Но свет в домиках горит

Автобиография

Еще маленькой девочкой я мечтала о Сыктывкаре. Мои ровесники возились в песочнице, роя подземные ходы, строили ведрами небоскребы, а я мечтала о Сыктывкаре. Волшебная выдуманная страна манила меня своей неизвестностью.

Я видела ее во сне, я плакала о ней на переменах, я путала тригонометрические формулы, видя в каждой разобранный Сыктывкар, я делила это слово на слоги. Господи, как же прекрасно оно звучало: Сык-тыв-кар. Кажется, на каждую произнесенную «ы» в катакомбах песочниц улыбался потерянный хомячок.

Я окончила школу с деревянной медалью и одной тройкой по географии. Не было дня, чтобы я не думала о Сыктывкаре – моей далекой мечте, до которой, как мне казалось, никогда не добраться.

В техникуме, куда меня взяли за красивую улыбку, я проектировала железные дороги и стала очень сильной. Это помогло мне устроиться в бригаду стрелочников с графиком работы два через два. Коллектив у нас был хороший, дружный. Мой сменщик Емельян готов был слушать бесконечно волшебные сыктывкарские сказки про коней и царей, мальчика в золотых башмачках и синеватого носорога, удочку-арку и веселый кисель, чугунный флюгер и месяц-плаксу, ласточку-обжору и шестнадцать секунд восторга.

Случались дни, когда поезд на Воронеж срезал через лес, и работы почти не было. Тогда мы садились в кресла-качалки, и Емельян просил: «Расскажи ту историю о гнутых подсвечниках». И я рассказывала – про фитилька-зануду, неподвижную зажигалку и красный закат над Сыктывкаром.

Макушки деревьев перед нами тоже полыхали, а потом незаметно включались звёзды. «Интересно, – думала я, – есть ли у волшебных жителей моего Сыктывкара такое же небо? Замыкается ли Волопас над их головами? Каким цветом отливают Волосы Вероники?» И тогда Емельян тряс меня за плечо, и мы шли до маршрутки.

Начало

Один разгадыватель древних табличек, раскопав древнюю табличку, так устал ее разгадывать, что соединил фигуру по точкам и закопал всё обратно – чтобы следующим ребятам было попроще.

Так повторялось из десятилетия в десятилетие: все пытливые умы по чуть-чуть приближались к разгадке (один даже распознал слова «синий» и «разгаляндаться»), но очень быстро бросали, потому что картошка сама себя не посадит, да и жена изо всех окон кричит, кочергой машет.

И когда через тысячу лет криптограф-дачник проходил по участку, постукивая побеги чеснока детской лопаткой, он нашел окаменелого крота XI века с флешкой на шее.

Захотел флешку снять, сдвинул камень, развернул, потянул, дунул, плюнул, тут-то всё и пропало.

Серафим

Ребята во дворе звали ее тетя Глока. Никто уже не помнил, лингвистом она была или стрелком, а сама она никому ничего не рассказывала.

Однажды вечером мы зашли к ней за макулатурой, и она попросила достать с верхней полки старинный семейный альбом.

– Нет-нет, – запротестовали мы, но просьбу выполнили.

Тетя Глока присела на скрипучее кресло, быстро перевернула несколько тяжелых страниц и задержалась над пожелтевшим снимком.

– Ну всё, нам пора, – сказал Серафим, и мы засобирались.

Серафим – это я.

Время

И тут кто-то поднял руку и произнес: «Можно выйти?»

А новый учитель спросил: «Фамилия?»

И ученик ответил: «Моя фамилия Время. Первая – „В“».

На следующий день, через день и еще несколько недель в журнале напротив единственной фамилии на «В» стояли «н».

А потом все забыли, что такой ученик вообще когда-то был.

Мой вертолёт

Когда Олимпийский Мишка скрылся где-то в облаках, и все вытерли слёзы, брат сообщил мне обыденным тоном, что, во-первых, мишки не летают, а во-вторых, раз уж этот умудрился улететь, он уже давно зацепился за вертолёт и его разорвало. Что большие его уши замерзли где-то на севере, лапы упали в океан (одна в Тихий, другая – в Индийский, третья – в какой-то еще, он точно не решил), а всё остальное разлетелось куда попало. Брат что-то продолжал говорить, добавляя живописных подробностей про рассвет над чукотским посёлком, глаз-пуговицу, примерзший к чуму, и маленькую девочку в унтах, которая учила чум моргать, – но мне уже хватило: я живо вообразила разлетающиеся во все стороны фрагменты Мишки, красивый ремешок на вертушке, улыбающегося летчика в кабине – и горько заплакала.

Это я́ потом раскладывала всех своих медвежат на полу и пересчитывала им лапы. Это моя огромная детская слеза пробегала по трибуне. Это я подсказывала Льву Лещенко слова, чтобы он обманывал друзей нежностью в сердце. Я знала, что не будет никаких новых встреч.

Это был мой вертолёт.

Костюм смартфона

– А хотите, – сказал он, – я познакомлюсь с девушкой в костюме смартфона? Она ходит туда-сюда у нашей станции и раздает цветные флажки.

И познакомился.

Они гуляли целый вечер и половину ночи, ходили на танцплощадки, выставки поделок из глины, в аквариум с морскими ежами, на улицу с газовыми фонарями, лепили снежных баб, заматывали клюшки цветными изолентами, сплющивали монетки на рельсах, перебегали дорогу в неположенных местах, сидели на крылечке магазина кожзама, называли мультгероев на скорость и плевали с моста, нюхали карри на заднем дворе индийского ресторана, покормили трех собак и научили орлёнка летать, рассказывали прохожим анекдоты, кричали, хохотали, пели, плакали, догоняли, вскакивали, играли в «бояр» и «вышибалы»… Господи, да он никогда не был так счастлив!

И когда ушла последняя электричка, кончились деньги, шутки и еда, он пригласил её к себе.

– Ну, снимай уже свой костюм смартфона, – улыбнулся он и протянул плечики.

– Это не костюм, – сказала она и заплакала.

Дом с окнами на воду

Вы не знаете, как «вертолетики» ясеня падают откуда-то сверху мимо одиннадцатого этажа? Бывает, сформулируешь такой вопрос мирозданию, и сразу в сторону двенадцатого вылетает идеальный кленовый лист. А через пару минут еще один, а потом еще, а потом целые ветки, вязанки хвороста, юные деревья, посаженные этой весной; вековые дубы, гаражи, пятиэтажки, дома П-3М, П-44Т, две школы, футбольные ворота и здание районной управы. Организованным клином с красным мазерати во главе поднимаются машины и парочка электросамокатов, потом высоту набирают маленькие горки, турники, беседки с детских площадок, подъемный кран с балочной стрелой, двенадцать урн и мачтовая вышка. А после, буквально через сорок три минуты, в окне появляется безупречная линия горизонта, перед которой где-то очень далеко проступает океан.

Всегда хотела дом с окнами на воду.

Липлый

И когда утром, не рано и не поздно, я шла по щедро протоптанной в новом снегу тропинке – уже пустой до следующего потока, но с белыми высокими берегами, – на противоположном конце появилась одинокая старушка. Ни одного человека не было вокруг: дети еще не высыпали на прогулку с новыми лопатками, бегуны и собачники отдыхали после утренней пробежки, парни в оранжевых жилетах грели где-то уши в шапочках-петушках. И только старушка шла мне навстречу по узкой тропинке, срезающей путь к метро.

Расстояние стремительно сокращалось, моя скорость была в два раза больше, и я думала только о том, что быстрым шагом дойду за четыре с половиной минуты против шести – обычным. Особенно – когда холодно.

Почти поравнявшись со мной, старушка неожиданно остановилась и протянула сложенный вчетверо листок. «Прочитай, деточка, – сказала она, – потом прочитай». И я, не сбавляя шага, ответила: «Спасибо, прочитаю».

Почти у метро я оглянулась: тропинка была пуста, только у самого большого сугроба стояла потерявшаяся во времени «паутинка» с площадки моего детства.

На крыше ближайшей пятиэтажки появились ребята в оранжевых жилетах и начали сбрасывать снег. В одном из окон залаяла собака. Из подъезда выбежал мальчик лет трёх, сгреб голыми руками снежок с капота простоявшей всю ночь машины, подбросил вверх и с восторгом прокричал: «Бабушка! Бабушка! Он липлый… Липлый!»

Но никакой бабушки не было.

Ласточка-обжора

Ласточка-обжора летала очень низко, просто потому что выше не могла. Люди верили в дождь и каждый раз удивленно смотрели на небо, на ласточку, на небо и снова на ласточку. Ласточка-обжора старалась выбирать пустые дороги и быть незаметной, но бывали дни, когда не хватало сил на шестикилометровые крюки, и тогда она, тараня икры горожан, пробиралась коротким путем к заброшенному кинотеатру, где в полутора метрах от пола в перископе автомата «Морской бой» было ее мягкое ленивое гнездо. Из последних сил карабкалась она туда и засыпала, как мертвая.

Тетя Нина, которая убиралась в кинотеатре с 1974-го года и которой забыли сказать в 1992-м, что объект заброшен и не откроется уже никогда, приходила каждое утро, тщательно мыла полы, протирала пыль с винтовок «Снайпера», стекло автомата-вруна, скребущего щупальцами дно; видоискатель «Морского боя». И всякий раз удивлялась, находя на полу мертвую птицу. Она выносила ее на улицу, и, ковырнув шваброй клумбу, клала ласточку в углубление, слегка присыпая землей.

Каждый день где-то в полвторого ласточка-обжора просыпалась по будильнику в окружении ромашек и маргариток, клювом в земле, и не могла понять, где ее корабли и торпеды. От стресса много ела, всё хуже летала и однажды вечером забыла дорогу домой.

Следующим утром уборщица тетя Нина не пришла на работу. В обед начался дождь и шел неделю. О кораблях больше никто не вспоминал.

Молодость и панк-рок

Вроде нормально всё было, но тут в темноте переулка меня догнала возникшая из ниоткуда женщина подозрительного вида – платье в пол, шушун, шапка-труба, брови-ниточки, золотая фикса и браслет силиконовый «Молодость и панк-рок».

И только я успела подумать, что опять в секцию акробатики или кружок ревнителей благочестия будут заманивать (реже я притягиваю только наперсточников, цветочную базу номер один и последователей Фу Шо Хюиня), как женщина-труба включила звук:

– Эй… – зашипел шушун.

Я продолжала идти, ведь в школе меня учили на «эй», свист и шипение не оборачиваться.

– Девушка! – зашептало привидение, цепляясь шпорами за бордюр.

Я сделала вид, что я не девушка, а, например, батончик «Марс», огнетушитель или вывеска «Пельменная».

– Подождите! – не поверили в пельмени брови-ниточки.

Я завращала на руке воображаемый горящий обруч и представила, что я гимнаст-дрессировщик или преподаватель аэробики в начальных классах.

– Я просто хотела спросить! – задыхаясь, крикнула преследовательница.

Вот тогда-то я и выдумала, что я асфальтовой каток, который незаметно едет с вечерней смены. Не будет же нормальный человек с катком разговаривать.

– А… – понимающе запереливалась золотая фикса. – Вы, стало быть, каток, а я думала – девушка.

И поотстала.

Колобок

Раньше у Колобка было всё, а потом ему сказали: «Катись!» От удивления он так вскинул брови, что они уползли на затылок, а уши – наоборот, на глаза. Ну и как-то сам собой покатился он, покатился, будто девочка-садистка в лабиринт играла, а он там шариком работал. В общем, совсем круглым стал, кожа огрубела, стыки затерлись, повороты стали всё круче, тупики отбивали макушку, глаза устали моргать, а потом бац, и потемнело.

Воображаемая девочка захохотала, в ладоши захлопала, и всё как-то закружилось, понеслось в темноте этой и грохоте пластмассовом. Колобок еще немного попереваливался на ощупь, пару дней буквально, а потом к жвачке прилип.

Никакой, в общем, лисы не было, и сусеков никаких.

965к163

Однажды глубокой ночью мальчик Евлампий услышал что-то по радио, вышел из дома, да так и не понял, куда попал.

Собаки бегают, дворник лопатой машет, мимо летают пчёлы с физалисами на носах, а Евлампий сидит себе на ледяной горке, соображает да сверкалочку раскручивает. Воздух жужжит, медведь клюшкой по батарее стучит, почтальон Надежда из сугроба поднимается и находит колокольчик, а мальчик знай себе искры высекает – из игрушки, из горки, из дворника, изба ещё эта передом-задом – поди разбери, куда её. Всё, короче, портит Евлампий, не спит никто.

Лишь маленькая девочка Тоня вяжет во сне варежку синюю с голубыми полосками да приговаривает: «Иди домой, дурачок, код девять шесть пять ключ один шесть три, как слышишь, как слышишь, приём».

Парадоксы

В социальных сетях родителей дети всегда вундеркинды. Они обязательно послушные, заботливые, запекают запеканки, складно шутят, ничего не теряют, разбираются в людях, умеют собирать шкаф.

Дашенька, 3 года, спаяла суперциркуль из пипетки и запатентовала его.

(фотография патента с бликами от оргстекла)

Андрюша, 5 лет, собрал уличный фонтан из четырех унитазов и ослика с детской площадки.

(чертеж и нерезкая фотография с мокрыми и счастливыми жителями города)

Маланья, 5 лет 7 месяцев, напечатала на 3D-принтере соседку Зинаиду и отомстила за перфоратор по воскресеньям.

(смешная гифка)

Митя, 8 лет, доказал, что черепаха, на которой слоны, до сих пор жива и подает сигналы.

(сканы факсов)

Только маленький Вадик, изобретатель машины времени с минимальным шагом в пять месяцев, смотрит из каждой тестовой точки в социальные сети родителей и никак не найдет записи, где бы им гордились, понимали или хотя бы опубликовали фоточку с тремя или пятью одинаковыми мальчиками, одновременно выходящими к ужину в дни, когда что-то пошло не так.

Неймер

В начале было слово. Неймер уходил в запой шесть раз, три недели переносил встречу и наконец через полгода прислал презентацию.

Его никто не просил презентацию, от него ждали слово.

Слайды были вообще не по гайдам: на ярко-синем фоне с экрана орали нарочито оранжевые буквы заголовка. Все от неожиданности отвернулись, а менеджер спросил: «Господи, что это?»

«Я тоже не понял», – пожал плечами господи.

А неймер сказал: «Слово – это самое важное, и его надо выбрать».

Мы надели темные очки, достали коньяк и стали смотреть. На первом слайде было сразу шесть слов в столбик, принцип объединения их был неясен, рядом предлагались случайные переводы на зарубежный язык. В двух были ошибки, в одном прилипла скобка, в другом был лишний пробел, в последнем на третьем символе съехал италик. Интерлиньяж между четвертым и пятым отличался от всех остальных. Мы постарались абстрагироваться и вдумались в слова, пожевали их и даже выкрикнули по очереди.

Слова были такие: вата, ульяновск, суглинок, кабдак, умшакалака, шлихтубель. Выбирать было не из чего. На следующем слайде с нормальной выключкой по центру было крупно выведено всего одно слово. И оно было «спасибо».

«Мне кажется, это конец», – сказал менеджер.

И дальше не было ничего.

Зулушка

Когда ворд начинает раскрашивать все подряд слова, а не только мои любимые несуществующие, я иду в меню Сервис – > Язык и всегда обнаруживаю в селекторе по умолчанию язык зулу.

В какой момент внутри моей прирученной ЭВМ просыпается с указкой мощный потомок Кечвайо и подчеркивает красным каждую клаузулу? Зачем он зовет в следующие абзацы друзей своих ндебеле и нгони, и тогда проверочными словами становятся «ндвандве», «мтетва», «гриква» и «лимпопо»? Зачем щелкает кликсами в тишине ночи?

Мпумаланга-мпумаланга, я вижу, как ты разворачиваешь свою таблицу офтальмолога, где я могу угадать так мало букв, пока ты не замерзнешь. Но если выпадет снег и в Мкхондо, и в Дипалесенге, в каком рондавеле перезимует твоя Зулушка? Кто подберет на окраине Нкангалы ее холодную туфельку? Подумай об этом, пока я пополняю свои словари.

Момоко

Два часа дня. По Вестминстерскому мосту к волынщику бежит запыхавшийся волынщик-сменщик:

– Sorry my big boss! S-o-o-o-or-ry! – кричит он, отбиваясь полами килта от селфи-палок.

Одна селфи-палка летит через толпу, и отставший от группы туристов бледный юноша, получив сначала по лбу, потом по локтю, роняет крышку объектива. Она катится на дорогу, по которой тут же проезжает автобус. Первое, третье и пятое колесо автобуса еле заметно подпрыгивают, и девушка на сидении у окна больно прикусывает губу. Фотограф без крышки, открыв рот, смотрит то на колеса, то на окно, девушка прислоняет руку к стеклу, он неуверенно машет ей вслед. Она из Мавритании, он из Швеции, они снова встретятся только через тридцать лет, она будет в красном пальто, они не узнают друг друга.

Черная круглая крышка катится вниз, пока ее не съедает черная голодная собака породы ризеншнауцер. Ее хозяйка играет на аккордеоне «Лили Марлен», на черном кофре картонная табличка: «Я приехала из Новой Зеландии, моя собака ест пластмассу». Трое мужественных иностранцев кидают ей около трех фунтов мелочью и голую куклу-барби.

Растерзанная ризеншнауцером кукла будет приходить им во снах до самого сентября.

Волынщик, вздыхая, позволяет японской бабушке сделать селфи с волынкой. Бабушка улыбается, от порыва ветра айфон соскакивает на землю и разбивается. Бабушка ощупывает зубы и облегченно вздыхает. Завтра ее коала Момоко умрет.

Темза переливается на солнце. Его никогда здесь не было.

Сказка о сказках

Сказки всегда казались мне избыточными. Ну к чему в них, к примеру, вся середина с конкурсами и многоборьями, если в конце всегда примерно одно и то же – свадьба, чудесное превращение, вышивка яйцом или смерть. Ведь что в сказке важно и никак убрать нельзя? Правильно: кто бегает в мешках и чем всё закончится.

Поэтому мне всегда хотелось переписать известные сказки так, чтобы сразу всё было понятно, а середину, которую читают в основном из вежливости, – убрать под кат.

Вот, например, что могло бы получиться:

Сказка №1

Жили-были дед да баба. Детей и внуков у них не было, но курица была. Снесла она яйцо золотое небьющееся, но дед всё равно разбил. Зачем?

Сказка №2

Жили-были старик со старухой. Захотели они однажды сходить за хлебушком, а хлеб оказался не хлеб, а шар, и сбежал в рот лисе. Хотя…

Сказка №3

Старик со старухой жили у моря. Детей, внуков, лодки и любви у них не было, а вот корыто сберегли.

Сказка №4

Девочка подрабатывала доставкой горячих пирогов, пока родители в командировке, но однажды обнаружила вместо пожилой клиентки зубастую матрешку в чепце. В итоге бабушку спасли и головной убор вернули, а девочка выросла и стала супервайзером.

Сказка №5

Три брата отстреливали в лесу лягушек, один попал.

Ну и так далее.

Вообще, думаю, та же Агния наша Барто так и поступала: меняла пожилую супружескую пару на милых животных или детей-младшеклассников, срезала арку и без прелюдий приземляла в кульминацию. Вот про бычка того же.

Хотя бычка я бы тоже подсократила – так, например: «Идет бычок, качается и падает с доски». А лучше и вовсе: «Бык упал». Но если зачем-то нужно читателя зацепить и заставить сопереживать, можно и так: «Бык скоро упадет».

У меня всё. Спокойной ночи.

Я замерзаю

– Кстати, в киргизском есть такое слово «муздак», – сказала я, хоть меня никто и не спрашивал. – Оно означает «холодный, студёный».

Мне никто не ответил.

– Или еще более романтично: «подёрнутый ледком». Например: «Суунун бетин муздак чалган, куш күйгөн чак, күз эле стих» означает «Поверхность воды ледком подёрнулась: то была осень – время ловли хищных птиц».

В эфире по-прежнему молчали.

– Но вот «душмандын муздак колу» означает «грязная рука врага».

– Как ни крути, в словах, похожих на «мудак», есть что-то грязное, – донеслось из космоса.

– Или студёное, – мечтательно продолжила я, – как студень, упавший в лужу у вокзала.

Какое-то время мы молчали, думая, что беседа иссякла.

– Но знаешь, – вдруг продолжила я, – в словаре киргизских синонимов есть слово «суук». Когда я поняла, что это синоним «муздака», мне стало всё понятно.

На том конце провода раздались короткие гудки. За окном залаяла собака. Я подошла посмотреть. Темнота поглощала двор. Машины с горбами снега выстроились в очередь на горку. Ярко-желтый курьер Кулчоро тащил замерзший велосипед по скользкой тропинке к следственному управлению. «Кулчоро» значит сильный, добрый.

«Суукка тоңуп кетмей болдум», – вывела я пальцем, подышав на стекло.

«Я замерзаю».

Клюква в сахарной пудре

Вот ты открываешь коробочку, и тебе всё равно, что всё вокруг будет в пудре этой – стол, пол, коленки, грудь, нос. Не помню, почему нос, но будет. Потом ты отгибаешь тончайший пергамент с четырёх сторон и внутри этих лепестков они – россыпи белых шариков. Ты берёшь один из них бережно двумя пальцами, бросаешь в рот, немного катаешь на языке, чтобы он стал сладким, а потом – хрясь-вжик-дынч – прокусываешь белый шарик до ягоды, чтобы сок вылился. Ох, какой это волшебный момент! Какой он всегда неожиданный. И когда становится слишком кисло, берёшь вторую клюкву, облизываешь пальцы, потом третью, облизываешь пальцы, четвёртую, пятую, а-а-а!! – уже кидаешь по две, по три, а потом съедаешь все до одной и коробочку так уголком к себе, и остатки пудры в рот вытряхиваешь. Вот тогда нос-то, вот тогда. Ничего не меняется, ты такой же пятилетний дурачок. Господи, кого ты пытаешься обмануть.

Шарик

Ночь. Зима. Одинокая и грустная собачка из квартиры сверху играет сама с собой в стеклянный шарик. Прокатывает над моей макушкой, бежит за ним и где-то у самого окна настигает. Радуется, прыгает на всех шести лапах; бережно, словно голову хозяина, несет в зубах обратно. Но в сантиметре от финиша что-то ее смешит, она роняет шарик прямо мне в уши, долго фиксирует его лапами и после мгновения звенящей тишины снова запускает куда-то в дальние уголки меня.

Я прямо чувствую, как он катится во мне, будто в замедленном сном пинбольном автомате, огибая препятствия, ненужные воспоминания, страшные эпизоды, закономерные повторы, маленькие глупости, большие упущения. Уверена, что если всё это встряхнуть, внутри не станет падать снег, а проснутся люди и снова попросят выпустить их оттуда. Но куда их выпустишь – везде ночь.

Вот и катаем этот шарик туда-сюда до самого утра, притворяясь то собачкой, то неспящей соседкой снизу, которая не до конца еще всё разгадала, но слишком много слышит за своим стеклом.

Бесполезные вещи

В каждом доме есть вещь, глядя на которую, вы сокрушаетесь, что захламили свою жизнь чем-то бесполезным. Я всегда в этом случае нейтрализую вспышки совести за необдуманно потраченные деньги простым аргументом: хоть раз, но пригодилась. А нестерпимое желание купить эту вещь за несколько секунд до взмаха карты над терминалом оправдываю универсальным «если очень хочется, то можно».

Радость обладания такой вещью в первые минуты обладания излечивает головную боль, притупляет чувства голода и мести, открывает сердце для любви, провожает до дома. Вещь для одноразовой радости нужна, чтобы в какой-нибудь четверг, если тебе очень хочется испечь пирог, ты не одалживал духовку у соседа; а если приспичило покрутить обруч – не искал по всему телефонному справочнику службу срочной доставки обручей.

У меня таких вещей в доме три: пианино, велосипед и выжигательный аппарат.

Или-или

Однажды на вопрос «Что делать?» мне ответили «ОК», и я вспомнила.

Была у нас учительница, которая на вопросы формата или-или всегда отвечала «да».

«Серафима Лаврентьевна, – спрашивали мы, хотя звали ее совсем не так, – а вот в этой задачке лучше ту самую формулу применить, которой вы нас сегодня научили, или можно на счетах, как мы привыкли?» И она, выписывая что-то очень красивое и греческое на крыльях доски, рассеянно отвечала: «Да».

«Матильда Феофилактовна, – робко окликали мы ее на перемене, хотя еще во вторник она отзывалась на Михаила Петровича, – у нас контрольная в пятницу или все-таки никогда?» И она отвечала: «Да».

«Мы едем на экскурсию в Коломну, Чойбалсан или Бужумбуру? И почему опять на автобусе?» – задавали мы Зинаиде Сильвестровне вопрос посложнее. И она отвечала: «Да».

Она была очень хорошая, наша Ифигения Полуэктовна, поэтому никому даже в голову не приходило приближаться, переспрашивать, уточнять, то ли она имела в виду. Мы просто говорили «ладно» и шли заниматься своими делами – дежурить, выжигать на фанерке или сдавать книжки в библиотеку. Ведь «да» – оно и в Африке «да», особенно если на северо-восточном побережье озера Танганьика закат разливается слева направо.