– Да, я не гончар, – после небольшого раздумья сказал молодой человек. – Но я хочу научиться обращаться с материалом, из которого можно сделать форму…
– Зачем тебе это? – китаец лукаво сощурился на юношу.
– Я хочу делать человеческие лица.
– Лепить гримасы? Да, это занимательно, – поддел Ну-от-хаби. – Серьезная работа.
По его чуть ироничному тону невозможно было установить, шутит ли он или говорит всерьез.
– Не смейтесь, хозяин! – воскликнул юноша. – Я всю жизнь стремлюсь познать искусство, делающее глину похожей на живых существ.
– Всю жизнь? – переспросил китаец. – А сколько тебе будет в годах? Допустим, семнадцать. Год ты живешь у меня, и прибавь пару лет на то, что ты называешь «всей жизнью». Это будет три. Три года. Для тебя, быть может, это и много. Но всегда найдется кто-то старше и мудрее тебя, который поднимет тебя на смех, если ты скажешь о своих годах. Я занимаюсь ювелирным искусством гораздо дольше, чем ты живешь на свете. Так что ты имеешь в виду, когда говоришь, что шел к этому всю жизнь?
– Это несопоставимо с тем, сколько вы живете на земле. – Ответил юноша, потупив взор.
– Вот, я уже слышу слова мудрого человека, – сказал китаец с одобрением.
– И все же это не три года, а семнадцать! – упрямо произнес молодой человек. – Я действительно не помню перед собой иной цели.
– Никогда не говори опрометчиво, иначе будешь несчастным, – ответил Ну-от-хаби. – Подумай прежде, чем о чем-то сказать.
– Ну-от-хаби, – вдруг спросил Тотмий. – Почему у вас нет учеников?
Китаец хитро взглянул на молодого человека:
– Нет достойных.
– А как стать достойным? – не унимался юноша.
Тот еще более лукаво посмотрел на своего раба:
– Зачем тебе это знать?
– Зачем? – молодой человек замялся, но тут же решительно выпалил. – Я бы хотел учиться у вас.
Китаец с улыбкой на губах замотал головой.
– Но почему? Почему, Ну-от-хаби? – воскликнул юноша. – Я не подхожу? Я недостоин вас, потому что я ваш раб, иноземец? Вы не хотите взять в ученики своего соплеменника, китайца, зачем же вам я и отчего я об этом спрашиваю?! – молодой человек вскочил с места, схватил с круга недоделанный кувшин и зашвырнул его с размаха в таз с глиной, а сам принялся мыть руки в другом тазу, где была вода.
– Нет, – тихо ответил китаец. – Все это не имеет для меня никакого значения.
– Тогда что же? – спросил раздосадованный юноша.
– Ты напрасно уничтожил хорошую работу, – Ну-от-хаби кивнул в сторону глины, валявшейся в тазу.
– Вам не понравилось.
– Всегда верь себе. Даже те, кого ты уважаешь, нарочно или случайно могут высказывать ошибочное мнение, – произнес китаец и глубоко вздохнул.
Потом сказал:
– Знаешь, Тот-мий, каждый наделен своим даром. У кого-то это красота, у кого-то – чудесное зрение. Мой учитель выбрал меня из числа многих, увидев мои иероглифы. В то время я мечтал о ремесле художника. Ни я, ни другие не видели ничего особенного в том, как я выписывал знаки, для меня это не имело значения, я стремился рисовать совсем другое. Но старый ювелир Лок-хинь усмотрел в них особую отточенность линий, вкус, твердую руку и, как он говорил, учуял легкое дуновение зарождающегося дара. Он взял меня и обучил прекрасному делу. Одного из всех. Его сыновья ненавидели меня, их было четверо, но весь дар, данный семье, боги заключили в их отце, не пролив из этого священного кувшина на детей ни единой капли. Так и с тобой. Пойми, я не могу сделать из тебя ювелира. Потому что ты непригоден к этому.
– Понятно, хозяин, – молодой человек взял тряпку и стал вытирать руки; все его движения были нервны и импульсивны.
– Да, ты не ювелир, ты рожден с другим даром, какого нет у меня, – продолжал размышлять вслух Ну-от-хаби. – Тебе не дано копаться в мелких вещах, корпеть над едва различимой линией, поворотом завитка, зубчиком оправы. У тебя стремление не к плоскости, а к объему, к большому, массивному. Ты прекрасно чувствуешь оттенки, свет и тень. Настолько, что смог бы стать художником…
– Но, хозяин…
– Меня зовут Ну-от-хаби. Прискорбно, что это имя никак тебе не дается, – невозмутимо сказал китаец, разгуливая по дому.
– Я помню, я оговорился, – поправился юноша, боясь, что ювелир прекратит разговор, так волнующий его сердце.
– Ты умеешь сознавать свои ошибки и не боишься говорить о них, – это очень дорогое качество, его нечасто встретишь даже среди сильных духом людей! – Ну-от-хаби дружески похлопал юношу по спине. – Мне не жаль обучить тебя своему искусству…
– Благодарю вас! – поспешил обрадоваться молодой человек и услышал:
– Но вряд ли это принесет тебе удовлетворение. Потом, когда ты поймешь, что занят нелюбимым делом, к которому остыло сердце, ты будешь обвинять меня и покрывать позорными словами память обо мне.
– Нет!
– Да, Тот-мий! Ты не из тех, кто простит себе это. Ты не сумеешь долго терзать свой дар, держа его в клетке чуждого тебе ремесла. Я старый человек, я знаю, что истинный твой покровитель, живущий внутри тебя, оставит память о тебе в делах твоих и твоих работах.
– В каких работах? Ну-от-хаби? – у Тотмия кончалось терпение.
– Посмотри на свои твердые руки, сильные кисти, чуткие пальцы. Это не орудия ювелира. Сравни, – китаец показал юноше маленькие сухие ладони и пошевелил фалангами нервных остроконечных пальцев. – Сам бог создал тебя для твоего дела. Ты действительно не гончар. Но ты не ювелир и не художник.
– А кто? – широко открытые глаза юноши с жадностью ждали ответа.
– Ты будешь скульптором, – заключил Ну-от-хаби.
– Скульптором? – неуверенно переспросил молодой человек.
– Да, Тот-мий. Есть такое искусство. И оно – твое. Я это понял еще в первый день нашего знакомства, когда так неожиданно выменял тебя на украшения у черного дикаря. Ты дорого мне обошелся. Но ты создашь настоящие шедевры. И тебя будут помнить. Я это знаю. А вот мое искусство, – добавил китаец со вздохом. – Разойдется по странам и землям вместе с караванами, и никто не будет знать имя создателя блестящих золотых штучек, хотя все восхищаются ими…
Он помолчал, а потом сказал почти весело:
– Я буду учить тебя, Тот-мий. Но ты должен помочь мне вылить золотую статую. Для этого необходимо сначала вылепить ее из глины, и сделать это хорошо, что оказалось мне не по силам. Хочешь ли ты попробовать себя в таком деле?
– Я не могу обещать, что справлюсь, – промямлил юноша. – Я же еще ничего не умею, я же пробовал…
– А вот так никогда не говори, – наставительно заметил Ну-от-хаби. – Так ты можешь думать, но будь достаточно мудр, чтобы не произносить этого никогда, дабы завистливые уши недоброжелателей не уловили и следа твоих сомнений. Гони прочь дурные мысли. Они не помогут твоим успехам. Берись за неизведанное и смело иди вперед. Ты понял меня, мой ученик?
– Да, понял, – со счастливой улыбкой ответил Тотмий и впервые в жизни произнес слова: – Мой учитель.
Глава 6. 1368 год до Р.Х.
Нижний Египет.
Неподалеку от дельты священного Хапи, плефрах в пятнадцати от крестьянского поселения обособленно стояла убогая хижина бедняка-земледельца.
У крестьянина было восемь детей: старшие уже выросли, завели семьи и трудились вместе с отцом на благословенной земле дельты; младшие помогали матери в ее тяжелой работе по хозяйству. Так было заведено – из месяца в месяц, из года в год…
Но в этот день две малолетние дочери и сын бегали вокруг хижины, беспечно крича и смеясь, счастливые тем, что мать не дала им никакого задания. А та в это время сидела в хижине на полу и обреченно глядела на страдания ребенка, – девочка лет шести, тяжело дыша и стеная, металась по полу.
Ра стоял в зените, и было очень жарко. Хапи испарял воду в бледную голубизну неба, и над землей висело сизое марево. Старик в одеянии странника, прямой, как его палка, и такой же коричневый, приближался к хижине с запада и, поравнявшись с ней, уже хотел пройти мимо, как вдруг остановился, будто что-то почуяв. До его ушей долетел стон девочки. Старик нахмурился, направился к хижине и, остановившись на пороге, всмотрелся в сумрак помещения. Вместе с ним внутрь жилища проник слепящий свет солнца, выхватив из темноты убогую обстановку и человеческие фигуры. Старик скользнул взглядом по скудным крестьянским пожиткам, по горке посуды, сваленной возле затухающего очага, по грязной соломе, заменяющей постель, и присмотрелся к лежащему на ней маленькому высушенному жаром тельцу девочки.
– Чего хочешь ты, странник? – спросила мать.
– Кто этот ребенок? – вместо ответа произнес старик.
– Дочь, младшая, – с тяжким вздохом ответила женщина.
– Что с ней?
– Одни боги знают. Еще вчера она играла с детьми, а ночью, прошлой ночью… – мать смахнула слезу. – Ночью она заболела…
– От чего? – осведомился странник, не сводя глаз с малютки.
– Может, перегрелась на солнце? – предположила женщина. – Или упала и ударилась головой. Дети так неосторожны… Но, скорее всего, ее укусила змея.
– Следов от укусов нет на ее теле, – не двигаясь с места, заявил старик.
Женщина удивленно подняла брови.
– Когда приходит пора соединения души и тела, тело стонет, – непонятно выразился странник.
– Что ты хочешь сказать? – насторожилась крестьянка. – Дочка умирает?
– Нет, женщина. Ее жизнь только рождается. Через три дня она встанет, и ты не узнаешь своей прежней дочери. В девочке откроется великий дар, она будет видеть грядущее и помогать людям. Это принесет вам известность и богатство; но тому, кто пророчествует, тяжко идти по жизни, – старик замолчал.
Он подошел к девочке, и что-то достал из мешочка у себя на поясе.
– Что ты собираешься делать с моим ребенком? – встревожилась мать.
– Не волнуйся. Я посвящен в таинства исцеления людей, – ответил странник.
У него в руках оказалась маленькая деревянная фляжка, из которой он вылил несколько капель в полуоткрытые губы девочки. Сразу ничего не произошло. Но спустя минуту ребенок облегченно вздохнул и, перестав метаться, успокоился.
– Я останусь у вас, пока девочка не выздоровеет, – ровным голосом сказал старик. – Не беспокойся, женщина. Ем я мало, в опеке не нуждаюсь, зато освобожу тебя от необходимости сидеть с больной. Я присмотрю за твоей дочерью. А теперь ступай, отдохни.
Женщина с опаской поднялась на колени, лихорадочно обдумывая, не опасно ли оставлять дочь с неизвестным странником, не распознав, что у него на уме?
– Ступай, – повторил старик и пристально посмотрел на нее.
Взгляд его был удивительно спокойный, но излучал какую-то неведомую, нечеловеческую волю, и оттого-то мать покорно встала и вышла из жилища. Старик перевел взор на ребенка. Больная тихо дышала и, казалось, спала тем целебным сном, который так необходим при выздоровлении.
– Я здесь, – одними губами беззвучно прошептал странник. – Боги прислали меня к тебе, о проницательнейшая! Они не обманули мой разум. Ты будешь великой предсказательницей в землях Нембаатра, а я здесь, чтобы помочь тебе, той, которая встанет рядом с учеником моим, человеком по имени Амонхотеп. Здесь я, оставивший службу Амона-Ра, проклятый своими друзьями-жрецами, но еще не прошедший до конца путь свой. Спи, девочка…
Издалека до ушей Хануахета, а это был именно он, доносился радостный смех детей.
Хеттское царство.
Армия, которую неутомимый Суппиллулиума собирал по всей хеттской земле, расположилась на отдых у вод бездонного озера, от которого даже в самый ужасный зной веяло свежестью. Мрачная сизая гладь воды, мутной от песка и покрытой в мелких местах грязно-зеленой растительностью, напоминавшей мусор, стелилась далеко вширь, стремясь принять в свои объятья горизонт и небо. Несколько правее озера, за грядой песков начинались горы, раскаленные и такие же пыльные, как воздух и вода. Армия растянулась вдоль воды на огромное расстояние и казалась почти неисчислимой в условиях слепящего солнца и непрозрачного воздуха, тяжелой пеленой висевшего перед глазами Суппиллулиумы.
Сам царь находился под сенью огромного навеса, а вокруг лежали пустынные земли с редкими жухлыми кустиками выгоревшей растительности. Владыка полулежал на походных носилках среди множества роскошных подушек и взирал из-под тяжелых век на свою армию, долженствующую воплотить в реальность его замыслы и честолюбивые планы. Царь думал. Его покатый лоб, украшенный тяжелой надбровицей, густые черные брови, обрюзглость губ и хищные ноздри широкого и короткого носа придавали всему лицу какое-то звериное выражение, не сходящее почти никогда и усугублявшееся в минуты радости. Сейчас Суппиллулиума был сильно озадачен предстоящей войной, и это отразилось на внешности – появились новые морщины, складки около рта и под глазами, состарившие тридцатидвухлетнего царя почти на десятилетие. Мысли владыки малоазийского народа были незатейливы, и легко догадаться, что царь мечтал о близкой цели, о мгновенном покорении Митанни без особого сопротивления. И о том, что тогда, после этих подвигов и побед, начнется его время: хеттское царство достигнет небывалого расцвета и могущества, а тысячи рабов, мужчин и женщин, сирийцев и египтян, ханаанеев и финикийцев будут бесчисленными толпами лежать у ног победителя. У его ног, радуя тем самым глаз и сердце своего нового господина. При этой мысли владыка заулыбался хищной гримасой, окончательно обезобразившей и без того некрасивое лицо царя.
В слепящем свете отражающей солнце почвы в мутной дали среди колыхания струившихся от земли потоков разогретого воздуха он заметил какое-то едва различимое передвижение. Солдаты его армии не шевелились, разморенные зноем, но кто-то ходил между ними, то останавливаясь, то вновь направляя шаг к следующей группе воинов.
После некоторых стараний Суппиллулиума узрел богато одетого молодого человека с драгоценным оружием, поблескивающим на его левом бедре, и узнал Рабсуна, сына своей сводной сестры Халеэ.
Когда мальчишка неожиданно объявился в жизни хеттского властелина, царь увидел в этом некий знак богов и решил воспитать племянника достойным образом, как принца. Не желая распространяться, кем на самом деле по крови является Рабсун, Суппиллулиума сам всегда об этом помнил, как и том, что, возможно, когда-нибудь мальчишка может ему пригодиться в тех политических играх, которые ведут самые хитроумные полководцы и властители. А пока ему нравилось опекать и баловать племянника, это было забавно, как растить породистого жеребца и наблюдать за ним и его успехами.
Юноша обходил войско с видом бывалого солдата и пытался заговаривать с людьми. Но изнемогшие от невыносимого пекла и долгой дороги воины не только не горели желанием шевелить языком, но и попросту не обращали внимания на юного принца. Суппиллулиума не видел, как злится его племянник, как чешутся его руки ударить непочтительных солдат плеткой с золотой рукояткой, усеянной сапфирами и рубинами, и бить, бить, бить… Владыка понял только то, что Рабсун пытается привлечь к себе внимание его воинов, быть может, завоевать авторитет среди солдат. И почувствовал некое подобие ревности: сын Халеэ и его, Суппиллулиумы, египетского врага, осмелился отдавать приказы в его войске!
Владыка сделал чуть заметный жест пальцем, и слуга тут же склонился перед ним в поклоне, ожидая приказаний.
– Позови Рабсуна, – велел царь.
Слуга степенно поклонился и молниеносно кинулся выполнять волю владыки.
Через какое-то время перед царем предстал молодой человек, весь вид которого выдавал в нем неукротимого гордеца. Пятнадцатилетний Рабсун сильно вытянулся, но еще не настолько, чтобы соперничать со своим братом Амонхотепом, конкурентом в борьбе за трон Египта. Юноша был худой и нервный. Его обострившееся лицо, пробивающиеся усы и острые колючие глаза сбили бы с толку того, кто попытался б определить его возраст. Можно сказать, он был красив, но той холодной красотой, какая бывает у людей безжалостных и самодовольных. В его годы появляется жажда самоутверждения, желание доказать всем собственную значимость. Это как нельзя наглядно читалось во взоре и жестах юного принца.
– Ты звал меня, повелитель? – вальяжным тоном спросил молодой человек на не совсем чистом хеттском языке.
– Да, Рабсун, побудь со мной, 0 смягчая интонации, промолвил царь.
– Ты скучаешь? – задал вопрос юноша.
– О, нет, мой дорогой племянник. Я не могу соскучиться, когда вижу предо мною мое войско.
– Да, дядя, это занимательная картина. Но те самые негодники, которых ты взял в свою армию и с кем ты желаешь покорить чужие земли, они не желают признавать меня, тогда как я – единственный представитель твоего царского дома здесь, в этой пустыне! А раз они так относятся ко мне, то чего можно ждать от них в будущем? Они изменят тебе в первый удобный момент, ты проиграешь битву!
– Они устали, – ответил царь, стараясь казаться спокойным. – Им очень долго пришлось идти по жаркой земле.
– Они никуда не годные воины! – заявил Рабсун, вскидывая подбородок. – Ты не завоюешь с ними даже самого малого селения! Твоя затея пропадет, как дым от костра! А ведь и тебе, и мне нужна такая армия, с которой я двинусь на Египет и верну себе отобранную предателями власть!