Сказки девяностых

На одной из чёрно-белых фотографий – пахнущих фиксажем, с отломанным уголком – меня, месячного младенца, держит на руках широколицая женщина с короткими волнистыми волосами. Она кажется слишком пожилой, чтобы приходиться мне матерью, и, судя уже по другим фото в этом альбоме, слишком не похожей на меня и для того, чтобы быть бабушкой.

Это – тётя Тома, подруга, или, как она всегда скромно себя называла, приятельница моей мамы. С матерью они познакомились в пионерском лагере, где моя родительница была фельдшером, а Тамара Николаевна – медсестрой. В какой-то момент я узнала, что в их компании была и третья подруга – некая Марина, которая умерла, попав под машину. О её смерти горевали и тётя Тома, и моя мама. Эта Марина смотрела на меня с другой фотографии, где все три приятельницы, обряженные в спортивные штаны и «дачного» вида кофты, сидели на пикнике, счастливо улыбаясь.

Тётя Тома была рядом с тех самых пор, как я появилась на свет. Мама родила меня поздно, почти в сорок, а её приятельница была старше на целых семь лет, и её сын Родион был уже взрослым парнем. Муж тёти Томы, бывший детдомовец, потерявший в Великую Отечественную войну обоих родителей, умер от инфаркта совсем молодым. Другого брака и других детей у тёти Томы не случилось, единственный сын был пока не женат, и всю нерастраченную любовь, все горячим ключом бившиеся в ней материнские, родственные чувства она обратила на меня и на мою маму.

Она приходила раз в две или три недели, раз в месяц – в крайнем случае. Телефон у нас появился только в девяносто шестом году, а до этого её приход каждый раз был для меня приятным сюрпризом. Впрочем, мне кажется, что я шестым чувством угадывала – должна она была прийти в эти выходные или нет.

Тётя Тома всегда приносила с собой какую-нибудь снедь: оладьи из гречки, печенюшки на рассоле, а летом и ранней осенью – фрукты «с базы». Совсем маленькой я думала, что база – это какое-то чудесное место, где можно купить много вкусного совсем задёшево, и мечтала там побывать.

Приезжая к нам, тётя Тома обедала, всегда восхищаясь стряпнёй моей мамы, и неизменно спрашивала:

– Ну, Любочка, чем тебе помочь?

Мама немного сопротивлялась, но отказать тёте Томе было невозможно, и приходилось назначать работу. Тётя Тома то ходила в аптеку, то вытирала в шкафах пыль, но чаще всего садилась вязать крючком или чинить ветхое постельное бельё, закрывая каждую дырку белым кружевным цветком.

Пока мама колдовала на кухне, мы с тётей Томой разговаривали. Я охотно рассказывала ей о школе, о книжках, которые читаю, а она делилась со мной познаниями из всякой мистико-оздоровительной литературы, которой с конца восьмидесятых в нашей стране было пруд пруди.

В начале девяностых тётя Тома, как и моя мама, смотрела передачи Алана Чумака. Телевизионный целитель говорил, что на расстоянии заряжает воду, фотографии, «крэмы», и доверчивый народ приносил всё это прямо к экранам телевизоров, ожидая, что с голубого экрана польётся «положительная энергия». Тётя Тома долго пыталась лечиться «заряженной» водой, но потом разочаровалась в этой методике и решила обратиться, как сказали бы сейчас почитатели «Гарри Поттера», к травологии. Хвалила она и журнал «ЗОЖ», читала мне из него вслух письма и даже несколько раз делала вместе со мной гимнастику по описанным там упражнениям.

Она любила природу и стихи русских поэтов о природе. Весной тётя Тома собирала в пригородных лесах почки и листья мать-и-мачехи. Как сейчас помню бело-золотую, всю светящуюся радостью берёзовую рощу Студгородка. Тугие шоколадные почки ещё не начали распускаться, но тонкий острый запах свежего листа уже чувствовался, если наклониться к веткам. Мы отшелушивали берёзовые почки, ссыпали их в банку, собирали хрупкие серёжки ольхи, молодые сосновые иглы, однажды отыскали гриб чагу – у тёти Томы всё шло в дело, всё становилось лекарством.

– Ты посмотри, Лена, какая красота, – говорила она мне. – Когда у тебя будет возможность – всегда ходи на природу. Природа нас лечит. Вот прислонись к берёзе, обними её. Почувствуешь, как она тебе энергию дарит для жизни.

Мне, по правде говоря, куда больше хотелось обнять тётю Тому, но я послушно гладила белокорые деревья и как будто действительно чувствовала исходящую от них силу родной земли.

Мы ходили не только в лес. Тётя Тома впервые познакомила меня с театром. Она привела меня, ещё, наверное, дошкольницу, на представление в ГорДК, а потом несколько раз в год покупала билеты в театр музыкальной комедии. Деньги на билеты и на пирожные в буфете давала мама, но спектакли выбирала сама тётя Тома.

– Ты столько работаешь, Люба, тебе надо отдохнуть, – говорила она маме сочувственно. – Посмотри телевизор, а я погуляю с Леной.

«Мускамедия» (так я слышала название этого театра в детстве, не понимая лет до одиннадцати, что это сокращение от «музыкальная комедия») мне понравилась. Там были высокие потолки, мраморный пол, огромная люстра со множеством лампочек-свечек и, главное, – музыка и песни, почти всегда весёлые.

И всё же ещё сильнее «мускамедии» я любила бывать дома у моей названой тётушки.

Она жила (и живёт до сих пор) на улице Калинина, куда и сейчас ходят только два автобуса и один весьма непостоянный троллейбус, а в пору моего детства ни пехотою никто не прохаживал, ни на добром коне не проезживал. Чтобы попасть к тёте Томе, мы доезжали на «рогатом» до остановки «Кинотеатр Космос» (теперь там был ресторан), высаживались, совершали рискованный переход через оживлённый перекрёсток с плохо работающим светофором и шли, шли, шли вдоль по серой улице Маерчака где по одну сторону была тюрьма, по другую – дрожжевой завод, разносивший квасной запах зимой и летом. Элегантное здание «Космоса» оставалось позади, а дальше начинался хаос – дикие места.

Мы проходили мимо магазина с отбитой буквой «СДЕЛАЙ АМ», мимо зелёных заборов с цветастыми афишами, через мостик над бурлящей и грязной Качей, мимо заброшенного дома с выбитыми стёклами.

Тётя Тома жила в кирпичной двухэтажке, старенькой, уютной и пахнущей кошками. Кошачий запах стоял и у неё дома: в тёти Томиной квартире обитала рыжая Мурза – красавица со своенравным характером, ревновавшая хозяйку ко всем приходящим людям. Мурза встречала меня недоверчивым шипением, но я всем видом показывала ей, что не претендую на её территорию, и прямиком проходила на кухню, шелестя самодельными занавесками, сделанными из скрепок и кусочков открыток.

Тётя Тома кормила меня щами из свежей капусты, в которые старалась положить побольше сметаны, оладьями (их в девяностые пекли из всего – картошки, моркошки, кабачка, гречки), орешками со сгущёнкой. Её фирменными блюдами были греческий салат, торт «Черепаха» и «ананасовый» компот. Но если салат и замысловатый торт готовились только по торжественным случаям, то компотом тётя Тома баловала близких частенько. Его секрет заключался в том, что ананасом в этом бюджетном чудо-напитке и не пахло. Он делался из обыкновенных кабачков, нарезанных кубиками и отваренных в крепком растворе порошка «Зуко». Этот ядрёный напиток в годы моего детства был страшно популярен: о химическом составе народ особенно не задумывался, а на сладкое и красивое был падок. Кроме «ананасового» компота, варили и виноградный – с изюмом, и яблочный – тут уж с настоящим яблоком. Но «ананасовый» был вкуснее всех.

– А пахнет-то как! – хвасталась тётя Тома. – Хо-хо!

Это «хо-хо» она произносила с интонацией удивления и восхищения, иногда – с оттенком лёгкой печали.

Изредка мы смотрели второй канал по чёрно-белому телевизору, но чаще разговаривали. Тётя Тома рассказывала мне о своём покойном муже, за которого она вышла, по меркам советского времени, поздно, лет, кажется, около тридцати, и через год родила сына:

– Жили мы, Леночка, в деревянном бараке, на первом этаже. Нам с Федей комнату дали пятнадцать метров. Печка дровяная из коридора топилась. Сыро там было, ой как сыро! По ночам мокрицы ползали. И по стенам, и аж с потолка сыпались. Ой как я их боялась. Главное, боялась, что Родику в ухо или в рот заползёт мокрица. И Федя их ловил. Они лезут, а он их тапком, тапком. Я жалела его: ты наработался, спи, говорю. А он: нет, ты тоже за день с ребёнком устала, ты отдыхай, а я покараулю. Хороший он был, Феденька!

Слушая этот рассказ, который тётя Тома повторяла не раз и не два, я поверила в то, что мужчина может любить – может ради твоего покоя ловить мокриц по ночам в сыром деревянном бараке.

Муж тёти Томы, любимый её Феденька, недолго зажился на свете и оставил жену с девятилетним сыном. Этого сына я, конечно, видела не раз – в пору моего детства уже статного, высокого молодого человека с гагаринской улыбкой.

В большой тёти Томиной комнате стоял аквариум с разноцветными рыбками – как она их называла, гуппёшками. В аквариуме была красивая подсветка, водоросли, камушки. Однажды, когда мы были у тёти Томы в гостях вместе с мамой, мне вдруг страшно захотелось унести к себе хоть частицу этого волшебного красивого мира, уютного тёти Томиного дома. Я выловила одну рыбку сачком, схватила полиэтиленовый пакет, плеснула туда воды и опустила гуппёшку. Дома я налила воду в пластмассовый оранжевый пенал и положила туда рыбку, насыпав ей чуток сухарных крошек. Пенал я спрятала в тумбочку.

Рыбка наутро умерла, потеряв краски. Глаз у неё стал одноцветный, серый, а брюшко вздулось. Украсть волшебство не вышло.

Можно было только самой стать его частью.

Я была безмерно рада, когда тётя Тома предложила нам с мамой встретить новый год у неё. Тогда я уже училась в шестом классе, автобусы стали ходить лучше, и мама согласилась заблаговременно приехать к приятельнице и вместе приготовить ужин. Впервые я увидела, как делают своими руками пельмени, и даже раскладывала фарш. В полночь под бой курантов мы выпили по бокалу диковинного напитка «Спрайт», пожелали друг другу всего доброго, послушали песни в «Голубом огоньке». Я отправилась спать счастливой, ощущая себя частью очень странного, но всё-таки семейства.