Новая жизнь

ВСТУПЛЕНИЕ

Тень темная писателя по тени

клавиатуры – мелкий шрифт – спешит

тенями пальцев, чтобы – тень теней –

текст появился.

Мне здесь лимб, в котором

все будущее, прошлое известны,

а в настоящем пусто – никогда

концы времен не встретятся-сойдутся;

мне есть о чем писать не дописать,

выдумываю новые слова,

мосты над стылой хлябью навожу

неверные – их поутру не станет,

но и не все ведь бревна внутрь затянет.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      1

Ни слуху и ни духу – умерла?

В каких краях-раях, где в эмпиреях

пристроилась? Как глубоко в аду

затолкана? С кем мне и весть какую

пришлешь? Слетает птица голубок –

порх на плечо. Глаз красен, торс чешуйчат,

в сажЕнь размаха кожистые крылья,

по-своему курлычет, кычет, грает –

все о тебе, как будто что-то знает

неладное. Хоть пить бросай, молись.

Я трогаю, кормлю, гоню виденье –

такое между нас теперь общенье.

      2

Ты где? И раньше бывшая непрочной,

совсем распалась связь. Я двадцать лет

ищу кой-как, лениво след: где, с кем

встречалась, разговаривала? Общих

знакомых обхожу; свой интерес

запрятав, заслонив пошлейшей сплетней,

веду беседы с ними. Что таиться

и от кого. А надо же – привычка,

как будто кто из них тебе расскажет,

тебя, беглянку, действовать обяжет.

      3

И ты поспешно соберешь вещички

и двинешь в путь за тридевять земель,

меняя паспорта, по три билета

с одною датой в три стороны света

заказывая, на вокзале путь

запутывая чехардой перронов,

узлами рельс, и дальше воздух редкий

полета. Ты куда? Куда ветра

погонят это чудище небесно,

уродливо, бело, тяжеловесно?

      4

Когда бы так, в неосторожной гонке,

следов наоставляла, я по ним

шаг-шаг – и к цели, хвать-похвать девчонку

и, к обоюдной радости, в постель –

да так и будет все; гуляет хмель

в повинной, бесталанной голове,

я представляю страстные соитья

(насколько-то хватает мне наитья).

      5

Я думаю, ты замужем. Кто он?

Каков? Приличен, строен, небогат –

во всем не так, как я. Вы всюду вместе –

в театрах и в походах, в магазинах,

на митингах: он оппозиционен,

но в проявленьях дерзости спокоен.

      6

Вы копите на отдых, вы маршруты

прокладываете: тут плыть, там встать

стоянкой; по чуть-чуть от скудных средств

откладываете…

А ведь могла бы

свободно жить, кутить, пусть не со мной,

бездельником счастливым, – сколько их,

готовых капитал у ног твоих

сложить несметный было, а, подруга?

А ты… ты стала этого супруга…

      7

Прекрасна, знаешь, общность интересов

в супружестве. Чуть-чуть он холодней,

чуть-чуть ты романтичней, и vice versa

в постели. И какие после дела

ведете разговоры там? Представить

боюсь, стесняюсь. Явно, что вы не

смакуете подробности процесса,

там бывшего. А может, мое мненье

о сильном целомудрии твоем

преувеличено: что хорошо для тела,

то не в ущерб и для души прекрасной –

становишься (о жуть!) румяной, страстной.

      8

А я не мог, не смел расшевелить

твоих подбрюшных демонов, я робко

исследовал изгибы, губы гнал

паломничать лишь по рукам, по пальцам,

потом сам распалялся, но огонь,

сырых поев, с гнильцой, трухой, дровишек,

дрожит, дымит, неверным жаром пышет.

      9

Я думаю, ты родила. Так мало

из женщин кто готов свою судьбу

жить до конца. Всех, всех вас тянет плоть

к деторожденью – разменять единый

и трудный божий дар на сколько можно

орущих, всюду пачкающих тЕлец.

Разверзнется и исхудает плоть,

дух оскудеет в этих упражненьях –

в них обретешь себе успокоенье.

      10

Ты выб…..ков своих оставь ему –

пусть он содержит в холе, всякой неге

как память о тебе. Ты так и так

плохая мать, поскольку сильно много

в тебе страстей и мыслей настоящих;

да, так я постарался: приучил,

вскормил, взлелеял, с рук с убытком сбыл.

      11

Аз мерзок и смешон – не прогадала

ты, отказавшись от моих услуг

телесных и других. Но связь осталась:

вполне реально, чувствую, саднит,

а где-то трет. Ты тоже ведь читаешь

не просто так пространные мои,

написанные потом, кровью письма,

натужно продираешься сквозь почерк

к лукавому их смыслу… Нас учил

В. Розанов, чтоб семенем писать, –

дрочу, чтоб эти письма обкончать.

      12

Ну ладно, хватит этих экивоков

таких многозначительных, пора

в бровь, в глаз гвоздить. Я по причинам личным

пишу тебе, испуганный, живой:

нас убивают, очередь за мной.

Нас убивают, как баранов режут,

ножа о ребра слышу мерзкий скрежет.

      13

Ага, забеспокоилась: твоих

любовников, как дичь какую, бьют,

матерых бьют и малых, здесь, в стране,

и заграницей. Помнишь Николая,

высокого такого? Так его

в Париже… Шел, гулял… Шанзализе…

И среди бела дня араб мятежный

зарезал. Но араб ли это был?

Ищи свищи: удар – и след простыл.

      14

Я слушал о той смерти равнодушно:

ну мало ли гуляет всякой швали

приезжей по Парижу? Беспокойно

во Франции.

Потом узнал – откуда,

уже не помню, из газет, наверно, –

что Федоров застрелен. Удивился

не слишком. Чересчур банкир зажился.

      15

Чужие смерти далеко мелькали,

внимание не слишком привлекали,

я в собственных печалях жил…

Потом

Аверина убили.

      16

Аверина убили. Мы с ним, помнишь,

дружили. Ревновали, но, общаясь,

мы даже не пытались избегать

известных тем, но не вдавались в них

намеренно. Как будто жен своих

два друга обсуждать не обсуждают,

но, не волнуясь, к слову вспоминают:

– Как там твоя? – «Да ничего… толстеет».

– Вот и моя размером богатеет.

      17

Его нашли в петле. Печальный мент,

склонившийся над вязью протокола,

в случившемся не видел преступленья:

кругом валялись шприцы, стклянки – вся

жуть обихода смертного; письма

он не оставил – что же тут искать

улик излишних, дело городить?

Кому он нужен, чтоб его убить?

      18

Висит тяжолым грузом,

затянутый в петлю;

глубок след, ровен, узок;

качну, пошевелю

под шепоток шуршащий:

«Кощунство… мертвеца…» –

но ужас настоящий

не понят до конца.

      19

Не просто смерть, законно

случившаяся, а

из тьмы, мглы беспардонно

подползшая змея

веревкой обернулась,

а пояском была,

с упавшего – вон – стула

на воздух подняла.

А поясок к хозяйке

вернется: принесу,

как пес какой, – давай-ка

за службу ласку всю…

      20

Я почему встревожен:

по делу твоему

допрошен, строго спрошен,

чуть не сведен в тюрьму.

Сумбурной, мятой, краткой

записки нет – ищу;

все спутано, все шатко,

что было, – не решу:

он спьяну или сдуру,

судим своим судом,

или на верхотуру

был замертво крюком

приподнят – майна-вира –

висит, туда-сюда

качается? Квартира

в разоре и следах,

но как их простофиле

найти, растолковать…

Что это – мусор или..?

Я лезу под кровать.

      21

Нет, пусть лучше менты самоубийством

считают происшедшее. Их скудный,

потертый разум если станет тут

искать, ловить, то кто пойдет под суд:

ты? или я? мы вместе? Справедливость

какая может быть от этих серых,

самодовольных тварей? Лучше так:

бумаги подписали, автозак

пустой уехал, мы с тобой остались

кто где. Мы на суде не повстречались.

      22

А он поэтом был. В его словах

тоска такая помещалась, жуть

последняя, предсмертная. Куда

тот делся вертопрах, кто эпиграммы

строчил тебе, послания ко мне,

кто слишком был умен и не хотел

отставить ум на время, кто писал

блистательно, острО и не умел

унять свой буйный дар, начать с листа

попроще и похуже. Ты ему

преподала урок, который нужен

поэту, был невыносим мужчине,

достался юноше, которого в помине

уж нет давно. Тому назад лет двадцать

скандально мы успели распрощаться.

      23

С тех пор он изменился, похудел,

обвисла кожа возле кадыка,

впитался в кожу запах алкоголя –

аскезы чистой страшные уроки

претерпевает плоть; к небытию

дух приучаясь, обретает свойства

мучительные, праздные, ничем,

нисколько не оправданные. Павел

чуть-чуть не дотянулся, не достиг

всамделишных высот. Ну да, не гений –

но сколько можно в нашем поколенье.

      24

Я не любил стихи его. Дух чистый,

безблагодатный в них витал, слагался

в советский стиль, стесняющийся низких,

навыказ, чувств; служилый      слог, унылый,

чуть-чуть морализирующий плелся,

платился долг, был без изъяна звук,

и я не понимал, зачем все нужно:

без бесовщины, наглости и лжи

какая тут поэзия?

Скажи,

теперь – в аду, в раю, в пределах света

или постылой тьмы – тебе, поэту,

не трудно ль переучивать язык?

Иль ботает там всяк, как здесь привык?

      25

Мы продолжали с ним общаться, я

сдавал его лечиться – бесполезно;

платил его долги – как в прорву деньги

кидал; носил продукты – он почти

не ел. Я выполнял постылый долг,

мне каждый раз был как серпом по яйцам

идти к нему.

Так нынешний Сальери

прислуживает Моцарту по мере

возможности – и травит только тем,

что в магазинах продают со скидкой.

Так прожили мы, лучшие губя

дни, двадцать лет в отсутствие тебя.

Но вот все изменилось…

      26

Он рассказал, как повстречались вы,

он рассказал несчастный инцидент,

печальный случай: пробежь пешехода

по серому ледку проезжей части,

нелепый взлет обеих ног, паденье

едва ль не роковое. – Паша, ты?

Да сколько лет прошло! Ты как, живой,

здоровый? Потряси-ка головой.

      27

Вожу я плохо, муж купил машину,

и я учусь – нет, не по пешеходам

упавшим ездить. Ты один такой

попавшийся мне на капот, добыча

всегдашняя моя. Я довезу

тебя до места. Говори куда.

– «Здесь поворота нет». – А, ерунда.

И по газам, вперед, не сомневаясь,

почти летя, дороги не касаясь.

      28

А ты ж ему поверила… Один

живет, мол, одинешенек, никто

не ходит, не поможет… – Да была

какая-то жена, с ней был недолгий

богатый обиход. Лихих доходов

остатки есть, вот и распродаю,

пока есть покупатели на них,

закупленных для счастливых двоих.

Друзья отстали там, в счастливом прошлом. –

И дальше так же… Речи в тоне пошлом.

      29

И как ты не почувствовала рядом

меня, мое дыхание, призор

всегдашний, неприязненный, пристрастный?

Выпытывал я каждую подробность.

«Неужто не спросила обо мне?»

– Ни разу. – «Если спросит, отвечай:

мол, счастлив и здоров – не надо лишних

подробностей». – Она, боюсь, не спросит,

не до того нам. – «Что ж, я рад за вас,

будь осторожней все же: ты не молод;

я понимаю, накопился голод…»

      30

Нет, встреча не случайна ваша, точно

ты рассчитала: снег, наезд, путь ночью

в постель. Да, я не верю ни в какой

порыв. Пусть страх торопит вожделенья,

но ведь не так же. Ведь такая грязь,

и не метафизического свойства,

а тутошняя, склизкая, годами

не мытая. И ты решилась так

вот запросто. Ну ладно б один раз,

но снова, снова – не боясь зараз.

      31

Встречались вы. Ты получила доступ

в его квартиру, осмотрелась там,

прикинула, когда соседей нет

и шума не услышат, – так ведь, да?

Любились вы недели три, а после

исчезла ты – он близок был к тому

действительно, чтоб сделать самому.

      32

Он, может, так и сделал. – «Нет». – Откуда

ты можешь знать? – «Я знаю». – Что ты знаешь?

– «Есть факты, есть следы. Когда бы я,

рискуя между прочим, не успел

прикрыть их пиджаком, с собой забрать,

ты бы сейчас имела бледный вид

в казенном кабинете». – Все ты врешь.

– «Тебе, убийце, правда – острый нож».

      33

Пойми, тебя желая и любя,

дыша одной тобою, все же… все же…

он тяготился новым обиходом –

делами плоти.

Так любой из нас

враг сам себе, желает всяких лишних

опасных чувств, невиданных прикрас,

острейших наслаждений.

Но долго продолжаться так не может,

и неестественность проходит – все

вернется на круги. Благословенны

нам смысл жить возвратившие измены,

благословенна жгущая мозг боль,

табак благословен и алкоголь.

      34

Ах, как бы не сорваться – каждый час,

миг с этой мыслью! Ты ушла, и стало

все проще, все логичнее: он сразу

безумно, безобразно закутил,

но все это привычно для него

и, знаешь, не опасно. Ну не ты –

другая кто нашлась бы, был бы повод,

чтоб ощущать себя и жить х..во.

      35

Он начал выкарабкиваться. Бог

заметно охранял его, из всяких

вытаскивал проблем. Другой бы кто

так издевался над своим здоровьем –

давно бы помер, а он отоспится –

и нов и бодр за дело – успевать

между двумя загулами писать.

      36

За день до смерти мы встречались с ним.

Он чуть болел, рука еще дрожала

над строчкою, но худшие прошли,

тоскливейшие дни. Он не любил

рассказывать о них или не помнил.

Вот бы о чем писать ему, когда

хотел бы настоящей, скудной правды;

какие-то приоткрывались бездны,

но для него, страдальца, бесполезно.

      37

Мы пили чай на кухне и курили,

он снова говорил о вашей встрече,

мы тихо, мило проболтали вечер.

      38

Нет, он не собирался умирать:

он занял денег у меня, они

при обыске нашлись почти что все –

из сорока тыщ семь пятерок, две

по тысяче. Все смятое в карманах.

Чтоб Паша так, не завершив дела,

на полуслове – нет…

      39

Нас собралось немного. Круг друзей

давно распался, скорбными вестями

их было не согнать на край Москвы

в больничный морг – вот родственники жались

в сторонке. Эта, в нищей серой куртке

захлюстанной, в сиротских синих ботах, –

сестра его Марина, а с ней рядом –

рахманный, богоданный этот твой.

Молчат все. Подхожу ко гробу. Надо

сказать хоть что-то, но стою, туплю,

гражданская проходит панихида,

скорбим мы о покойнике для виду.

Так я нашел тебя. Ты не скрывалась

и ни меня, ни Бога не боялась.

      40

Я на тебя смотрел в упор весь день,

и муж твой волновался, думал, как

окоротить меня, чтоб без скандала,

да что-то не придумывалось; ты

старательно меня не замечала,

все теребила черного платка

концы, все зябко куталась в шубейку –

а слез-то нет. Ты шла поцеловать

покойника в его холодный лоб –

я ждал, что, как положено, убийцу

труп жертвы опознает, выдаст, вздрогнет.

Шел мокрый снег. И вместо слез снег мокнет.

      41

Там, где мать похоронена его,

отрыли сбоку ямку. Гроб стоял

под неожиданно блеснувшим солнцем

открытый. – Забивать? – «Давай, стучи».

– Так денег бы прибавить. – «Будут деньги».

Пятерку им, другую…

Откупаясь

от мертвых.

Жизни собственной стесняясь.

      42

Поминки были в ресторане «Русь» –

ну где еще еврея поминать,

как не в такой тошниловке! Я дал

достаточно. Наверное, Марина

по нищенству благому своему

прикинула, что можно подешевле,

и уложилась много в половину.

Я думал, умыкнуть хотела деньги,

так нет же – принесла с убогой, жалкой

улыбочкой. – Возьми, Илюша, на. –

Худа, тиха… и в косах седина.

      43

Мы пили, пили, пили еще раз,

мы много пили – водка, водка, водка.

Сперва не чокаясь,

потом – как попадешь

в чужую рюмку рюмкою дрожащей

и плещущей (налито было с горкой).

Сивушный дух пластался над столом,

тарелка стала пепельницей, густо

наблевано вокруг.

А я весь вечер

подначивал тебя, не называя

по имени, в третьем лице клеймил

убийцу, б..дь б..дующую, – ты

не отзывалась на мои призывы,

пила, глотала зябко, торопливо.

      44

Я речь заговорил. Пускай они

послушают. Кипела злость моя,

и голова болела. Ясно было,

как я смешон. Но на похоронах

и надо быть смешным, шута корежить:

ну, смерть, смотри, смотри, ушедший друг,

как нас пронял не за тебя испуг,

как мы стараемся забыть скорее,

что тут!

Пустых бутылок батареи

свидетельствуют о большом труде

проделанном – залить глаза беде.

      45

Поэт, он как-то с вечностью в сношеньях

тяжолых, несвободных, ну а здесь

читающей России и родне

постыдно безразличен. Кто из нас

читал его, по памяти кто может

хотя бы строчку, а? Пусть будет пухом

тебе земля – твоих черновиков,

беловиков слагаем груду в гроб:

весь труд твой долгий так же мертв, как ты,

уныл, как намогильные цветы.

Труд трупа – нет-нет, я не каламбурю:

в моей душе смятенье, гнева буря.

Я встал качаясь и заговорил.

46. На смерть поэта

Испытаны условья смерти,

проделаны ее дела,

в декабрьской снежной круговерти

она на сердце так легла

легко, свободно и безбольно,

что верим в сказки смерти вольной:

мол, в райски области спеша

тропою узкой и короткой,

как вервь петли, как глоток водки,

спасется беглая душа.

47. На смерть поэта

Но он, качающийся в петле,

так не похож на беглеца

удачливого! Этот свет ли,

тот свет на лике мертвеца

отражены – свет, искаженный

страданием, по обнаженной,

по коже содранной – след свеж –

скользит, синеет, обвивает,

по шее тут и там мелькает…

Сними его, петлю разрежь…

48. На смерть поэта

Он был поэт, и он любую

смерть заслужил, а может быть,

он сам бы предпочел такую

двусмысленную, во всю прыть

дурную, собственную – прыгнуть,

в нелепой пляске тело выгнуть,

так приподняться над судьбой,

над даром малым: хочешь славы,

так выбираешь путь неправый

и ног не чуешь под собой.

      49

Я выпил не садясь и продолжал

в иной манере, чуть спокойней, что ли…

Убили. Как злодейская рука

давала яды, петли надевала,

подушками душила? Интерес

вполне сыскной я разумею к смерти,

ищу я доказательства, и есть

уже доход от поисков. Улики

лежат в моем кармане, я пока

их в дело не пускаю: разобраться

тут надо окончательно и только

потом определить кому и сколько.

      50

Прощай, друг Павел, в худшие края

отправившийся! Там тебе не будет

ни ампул счастья, ни труда благого,

ни стыдных здешних радостей, в которых

сподвижница твоя сидит тут, б..дь

пьянющая, подмигивает мне –

ее делили мы с тобой при жизни,

так что ж не позабавиться на тризне.

      51

Крик, шум. Визжали женщины, мне кто-то

несильно в морду, я кому-то в морду

и даже протрезвел чутка. Потом

сел, плакал, угрожал, винился, пил,

все как-то позабыли про меня,

свои пошли меж ними разговоры;

трезва, Марина сквозь дрожащи слезы

смотрела на меня в упор, и так

уныло, преданно, что мне неловко стало:

не может быть, чтоб так меня желала…

      52

Мы расходились медленно, была

ночь мутная, мне плохо было, но

смог пересилить дурноту свою,

за вами увязался легкой тенью

и проследил. Ты, жившая в Кузьминках,

в панельном старом доме у оврага,

казалась мне опаснее той прежней –

незнаемой, таинственной, кого

искал так неудачно. Дом стоял,

и я твою окрестность узнавал.

      53

Ты обросла приметами из жизни

теперешней, всегдашней, настоящей,

и стало ощутимо мной твое

присутствие; сходились, расходились

в пределах МКАДа наши расстоянья;

я сразу понял до конца опасность

наставшую…

Такая стала ясность.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

      1

Я начал осторожничать, сменил

замки: а что, вдруг сохранила ты

ключи с времен тех давних, когда я

ждал, к дому подходя, окно увидеть

раскрытым, освещенным – гостья в доме,

и, значит, счастлив я, тобой любим;

но и сейчас, сквозь страх и неприязнь,

почти надеюсь – вдруг увижу свет,

где быть его не может, теплым, желтым

залитое пространство. Передерну

затвор, в квартиру крадучись войду –

сам погасить забыл, сам смерти жду.

Играюсь сам с собой в дурные игры,

где выиграть нельзя, такие выбрал.

      2

Декабрь к концу катился. Новый Год

маячил невдалёке, и, казалось,

что хватит мне событий с этой датой

почти прошедшей: что-то ведь зависит

от наших мет, границ, и потому

до января затишье обеспечат

мне боги зимние. Оборонят, подлечат.

      3

А там я, отлежавшись, отоспавшись,

сам захочу движухи, сам начну

ломиться в двери, донимать звонками,

сам погоню событья в хвост и в гриву,

сам подчинюсь им полно, торопливо.

Но мне пришлось в остатках декабря

заняться делом и пропасть зазря.

      4

Я спал полдня, и снег летел с небес,

заваливал дороги – подоконник

и тот сугробом стал. Когда проснулся,

уже было темно и голова

со сна болела. Ночь и день равняя,

сбиваем время с толку, и оно

щадит нас. Я встал, чаю заварил,

я жадно папиросу закурил.

      5

Тогда и позвонила мне Марина.

Был голос ее слаб, и с придыханьем

отчаянным поведала она,

что зван я на прочтенье завещанья

покойника. Нотариус просил

к шести быть завтра, но она меня,

ах, просит, молит ей назначить встречу

с утра, ну или днем, как пожелаю

и как смогу: ей переговорить

со мною надо, это важно… важно.

Гудки вслед запипикали протяжно.

      6

Я ей перезвонил. Куда, когда

подъехать? – Я сама приеду. – «Ладно,

тогда в двенадцать. Хорошо?» – Да. Буду. –

Я посмотрел на грязную посуду.

      7

Она пришла. Я раздраженно, робко

ей руку протянул: мы не встречались

с тех самых похорон. – «Ну, проходи,

не стой в дверях. Чай будешь?» – Нет, неловко

мне отвлекать тебя. – «Я ничего

не делал – ждал, сидел, смотрел в окно».

– Но все равно. Я с неприятной темой,

я с просьбою. Могу я попросить?

– «Попробуем давай: я как бы джинн,

а ты как Аладдин». – Или как Волька.

Хотя мне страшно, не смешно нисколько.