Территория насилия
Кира боялась оставаться одна, поэтому я попросила, чтобы нам разрешили жить в одной комнате. Нам дали такое разрешение, и установили в моей комнате еще одну кровать. То есть, у Киры было как бы две комнаты.
Когда самые мучительные тесты закончились, нам в комнаты установили по телевизору с DVD-проигрывателем и выдали кучу дисков с какими-то глупыми, грубо нарисованными мультиками.
Честно говоря, смотреть совсем не хотелось, но похожий на Айболита психолог сказал, что это положительно скажется, на нашем психическом здоровье. По сути это был приказ смотреть.
У этого психолога я видела в кабинете на полке среди других красивых сувениров великолепный серебряный кубок, украшенный красными и зелеными камнями. Чаша кубка была сделана из какого-то материала, похожего на слоновую кость. Во время обязательных бесед с этим Айболитом-мозгоправом я не могла глаз оторвать от этой вещицы. А вдруг это часть черепа моего папы?
Киру терзали всякими медицинскими тестами даже больше, чем меня. Постепенно из обрывков разговоров персонала базы мы узнали, что для женщин бессимптомное носительство гнилушки совершенно нетипично. Они либо вовсе не заражаются, как я, либо очень быстро умирают как мама. Но Кира была заражена, и при этом совершенно здорова. Это их очень интересовало, и они постоянно брали у нее кровь и костный мозг на анализы, зачем-то сделали биопсию почек и груди. Все это было ужасно неприятно.
Хуже всего были эксперименты. Правда, их довольно быстро прекратили, но ужасная память от них останется на всю жизнь.
Кто-то из племянников большого начальства писал диссертацию на тему: насколько опасны бессимптомные носители. И в качестве доказательной части своего научного труда он решил взять не общеизвестные факты о том, что происходило за воротами базы, а то, что было получено в ходе экспериментов.
Для этого они ставили в экспериментальной лаборатории кроватки с малышами, которые еще и ходить-то не умели (это была самая восприимчивая к инфекции группа), приводили туда Киру и устанавливали дистанцию. Когда на коже у малышей появлялись первые волдыри (это происходило через несколько часов), эксперимент заканчивался, и Кира возвращалась в свою комнату.
Когда начались эти чудовищные эксперименты, Кира, которая начала было оживать после приезда на базу, опять перестала говорить и опять все время проводила скорчившись в углу.
Я ужасно боялась за ее рассудок, обращалась с просьбами ко всему медицинскому персоналу, чтобы это прекратили, но меня, разумеется, никто не слушал. А похожий на Айболита психолог, в ответ на мои слезные мольбы, прочитал мне лекцию о важности доказательной медицины, и чем она отличается от базарных сплетен.
В этой лекции было очень много умных слов и длинных научных терминов, но все сводилось к тому, что эксперименты будут продолжать, потому что нужно построить график зависимости времени начала проявления заболевания от дистанции, на которой находится носитель инфекции. Эти данные необходимы для практической части диссертации, которая поможет найти лекарство от болезни, бла-бла-бла.
Я сидела, уставившись на великолепный костяной кубок, слушала надменное наукообразное болтание и беззвучно плакала от страха, ненависти и бессилия. Вдруг мне захотелось спросить у «Айболита», а знает ли он, что его любимая безделушка сделана из человеческого черепа?
Но прежде чем первые слова успели сорваться с губ, мне удалось подавить этот порыв отчаяния. Вот спрошу я его, и что? Какой реакции от него можно ожидать? Неужели он, услышав вопрос, вдруг осознает всю мерзость происходящего, раскается и бросится помогать спасать гибнущую цивилизацию, вместо того чтобы продолжать втаптывать ее остатки в грязь?
Нет, конечно. И к тому же, он и без моих слов прекрасно знает, из чего сделан этот «интерьерный сувенир». Прекрасно знает. Именно потому и купил.
Возможно, даже специально тайно выходил за ворота базы, чтобы сбегать в гнусную мастерскую. Наверняка, еще и свежей человечины там прикупил, чтобы разнообразить военное меню, состоявшее из консервов и концентратов.
Монотонные «научные» слова все гудели у меня над ухом, как назойливые комары, я тем временем представила себе, как психолог-Айболит жарит стейк из мягкой «длинной свинины», а потом ест его, запивая вином из кубка, сделанного из человеческого черепа. Небось воображает себя при этом доктором Лектором или Воландом.
Хотя, с его отвисшим брюшком (белый халат на нем всегда был натянут так туго, что, казалось, сейчас пуговицы оторвутся и брызнут в разные стороны, как пули), с лысиной, обрамленной жиденькими седенькими волосиками, с его носом-картошкой и раздутыми не то от артрита, не то от подагры пальцами – он совершенно не тянул ни на Воланда, ни на Ганнибала Лектора. Наверное, потому-то он и выбрал для себя маску Айболита.
От этих мыслей меня так замутило, что к горлу подкатил недавно съеденный завтрак. Невероятным усилием воли мне удалось подавить позыв на рвоту. С одной стороны было бы неплохо наблевать Айболиту на пол, а еще лучше на его физиономию с застывшим на ней покровительственно-всепонимающем выражением. Но если я это сделаю, он обязательно мне как-нибудь отомстит. Мне и Кире. И для этого у него есть множество куда более действенных способов, чем моя маленькая месть.
А может быть, вцепиться ему сейчас в рожу и выцарапать глаза? Он так увлечен своей лекцией, так открыто считает меня презренным ничтожеством, что совершенно не ожидает нападения.
Когда прибежит охрана, и меня скрутят, он будет уже слеп. Слеп на всю жизнь. Прощайте кубки из черепов, прощайте сладкие, нежные бифштексы из человечины, здравствуй, нищая пенсия!
А может быть, со слепцом не станут нянькаться в военное время, а просто вышвырнут за ворота, и уже к вечеру “чувак” сделает из его черепа новый кубок, а из жирных ляжек нарубят бифштексов и антрекотов?
Эта мысль мне так понравилась, что я вся подобралась для решающего броска. Но тут же подумала о Кире. Без меня она точно не выживет.
Оставалось только одно: сидеть, кивать, стараться ничем не выдавать своей ненависти и надеяться, что как-нибудь удастся пережить этого мини-тирана.
Да, выживание – это самая сладкая месть любому мучителю. Пережить его, плюнуть на его могилу и жить дальше, как порядочные люди. Но как же это трудно и гадко. И как узнать, где проходит последняя черта? Как узнать, что тебя тащат не в газовую камеру (когда уже нужно постараться хотя бы хворной вонью залепить в рожу мучителей), а всего лишь ведут на очередной тест, который нужно, стиснув зубы, вытерпеть и выживать дальше?
Когда я вернулась в комнату, Кира сидела, скорчившись в углу, и тупо таращилась перед собой.
– Кира, – позвала я.
Нет ответа.
– Кира, поговори со мной.
Нет ответа.
– Кира, хотя бы посмотри на меня. Я не могу так больше. Я не выдержу.
Кира медленно, с усилием повернула голову и посмотрела на меня безжизненными глазами.
– Прости меня, – еле слышно прошептала она.
Я села рядом с ней, скорчилась, как она, и заплакала.
Так мы и просидели до самого отбоя.
Лекарство найдено
Не знаю, чем бы закончилось все эти эксперименты с Кирой и младенцами, но через несколько дней на базу вдруг прислали нового главного врача, и все внезапно прекратилось.
Психолог-Айболит тоже куда-то запропастился. Персонал шептался, что начальник проворовался и был арестован, а его племянника тут же выгнали из института. Теперь все его научные программы свернуты, и его помощников кого перевели на другие базы, а кого и выгнали за ворота. Я очень удивлялась: неужели где-то еще есть институты, в которых пишут диссертации? Но, видимо, где-то они еще действовали. И еще я очень надеялась, что среди выгнанных оказался и Айболит.
Кроме нас с Кирой на базе было еще несколько женщин, с которыми проводили исследования. У нас постоянно брали много крови, плазмы, даже спинномозговой жидкости (это было самое мучительное).
И вот однажды весной нас всех собрали в актовом зале и объявили, что исследования наконец-то увенчались успехом, и на основе нашей крови создано уникальное лекарство. Оно не может полностью излечить болезнь, но может останавливать ее и не давать развиваться. То есть, заболевший человек будет в безопасности до тех пор, пока будет принимать лекарство.
В зале началось ликование, потому что мы думали, что сейчас нас отпустят, и мы вернемся к нормальной жизни. Но вместо этого нам объявили, что теперь мы все являемся национальным достоянием, нас берут под круглосуточную охрану (как будто до этого мы не были и под охраной, и под замком), сдача крови становится нашей почетной обязанностью, и мы должны отнестись к этому с пониманием.
Радость была сильно подпорчена. Вернее было бы сказать, что она сменилась безысходностью. Я поняла, что выйти из-под замка удастся нескоро. Но Кира меня постаралась утешить:
– Сама подумай, а что бы мы стали делать, если бы нас отпустили – вернее, выгнали с базы? Куда бы мы пошли? На улицу, где полно мародеров? А так, мы, вроде как, очень важные персоны. Да и не вроде, а точно.
– Типа есть такая профессия – кровь сдавать? – мрачно спросила я.
– Ну, вроде того. И ведь лекарство они делают настоящее. Значит, кого-то мы спасаем, потому что сидим здесь и едим этот арахис. Как же он мне уже надоел! Глаза бы на него не смотрели!
Нам действительно каждый день давали по большому пакету арахиса и требовали съедать все без остатка. Сначала он мне нравился, но через несколько недель так опротивел, что поедание его превратилось в настоящую пытку.
К сожалению, довольно скоро нам пришлось самим убедиться в эффективности лекарства, которое создавалось из нашей крови. Когда у Киры в очередной раз взяли очень много костного мозга, у нее на коже вдруг появились характерные пузырьки.
Гнилушка пошла в атаку. Но Кире дали лекарство, и дальше россыпи небольших прыщей на лбу, на животе и на ягодицах дело не пошло. Принимать капсулы нужно было каждый день. Прыщи не исчезали и не увеличивались, они как будто ждали своего часа.
Я страшно боялась, что Киру просто выбросят за ворота, раз она все-таки заболела. Но нет. Ей выдали огромный флакон капсул, усилили питание и продолжали тесты. Что они там тестировали, и что хотели найти – я не знаю. Но я была очень рада, что Кира со мной, и что ее лечат. Теперь мы оказались привязаны к базе еще крепче.
Однажды утром Кира, проглотив спасительную капсулу, вдруг сказала:
– Знаешь, а я ведь теперь тоже каннибал. И, возможно, я ем тебя. Я не сдержала своего обещания не есть тебя.
– Не выдумывай глупости! – ответила я. – С чего ты взяла, что ты каннибал?
– А ты помнишь определение каннибализма? – ответила Кира. – Каннибализм – это поедание частей тела представителей своего вида. Лекарство в капсулах сделано из человеческой крови, а кровь – это всего лишь соединительная ткань, как хрящи или сухожилия. Значит, я теперь каннибал. И если в лекарстве, которое я сейчас принимаю, есть частицы твоей крови, значит, я ем тебя.
– Ну, и каннибальствуй, на здоровье, – ответила я. – Только не поддавайся гнилушке как мама!
Кира беззвучно заплакала.
К концу лета нам сказали, что ситуация настолько стабилизировалась, что нас переведут с военной базы в обычную медицинскую клинику. Мы все равно будем оставаться под круглосуточным наблюдением, но там будет большой сад, где можно гулять, бассейн, тренажерный зал. И еще мы с Кирой сможем продолжить образование. Я должна буду пойти в 11-й класс, а она – в 8-й. Мы были уже старше по возрасту, но эпидемия разразилась, как раз когда мы учились в этих классах.
Кира восприняла новость равнодушно, а я обрадовалась. Если мы будем учиться, значит, нас не хотят превратить в каких-то дойных коров, которые вместо молока дают кровь. Значит, мы когда-нибудь сможем вернуться в нормальное общество или хотя бы освоить какую-нибудь специальность.
Но я все же понимала, что надежды на возвращение нормальной жизни более чем призрачные. О ситуации за стенами базы нам, конечно, никто не докладывал, но из разговоров сотрудников можно было сделать вывод, что там далеко не все в порядке.
Постепенно мы с Кирой узнали, после того как схлынула основная волна всеобщего хаоса и грабежей, мир преобразовался в новую структуру. Теперь есть хорошо укрепленные военные базы, типа нашей. Они все поддерживают связь друг с другом, на них царит жесткий порядок, ведутся исследования, хранится множество припасов.
Вне этих баз оставшиеся выжившие либо влачат жалкое существование, прячась по щелям, как крысы, либо сбиваются в разбойничьи банды. Женщин среди выживших очень мало. Молодых вообще единицы, а тех, кому за 50, чуть больше. Но все они бесплодны и ужасно изуродованы гнилушкой. Здоровые женщины, способные к рождению детей, сконцентрированы на базах, но и там их очень мало. Я с горечью отметила, что очень мало знала об этой жуткой хвори. Гнилушка оказалась ужасной женоненавистницей.
Обещанный переезд в клинику затянулся. Мы по-прежнему оставались на своей базе, хотя свободы нам предоставили чуть больше. Меня удивляло, что других сдающих кровь женщин куда-то увезли, а мы с Кирой продолжали жить в своих комнатах.
Теперь нам разрешали ходить, где вздумается, вместо опостылевшего арахиса стали давать то кешью, то кедровые орешки. Однажды дали здоровенную тарелку восхитительной макадамии, и велели все съесть. Она мне очень понравилась, но через несколько часов после такого угощения, кожа начала чесаться, и появилась сыпь.
Я сильно перепугалась, потому что вообразила, что у меня тоже началась гнилушка. Не успев как следует поразмыслить, я нажала на кнопку вызова медицинского персонала. Этими кнопками были оборудованы все кровати, столы и даже прикроватные лампы.
Через несколько секунд ко мне в комнату вошел медбрат. На базе не было ни одной медсестры – практически весь персонал состоял из мужчин. Несколько женщин я мельком видела на кухне. Все они были в возрасте и весьма дородной комплекции.
– У меня волдыри! – безо всякого вступления крикнула я, как только медбрат вошел в мою комнату. – Это гнилушка? Да?
– Погоди, не тараторь! – спокойно ответил медбрат (из нагрудного бейджа я узнала, что его зовут Дмитрий). – У тебя вообще не может быть гнилушки. Ты не такая, как все.
– Но, вот же, вот! Видите! – я распахнула халат. За время бесконечных медицинских тестов и осмотров я совершенно перестала стесняться сбрасывать с себя одежду. Это приходилось делать почти каждый день.
Дмитрий слегка покраснел, глаза его заблестели. Он придвинулся к моей груди вплотную, почти уткнулся в нее носом, внимательно рассмотрел, осторожно провел по коже пальцами (меня удивило это легкое прикосновение – оно было совсем не похоже на то, как это делали врачи) и объявил.
– Никакая это не гнилушка. Ты просто слегка среагировала на новые орехи. Через пару дней привыкнешь. К хорошему быстро привыкают. Успокойся.
– Вы уверены, что это не гнилушка?
– Конечно. Но, если хочешь, я позову доктора. И вообще, можешь называть меня на «ты».
Я с сомнением посмотрела на Дмитрия, запахивая халат.
– Неужели ты думаешь, что у тебя проморгают начало гнилушки? – с улыбкой сказал Дмитрий. – Тебе же почти каждый день анализ крови делают. Ты особенная! Тебя никакая гнилушка не берет.
После того как Дмитрий ушел, я еще долго не могла успокоиться. Я все еще ощущала осторожные прикосновения его пальцев. Из-за них противный зуд превратился в какое-то электрическое покалывание, которое можно было назвать даже приятным.
В голове опять прозвучали его слова, сказанные мягким баритоном: «Ты особенная!». Как бы в ответ на них я ощутила, как между ног что-то резко запульсировало, а потом меня бросило в пот. Этого еще не хватало! Я отправилась в душ.
Душевое и все сантехническое оборудование на базе было просто великолепным. Пожалуй, это единственно, что мне здесь нравилось на все сто процентов. И что самое удивительное: душевая кабина была оборудована не только множеством насадок и регуляторов, с помощью которых можно было менять температуру воды и ее напор. В ней были еще и цветные лампочки. И все это можно было включать и выключать как угодно.
А можно было просто нажать на кнопку и выбрать готовую программу. Тогда кабина сама делала воду то горячей, то прохладной, то превращала струи в колючие иглы, то лила воду широкой, плавной лентой. И все это сопровождалось переливами цвета.
Стоя под разноцветными потоками воды, я все думала о Дмитрии. Почему он вдруг так меня взволновал? И ведь он совсем не был в моем вкусе. Я ведь уже достаточно взрослая, чтобы понимать, какой мужчина мне нравится.
Начиная где-то с 8-класса, я была уверена, что мне нравится Ален Делон. Маме он тоже нравился. У нас было полное собрание его фильмов. Папа даже любил подшучивать над этим ее увлечением, и всякий раз, когда мама предлагала посмотреть какой-нибудь из его фильмов, папа, смеясь, напевал:
«Ален Делон говорит по-французски
Ален Делон не пьет одеколон
Ален Делон пьет двойной бурбон
Ален Делон говорит по-французски…»
Мама тоже смеялась, краснела, шутливо замахивалась на него и говорила: «Ой, да ну тебя, Слава!». А потом мы все вместе смотрели фильм. Обязательно по-французски. Мама была учительницей французского, поэтому нас с Кирой она приучила говорить на этом языке с самых ранних лет.
Дмитрий совсем не был похож на Алена Делона. Он был высоченный, но не мясистый амбал, и не жердь, хотя плечи у него были узковаты для такого роста. Черные волосы и вечная мелкая щетина на щеках. Борода и усы у него росли так быстро, что он выглядел слегка небритым уже к обеду.
Лицо у него было немного асимметричное. Крупный нос с большими ноздрями слегка свернут набок. Одна щека чуть круглее другой. Уши тоже большие. Настоящий ушастик.
Я представила его себе через много лет, когда у мужчин начинают бурно расти волосы в носу и ушах. Получилось, что он будет похож на Чудо-Юдо Болотное Беззаконное с зарослями седых волос, пучками торчащими из большущих ушей. Нарисованная воображением картина показалась мне такой забавной, что я захихикала.
Удивительно! Я впервые смеюсь после смерти родителей. И рассмешил меня Дмитрий, даже сам не зная того.
Но ведь он мне не может нравиться. У него очень полные губы, тяжелая, чуть удлиненная нижняя челюсть (вообще-то, такой рот принято называть «чувственным», но именно такая форма мне и не нравится). А все лицо у него усыпано разноцветными родинками: черными, коричневыми и красноватыми.
Хотя, и у меня черных родинок довольно много. Потому-то они мне и не нравятся. И у папы были родинки. Много. А одна большая у него была на руке, и мама часто ее измеряла и все боялась, чтобы это родинка не стала изменяться. А папа отшучивался, и говорил, что если не думать о плохом, то оно и не случится.
Да уж. Разве мы могли подумать о таком плохом, которое случилось на самом деле? А вот случилось же.
Мысли о Дмитрии посещали меня все чаще, но потом кое-что произошло, что сблизило нас по-настоящему.
Обещанный переезд
Обещанный переезд настолько затянулся, что уже настала зима, а мы все еще сидела на старой базе, и никто никуда не переезжал. Уроков тоже не было. Медицинскими тестами нас больше не терзали, но крови брали много. Но мы с Кирой были рады – по крайней мере, из нас больше не выкачивали костный мозг.
Кормили нас теперь по-разному. Мое меню было прямо-таки роскошным: свежие экзотические фрукты, всякая рыба, морепродукты. Пришлось даже научиться орудовать щипцами и вилками для крабов.
Делиться всеми этими разносолами с Кирой не разрешалось. Правда, ее тоже кормили очень хорошо.
Меня удивляло, что нам не запрещали общаться, и по-прежнему разрешали ей оставаться в моей комнате на ночь. Ведь она заражена. И не просто заражена, а болеет – ведь ей каждый день приходится принимать лекарство. Но нас не разлучали, и это было хорошо.
Жизнь стала более монотонной и скучной. А, может быть, мы просто стали привыкать? Или были слишком сыты? Кормили нас на убой и заставляли съедать все без остатка. Я даже боялась, что мы начнем жиреть, но нам поставили в комнаты по беговой дорожке, и каждый день нужно было пробегать заданную дистанцию.
Все это становилось похоже на жизнь двух мартышек ценной породы в зоопарке.
Новый год мы отметили скромно, хотя и получили небольшие подарки. А на базе произошли небольшие изменения.
После того как с базы убрали психолога-Айболита, на его место поставили женщину. Разговаривала она с сильным акцентом, звали ее Гиртдж Готфридовна Дийкстра.
Судя по имени, она была голландкой (интересно, остались ли еще разные страны, или после эпидемии их уже нет и все глобализовалось?). Лет ей было, наверное, под 60 (молодые женщины почти все погибли во время разгула гнилушки, основные выжившие были из старшего поколения), а внешность у нее была в высшей степени оригинальная.
Первое, что бросалось в глаза при взгляде на Гиртдж Готфридовну, это ее необъятные размеры. Лицо ее было похоже на огромную розовую грушу, в которую какой-то злобный шутник вставил круглые синие глаза, носик-пятачок и прорезал огромный жабий рот. Если бы не туго натянутая на подушках кожа, она бы была похожа на Джаббу Хата из «Звездных Войн».
Душеспасительные беседы с психологом были обязательной частью моей жизни на базе. И может быть, они могли бы быть полезны, если бы не оригинальные личности этих психологов: первый оказался «Айболитом», коллекционировавшим высокохудожественные кубки из человеческих черепов, а второй – Джаббой Хаттом. Иногда мне казалось, что гнилушка по какой нелепой случайности сгноила всех нормальных психологов, и оставила вот этих.
Беседы с Гиртдж Готфридовной Дийкстра давались мне нелегко. Она так невыносимо коверкала слова, что ее трудно было понимать. Не знаю, в самом ли деле ей настолько не давалось русское произношение, или она нарочно искажала звуки и старалась сделать их как можно более нелепыми.
После первых нескольких сеансов бесед Гиртдж Готфридовна переключилась на выполнение тестов. Мне приходилось рисовать какие-то глупые картинки, заполнять таблицы и анкеты. Некоторые из них были мне хорошо знакомы. Моя подруга Нина собиралась стать психологом и очень увлекалась всякими тестами. Она выискивала их в Интернете, и мы часто вместе их делали, проверяли результаты, а потом смеялись до слез, читая наши «психологические портреты» и рекомендации, которые выдавала программа.
Нину это занятие настолько увлекало, что она выполняла один и тот же психологический тест несколько раз, вводя разные ответы, до тех пор, пока не получала «хорошую» оценку. Довольно быстро мы научились с ней разгадывать эти подобия кроссвордов так, чтобы программа выдавала нам сообщение, что наше психологическое состояние стабильное.
Многие из этих тестов, или очень похожие, теперь мне предлагала высококвалифицированная, многоопытная, выжившая в ужасной эпидемии профессионалка. Бьюсь об заклад, она когда-то набрала их с тех же ресурсов, что и Нина.
Все это время я считала Гиртдж Готфридовну достаточно безобидной, хотя и неприятной особой. Мне даже было немного совестно из-за того, что я отношусь враждебно (хотя и скрываю это самым тщательным образом) к человеку, который просто выполняет свою работу. В конце концов, она, как и я, выжила в эпидемии. Значит, вся ее семья, скорей всего, погибла ужасной, мучительной смертью.
Судьба забросила ее в далекую, чужую страну. Ее тело изуродовано ожирением и диабетом (ведь гнилушка не отменила «обычные» болезни). Наверняка она сама нуждается в психологической помощи, ей вообще не до меня. Но она выполняет свой профессиональный долг, как умеет. Нельзя смотреть на нее букой.
К тому же она не держит на полках кубков из человеческих черепов. Нужно быть с ней приветливей, хоть и почему-то не хочется.
И все же, несмотря на все эти размышления, я не могла отделаться от ощущения, что психологи кормятся моим несчастьем. Ведь счастливым людям не нужна помощь психолога, верно? К психологам обращаются только те, кто попал в беду, или у кого неприятности. А они проводят беседы и получают за это деньги. То есть их благополучие непосредственно строится из несчастья других.
Но сейчас все это просто досужие домыслы. Сейчас мы все в одной лодке, и все – жертвы одних и тех же обстоятельств и одной большой беды.
Так я размышляла до нового года. Потом все изменилось.
Через пару дней, после того как мы с Кирой развернули свои подарки, Гиртдж Готфридовна во время очередного сеанса огорошила меня вопросом:
– Льеноочш-ш-ш-ка-а-а, а по-о-отшему ти нье с собооой? – она так напирала на звук «р», произвоня его на французский манер, что казалось, что она звонко полощет горло, издавая противное бульканье «г-р-р-р!!!»
– Откуда вы знаете… – начала было я и осеклась.
Что за идиотский вопрос: «Откуда вы знаете?»! Я же нахожусь на военной базе, да еще и во время всепланетного бедствия и войны всех со всеми. Конечно же, здесь ведется круглосуточное наблюдение за каждым квадратным сантиметром пространства.