Летят Лебеди. Том 2. Без вести погибшие

Сопротивление. Шарль де Голль

Дело пошло веселее, уже, практически три настоящих немца, с идеальными документами. Его Величество Случай свел нашу команду с бывшим раненым в том самом госпитале, где лечился Мишель, который стал начальником комендатуры большого французского города. Он с удовольствием приютил трех друзей, которые по документам явились к нему в качестве группы проверяющей личный состав на предмет связи с партизанами.

В итоге им предоставили все без исключения документы на местных подпольщиков и активистов, по которым потом Де Голь и проводил награждения оных орденами Франции в 1945 году.

Также хранилища партизан в лесу были пополнены (переполнены) взрывчаткой со складов этого чудесного города, которую фашисты в 1944 году уже планировали применить в Париже, взрывая дворцы и заводы. Но вместо этого на воздух взлетали колонны техники, самолёты на аэродромах и много чего ещё.

Крах фашизма близился, поэтому рейды Аррмада были ещё более дерзкими. Апофеозом было пленение союзного немцам генерала и личная его доставка, вместе со всеми документами Де Голлю.

Орден Почетного Легиона, Орден освобождения, Военный Крест, Крест Бойца, медаль Сопротивления, вот какие награды, не считая ремня с подписью Де Голля, который он так и не обменял ни на одну награду, были на груди у Мишеля Аррмада, когда он стоял 29 августа 1944 года и слушал речь генерала Де Голля, а немецкий снайпер выстрелил (все это происходило недалеко от отеля «Hotel de Crillon») в выступающего, но промазал и был уничтожен охраной Сопротивления.

Генерал Шарль Де Голль, символ Сопротивления и Франции, спокойно договорил свою речь и покинул трибуну, встав в середину колонны и пройдя маршем Победы по центральным улицам Парижа.

… Это было потом, а сейчас перед нами стоял просто Арман, который смотрел своим зорким оком на нашу группу, которая сбежала из фашистского концлагеря, и собиралась помочь Сопротивлению тем, чем могла. Но выглядели мы как доходяги, мешанные с дистрофиками, потому нас решили сначала откормить.

Мы сели пить чай с самыми вкусными в мире эклерами, таки Франция, где Арман рассказал интересную историю о начале войны. Валентина – медсестра из Севастополя, сразу же попросилась на работу в госпиталь, который находился высоко в горах, поэтому наши пути с ней на какое-то время разошлись.

Было разное тогда, но без смешного тоже не обходилось. Был у них старожил, которого призвали в армию ещё в 1939 году. Тогда везде боролись с симулянтами, ну и признавали годными к воинской службе всех подряд. В их полк попали две такие жертвы поголовной мобилизации. Один был, как человек, у которого жизнь – сон, ну или просто человек, лишенный памяти. Он никак не мог запомнить знаки различия офицеров. Ротный нашел выход – написал ему шпаргалку, в ней нарисовали петлицы, и большими печатными буквами написали, какому званию они соответствуют. Погонов тогда ещё не было. И вот этот боец, благодаря шпаргалке, мог быть даже дневальным. И вот однажды в полк прибыл проверяющий из штаба дивизии.

Закон жанра – этот бедолага был дневальным. Он увидел офицера (высшего офицера, комбрига[65]) скомандовал, как написано в шпаргалке:

– Рота, смирно! – подошел к начальству и после слова: «Товарищ…», заглянул в свою шпаргалку, чтобы назвать правильно звание офицера, повернулся к начальству спиной, окончил: «Рота! Вольно! У нас таких тута не водится».

На следующий день его комиссовали по умственной отсталости!

Арман первым заразительно засмеялся, ну а мы не смеялись так с самого начала войны, смеялись так, что у нас животы болели ещё несколько часов. С этим смехом и вышло всё наше напряжение, которое скапливалось у нас с самого нашего пленения …

Этот великий человек требует отдельной главы.

Поэтому расскажу о нём с двух разных сторон.

Военный. Высокий. Красивый. Умный. Образованный. Бесстрашный. Сначала он пережил проблемы, которые постигли Францию в Первой Мировой войне.[66] Там он впервые услышал русскую речь и увидел русских офицеров.[67] Потом началась Вторая. После проигрыша немцам создал свою собственную организацию, но с учетом того, что легенда французов – маршал Петэн был за союзничество с Германией, ему пришлось побеждать всех, в невероятных условиях, но тем и ценнее была победа. Начал он с колоний Франции, которые он в итоге, будучи уже Первым лицом сделал свободными. Потом взял в союзники векового врага Франции – Англию. Они ему давали оружие, деньги, эфир. В своих отношениях с союзниками генерал с самого начала позиционировал себя как равный по отношению к ним. Часто заносчивость де Голля выводила Черчилля[68] из себя. Всё шло хорошо, если их позиции сходились, но если возникали разногласия, то они принимались спорить. При этом де Голль обвинял Черчилля в том, что тот слишком много выпил, и виски ударило ему в голову. Черчилль в ответ заявлял, что де Голль воображает себя Жанной Д’Арк. Однажды это едва не закончилось депортацией де Голля из Англии. Он своим личным примером сплотил множество людей, как французов, так и таких, как наши герои, сплотил и объединил под одной великой целью – Сопротивление. Но обрел множество врагов. Одних покушений на его жизнь – несколько десятков. Но мы помним его качество – бесстрашие перед опасностью, потому он сделал свою Францию свободной и независимой. В том числе и от военных баз НАТО и США на данный момент. На остальной части Европы их около трехсот.

Присутствовал на подписании капитуляции Германии в 1945 году, где прозвучал вопрос, которым пытаются по сей день манипулировать историческими фактами, рассказывая, что поверженный генерал Кейтель, якобы, глядя на де Голля, задал Жукову вопрос:

– Что, и эти тоже нас победили?[69]

Научился говорить на русском языке (спасибо Арману). Чем удивил и Никиту Хрущева, с которым встречался после войны, во время официального визита Никиты Хрущева во Францию в 1961 году после одной из встреч в Рамбуйе де Голль и Хрущев спустились к озеру, чтобы покататься на лодке. Каково же было удивление Мишеля Дебре (премьер-министра Франции), когда он услышал, как де Голль запел по-русски:[70]

А Хрущев начал ему подпевать …

и Леонида Брежнева, встречаясь с которым он удивил его тем, что захотел встретиться с Арманом, который носил уже совсем другое имя и жил у себя на родине – в Азербайджане.[71]

Про де Голля ещё можно рассказывать и рассказывать. Как его призвали к власти и каким способом он вытащил страну из глубокого кризиса. Вспомнить, что он единственный, кто поменял доллары США обратно на золото своей страны (которое хранилось в Америке во время войны), привезя два корабля наличных долларов сразу в штаты. С того момента американцы отменили привязку доллара США к золоту. Как он ушёл потом с поста – сам ушёл. Удивительный человек, в мировой политике таких единицы.

Закончу портрет Де Голля, уже ставшей традиционной «Историей одной фотографии»

На фотографии Шарль де Голль с дочерью Анной.

Генерал всегда был на службе отечеству одним человеком, дома другим. Жесткий политик,[72] оказывается, был трепетным, счастливым и переживающим отцом маленькой Анны (у девочки был синдром Дауна).

Любовь к Анне в итоге изменила отношение французского государства к людям, имеющим ментальные нарушения.

В первый день нового, 1928 года, в семье Де Голля родилась дочь Анна. У них уже было двое детей – Филипп и Элизабет.

Первое, что услышала семья Де Голль после объявления диагноза: «лечение бесполезно, девочка никогда не сможет произнести даже трех слов, не сможет есть без помощи, из-за крайне слабого зрения не сможет сама сойти и подняться по лестнице, избежать любой опасности, будь то огонь, вода, препятствие на пути».

Общественное мнение в те времена не отличалось гуманностью по отношению к детям с синдромом Дауна, но генерал и его жена и не думали о том, чтобы передать Анну в специальное учреждение.

Оказалось, что папа Шарль может умиляться, когда он брал малышку на руки, ведь генерал никогда не вел себя так, ни со старшим сыном Филиппом, ни со средней дочкой Элизабет. Он часто пел маленькой Анне. Из дневника жены: «Как только он слышал крик Анны, сразу откладывал дела, о чем бы ни шла речь, спешил к ней, брал на руки… укачивал и напевал военные песни: на рубеже сорокалетия Шарль де Голль стал другим человеком».

Де Голль имел суровый характер, который был закален войной и службой, был дерзким и мужественным … но, если рядом с ним была его Анна, все менялось …

Возвращаясь домой со службы, генерал первым делом бежал в комнату дочери! Там, взяв её на руки, целовал и напевал похвалы её нарядам и совсем маленьким новым умениям, и навыкам. Она же засыпала у него на руках, с его фуражкой – это была её любимая игрушка. Единственное слово, которое Анна де Голль могла произнести, было слово – папа. Ну, а её папа называл свою Анну, не иначе как «Моя жизнь», и ползая на четвереньках по детской, играя с Анной и гремя своими орденами – пел ей песенки. Даже военные марши умудрялся преображать под детские частушки:

Даже во время учений, когда дом был далеко, генерал, каждую ночь брал машину, и ехал к своей Анне. Пока транспорт преодолевал сотни километров, генерал спал.

Но он уже не мог без того, чтобы не увидеть Анну, подержать её на руках, поиграться, поделать ей комплименты, как мог делать только он, генерал Франции, бесстрашный офицер и папа …

Их отношения были нереально трепетными …

Рубеж двадцатилетия Анне не пережила. Войну пережила – грипп нет. «В этой девочке было что-то особенное и притягивающее. Я всегда думал, что, если бы она не была такой, она стала бы кем-то выдающимся». – Сказал генерал, прощаясь со своей любимой дочерью, и закончил прощальную речь словами: «Теперь она стала такой, как все. Без Анны, я не достиг бы того, чего достиг. Она давала мне так много сердца, так много духа, помогала мне держаться выше людских срывов, смотреть на них другими глазами».

Супруга ему подарила портрет Анны в серебряной оправе, который в 1962 году спас ему жизнь – когда на него было совершено покушение, то пуля попала в серебряную рамку фотографии Анны де Голль.[73]

В 1947 году, после смерти дочери, генерал и его супруга Ивонн, приняли решение основать Фонд Анны де Голль.

Они приобрели в городке Милон-Ла-Шапель, это центральный район Франции, старый и заброшенный замок, для того чтобы создать в его стенах интернат для умственно отсталых детей.

Фонд Анны де Голль работает до сих пор.

В этом мире выживают только те, кто на тысячи сигналов никак не среагируют, а среагируют только на один в нужном месте и в нужное время.

Дневник политрука. Пора домой

Уходил на фронт, обещал писать

Обещал вернусь, чтоб поцеловать

Я старался, дочь, я старался сын

Не погибнуть зря, средь чужих долин

Отрывок из песни «Летят Лебеди»

В нашей группе, которая чувствительно поредела, начиная с ночи побега и по сей день, после потерь и пополнений, остались два сапёра, лётчик, танкист, матрос, медсестра, штабной писарь, три пехотинца, и я еврей-политрук.

Мы довольно успешно вписались в общую картину «Сопротивления», но ситуацию осложняло незнание языка у всех, кроме меня. Но я один ситуацию не спасал.

Мы взрывали дороги, угоняли транспорт, расстреливали пособников фашистов, в общем – партизанили.

И вот настал день, когда нас отпустили домой. Лето 1944 года.

У Армана, правда к тому времени его уже звали Мишель Аррмад, был припрятан самолёт Caudron C440 Goeland, правда он был транспортный и медленный, но у него был и свой большой плюс – вместительность. Дальность полёта при скорости 300 км/час была до тысячи километров. Фронт уже подходил ко Львову. Как ни крути – топлива не хватит. По любому придется где-то садится и дозаправляться. Но топливо нам предложили взять с собой в бочках, хоть с этим вопрос решился. Остальное зависело от опыта нашего лётчика и его умения разбираться в картах и звездном небе.

Несколько дней ушло на подготовку. Перекрашивали под гитлеровские опознавательные знаки на хвосте и крыльях. Лететь всё равно будем ночью, но садиться ночью на незнакомой территории – ещё та забава. Но и не то пережили, справимся.

В кресты на крыльях фашисты стрелять не будут, а вот наши с удовольствием наш французский тихоход продырявят.

Хотя Арман пообещал предупредить через Де Голля нашу сторону, что завтра утром возможно мы будем пролетать в условленном месте. Мы долго смотрели на немецкие карты, которые у Армана собрались в большом количестве (последствия его деятельности), и выбрали, и место посадки-дозаправки – шоссе Санкт-Пёльтен[74] – Вена. В это время ночи оно должно быть безлюдным.

Наш самолёт был укомплектован, заправлен, перекрашен, загружен необходимым стрелковым оружием и патронами к нему.[75] У нас было два комплекта формы – немецкая и французская. Первая на случай общения с фрицами при вынужденной посадке, или при дозаправке, вторая – для приземления на нашей стороне. В незнакомую форму советские бойцы точно стрелять не будут. По крайней мере мы так надеялись. Арман лететь с нами отказался, да его и не отпускал генерал, ну и он уже обзавелся семьей. Молодость, знаете ли, она такая.

Лететь нам предстояло до линии фронта – 1600 километров.

Дозаправка в предместье Санкт-Пёльтена, а посадка уже дома – во Львове.

Вот мы и полетели. Приключения продолжались.

Дневник медсестры. Продолжение

И один в том поле воин, если он по-русски скроен

Июль 1942 года. Севастополь. Я и Мария Байда обессиленные и брошенные вместе со всей армией, собрались с оружием в руках умереть в последнем бою, но его не было. Было тотальное уничтожение фашистами издалека всех, кто сопротивлялся. Девяносто тысяч моряков, пехотинцев, кавалеристов и гражданских защитников города сдаваться не собирались!

Но у нас не было воды уже шесть дней. Силы были на исходе. Все раненые, все обескровленные, все обессиленные.

Наша группа, обладая знаниями и умениями решила пробираться к партизанам, но мы все попали в плен.

Как? Да просто – мы все были без сознания от обезвоженности. И на одном из привалов нас взяли. Почему фрицы нас не расстреляли? Не знаю, может потому, что в группе из восьми человек было две девушки…

Нас сразу разделили. Мужчин увезли в концлагерь «Красный», нас в район Бахчисарая, где мы наблюдали, как фашисты моря голодом заключённых, покупали у них информацию за кусок хлеба о семьях партийных работников и офицеров… Однажды, когда нас гнали на работу, навстречу вышла женщина с ребёнком на руках. Вроде нечаянно она выронила корзину, из которой на дорогу прямо нам под ноги посыпались варёная картошка в мундире и кусочки хлеба. Мы набросились на еду. Пока мы расхватывали всё это, немец-конвоир выхватил из её рук ребенка, подбросил вверх, а другой немец проткнул его штыком. Женщина закричала не своим голосом и упала без сознания. Потом это вошло у них в привычку, что ли, я часто видела, как пьяные фашисты и их пособники из местных, крымских, подкидывали живых младенцев из русских и насаживали их на штык… Что с ними всеми происходило тогда? Как они могли превратиться в невменяемых, бешеных зверей за считанные месяцы? Как? А ещё до нас дошла история, как в Феодосии раненым красноармейцам сначала вырезали звёзды на лице, потом вырезали глаза, потом расстреляли. Их было около тысячи. Но зверствовали не немцы, зверствовали наши, местные, крымские… Наверное они хотят быть похожими на немцев, ну и выслуживаются перед ними, как могут, а исходя из природного скудоумия, могут только зверствовать. А ребёнок перед ними или взрослый, не имеет для них значения, да и для немцев тоже.

Видимо, им было достаточно считать этого ребёнка недочеловеком. Да и пропаганда Третьего Рейха достигла в этом деле просто непревзойденных высот. Каждый из немецких захватчиков считал себя членом высшей расы, а всех остальных – унтерменьшами, недолюдьми. А если они не люди, то, чего их жалеть? Наоборот, прекратить их скотское существование будет благом для человечества. Будущее за высшей расой, все земли мира принадлежат Рейху, всего-то и нужно, что убрать с этой, по недоразумению доставшейся им земли этих скотов, этих русских свиней и их малолетнее отродье. Вот так размышляли те, кто насаживал младенцев на штыки. Я попала в концентрационный лагерь в тридцати километрах от Гамбурга, а потом меня перевели в лагерь, что в центре Германии. Выдали полосатое платье-рубаху и номер к платью, деревянные башмаки. Мой лагерный номер 34782, винкель – красный треугольник с буквой «Р», что означало «политическая заключённая № 34782, русская. Поместили в карантинный блок. Завоет сирена – подъём, всех выгоняют строиться на лагерь-аппель (проверку). Несколько бараков закреплено за одной эсэсовкой – женщиной-палачом. Они нас считают, мимоходом награждают пощёчиной, тех, кто не может стоять – пинком. Сверяют общее число. Если в каком бараке не хватает – пускают собак. И тогда найденную жертву собаки или загрызают до смерти, или её добивают и она попадает в крематорий. У меня оставался сын и мне надо было выжить, и вот наконец, меня почти оставили в покое, определили в блок, для особо опасных русских, где я и должна была, по их версии тихо сдохнуть от голода, тяжёлой работы и побоев, но не тут-то было. У меня цель – побег, потому для начала я возглавила одну из подпольных ячеек комитета, который, впоследствии и организовал побег. Побег, который разработал в мелких деталях наш Командир – подполковник Бурмин. Сам он сбежать уже не мог – Аджимушкайский Ад забрал остатки его здоровья – передвигаться Командир мог только с помощью костылей, а наш дистрофический организм не позволял нести его, после совершения побега… Побег удался. Потом долгое путешествие в пустом вагоне в неизвестном для нас направлении. Потом девочка Одри. Потом Арман. Мы были свободны, но Родина была далеко. Сопротивление. Госпиталь. Работала не жалея сил. Потом настало время возвращения на Родину. Сводки с фронта были обнадёживающие. Львов наш. Войска уже вышли к границам СССР. Арман предоставил нам самолёт, и мы начали собираться домой. Руководил сборами наш Наум, мастер на все руки, полиглот, шутник и немного бабник, умудрился влюбиться в Одри, но в тоже время и абсолютно бесстрашный боец, когда дело доходило до боя. Его фразы, те, которыми он разговаривал, были неповторимы, их записывали и запоминали. Он вырос в Виннице, но всё детство провёл в Одессе у бабушки, и вот этот его одесский колорит был неповторим! Как он говорил, что его бабушка ссуживала деньгами самого губернатора Одессы Дюка Ришилье!

Помню одну из его любимых шуток:

«Нам солдатам пять раз объяснять не надо, мы с третьего раза прекрасно понимаем!!!»

История одной фотографии

На снимке видны деревья с обглоданной (объеденной) узниками корой в лагере для советских военнопленных «Шталаг-350» (Stalag 350/Z) в Саласпилсе. Осень 1941 года. В лагере Stalag 350/Z погибло 47000 советских воинов.

Матвей из Ленинграда[76]

Я знаю сотни способов вытащить русского медведя из берлоги, но ни одного – чтобы загнать его обратно.

Отто Фон Бисмарк. Канцлер Германии

История о том, как мой боевой товарищ не стал Героем Советского Союза, а стал военнопленным …

Осенью 1941 командовал Матвей канонерской лодкой на Балтике, честно командовал, матросов не обижал, за спины не прятался, бил фашистов, как страна приказывала. В один из выходов в море потрепал его лодку немецкий линкор, здорово потрепал, еле ушли, дымами прикрываясь нырнули в минное поле. Линкор преследовать не стал и отстал на пару сотен кабельтовых от них, в надежде на то, что сами подорвутся или дым рассеется и тогда добьют наших без особых проблем. И принял Матвей решение, вплавь, разгребая мины руками уходить от преследователя, прикрываясь дымом, благо было пока из чего его делать. Октябрь, Балтика, температура воды чуть выше 10 градусов.

Кого послать? Боцман пожилой уже, матросики, практически все ранены, он да механик остались. Ну и поплыли они поочередно, меняясь каждые пять минут, по волнам, толкая мины. Тяжелейшее переохлаждение было им наградой, но корабль спасли, минное поле прошли и исчерпав весь запас дымовых шашек ушли от преследования.

По возвращении в Кронштадт всю команду в госпиталь отправили, кого раны лечить, а кого и отогревать. Представили Матвея нашего тогда к звезде Героя, а механика к Красной Звезде.

И вот Матвей отлёживается в госпитале, лечится всеми способами, включая народные-хороводные. И полюбил к нему с задушевными разговорами и спиртом захаживать начальник хозчасти. Земляками оказались, общаются, за жизнь трындят уже третью неделю, аж печень у Матвея стала побаливать. И вот, когда они уже сдружились не разлей вода, предложил ему начальник хозчасти дел провернуть, пайки матросские переполовинить по возвращении Матвея на корабль, а он поможет реализовать, с помощью барыг сухопутных, у него всё отлажено, не первый раз замужем, так сказать. Ну, а прибыль с продажи поделит с ним пополам, так сказать «по-братски, по-честному». Обидно тут Матвею нашему стало, что его приняли за крысу какую флотскую, каких он собственными руками душил на войне, если они ему попадались, какие в Ленинграде голодным блокадникам матросские пайки продавали, ну и не утерпел Матвей и засунул он начальника хозчасти головой в дырку туалета, что на улице, да так засунул, что его еле откачали. Но что тут началось! Шум-гам, крики-вопли-сопли! Вменили ему покушение на жизнь старшего офицера, потом трибунал… Ничего Матвей тогда не рассказал ни на следствии, ни на суде, не привык он доносчиком быть. В итоге Звезду Героя ему не дали, а вот офицерского звания лишили, ну и отправили в штрафную роту. Там его ранило и контузило – смыл, так сказать, позор свой, которого не было, кровью. И после этого ранения перевели опять на флот, но уже матросом. Потом он на «Невском пятачке» в рукопашной бился, на суше, хоть и моряком был, а как так получилось, да просто после того, как его во флот вернули, на катер, то подбили их. Катер утонул, а он сутки в Балтийском море провёл, жилет спас. Поэтому и на суше оказался, да в самом пекле Ленинградского фронта (речь, по сей видимости, идёт о «Невском пятачке» – прим. автора), где погибло пятьдесят тысяч бойцов на клочке земли шириной километр и глубиной в триста метров.

Караван PQ–17

Как-то рассказал нам Матвей об одном событии летом 1942 года. Дело было недалеко от Новой Земли, из Архангельска, группе кораблей, где служил Матвей, было приказано идти на встречу конвою, который числился у них под номером PQ–17. Их радист выстукивал по секретным каналам с помощью азбуки Морзе шифрограммы о том, в каком квадрате они их ожидают, но всё было безрезультатно! Перехват же немецких радиосообщений прояснил обстановку, оказалось, что из всего состава конвоя[77] избежали потопления «только три судна, остальные транспорты были уничтожены». Также немцы сообщали, что они ведут поиск оставшихся самолётами-разведчиками и подводными лодками. Они усилили посты, потому что вместе с конвоем могли появиться и немецкие подводные лодки в большом количестве.

Мы бороздили море вдоль и поперёк. Но конвоя, вернее остатков конвоя на горизонте так и не увидели. И вот в эфире мы перехватили радиограмму, которая приказывала немецким подводным лодкам идти домой, на базу. Командир принял решение пройти вдоль кромки арктических льдов ещё раз. И вот мы наконец услышали долгожданную морзянку по секретному каналу! Конвой, который теперь, почему-то назывался «Белый Шерман» тоже шёл по кромке арктических льдов навстречу нам, в сторону Новой Земли. Мы им дали наши координаты и дали им команду держать курс на пролив Маточкин Шар.

До места назначения дошли одиннадцать судов. Одиннадцать из тридцати пяти транспортов горемычного каравана PQ–17. После того, как мы их доставили по месту назначения, командир конвоя, по-моему, его звали Лео, рассказал нам, как он переименовал конвой после того, как их бросило бравое сопровождение, как принял решение идти не к берегу, а в сторону льдов, где немцы, из-за боязни столкновения с арктическими льдами, обычно не появляются. Герой, что сказать.