Золотой камертон Чайковского

Разработка серийного оформления С. Курбатова

Обложка Н. Кудри

Редактор серии Ю. Милоградова

В коллаже на обложке использованы фотографии:

© Tatiana Popova, tanshy, Baturina Yuliya, Vadim Ivanov /

Shutterstock.com Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Алейникова Ю., 2020

© Оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Пролог

Июнь 1855 года. Санкт-Петербург

Жемчужно-перламутровые сумерки клубились за окном. Тревожный сумрак окутал углы полупустой неуютной комнаты. Легкий ночной ветерок заставлял зябко поежиться, наполняя скромную обитель бывшего правоведа не душистой свежестью, а речной сыростью.

Петр Ильич, мучимый бессонницей и необъяснимой тревогой, уже час бессмысленно бродил по комнате, кутаясь в старую маменькину шаль. Вдохновения не было, в голову лезли прозаические хозяйственные мысли. Чем заплатить долги, на что купить нотной бумаги и как долго будут отпускать в долг в бакалейной лавке?

Ах, как легкомысленно он покинул службу, стоило ли так рисковать, мучился в очередной раз Петр Ильич, вспоминая сытые беззаботные годы службы, веселые дружеские обеды и ужины, походы в театр и на модные концерты. Да, служба была скучна, рутина отвлекала от занятий, но жить ведь тоже на что-то надо.

А еще папенька уехал с братьями на Урал, Леля Апухтин – в Москву, ни одной родной души в городе не осталось, вздыхал Петр Ильич, мучаясь от беспричинной тоски и одиночества и вглядываясь в светлые безрадостные небеса.

Его неподвижную задумчивость прервал тихий стук. Чайковский вздрогнул, рассеянно взглянул на часы. Пробило уже час. Кто же в такое время? Может, Ларош? Почему так поздно? Руки Петра Ильича отчего-то едва заметно дрожали, когда он отпирал дверь.

На пороге стояла дама…

Он безмолвно взирал на ночную гостью, гадая, не видение ли это, не галлюцинация ли переутомленного мозга.

Дама была облачена во что-то светлое, воздушное, как жемчужно-серебристое небо за окном. За дымчатой вуалью невозможно было разглядеть ее лица, только смутные очертания, огромные глаза, тонкий нос…

– Простите за поздний визит, Петр Ильич, – первой прервала затянувшееся молчание гостья. – Вы позволите войти?

– О да! Да, прошу прощения, входите. Я… Одну минуту… – суетливо сбрасывая с себя старую шаль, поправляя пиджак и приглаживая волосы, бормотал Чайковский. – Садитесь, прошу вас, – указывая на единственное имевшееся в комнате кресло, предложил он.

– Благодарю вас. – Голос дамы звучал мелодично, как будто чья-то рука нежно коснулась струн арфы.

– Простите, сударыня, мы знакомы? – завороженно глядя на гостью, спросил Петр Ильич.

– О да. И близко. – Сквозь дымку вуали лица гостьи было не разглядеть, но Петру Ильичу послышалась в ее голосе улыбка. – Но позвольте мне остаться инкогнито.

– Как вам будет угодно, – проговорил он, едва владея собой от волнения, в визите незнакомки было что-то мистическое, будоражащее. – Но что же привело вас ко мне в столь поздний час?

– Сущий пустяк. – Вновь прозвучала арфа. – Я принесла вам маленький подарок в знак моего восхищения вашим талантом.

– Моим талантом? Но разве вы слышали мои сочинения? – удивленно спросил Петр Ильич. – Нет-нет. Помилуйте, я ведь едва начинаю… Я всего лишь скромный учащийся консерватории. Вы, должно быть, перепутали меня с кем-то.

– Поверьте, Петр Ильич, это исключено, – категорически возразила гостья. – И вот мой подарок. – Она извлекла из маленького шелкового мешочка вытянутую бархатную коробочку, щелкнул замочек, и что-то тепло блеснуло в неверном свете белой ночи. – Это золотой камертон, – пояснила дама, протягивая его Чайковскому.

Он бережно принял странный дар, легко дотронулся до камертона, и тот зазвучал так же чисто и завораживающе, как голос незнакомки.

– Когда вас посетят сомнения или муки творчества, прибегните к моему дару, – напутствовала Петра Ильича незнакомка, поднимаясь.

– Благодарю вас, – проговорил, кланяясь, Чайковский. – Но сообщите же мне хоть свое имя, прекрасная гостья, что бы я мог вспоминать вас.

– Зовите меня Муза, – разрешила она, стоя уже в дверях, и скрылась в темноте лестницы, словно растаяла во мраке.

Чайковский простоял некоторое время, зачарованно глядя на подарок, потом, опомнившись, поспешил к окну, но незнакомки уже не было на пустынной сонной улице.

Как странно, что не было слышно отъезжающего экипажа, подумал Петр Ильич, подходя к роялю. В голове рождалась легкая, светлая мелодия, наполняясь звуками, силой, жизнью…

Из письма Петра Ильича Чайковского А. Н. Апухтину:

«Июнь 1865 года.

Милый Леля!

Пишу тебе о том, о чем беспрестанно думаю все эти дни, что волнует меня необычайно. Ни с кем не имею сил поделиться я своею тайной, но ты, я знаю, поймешь меня и не будешь смеяться. Так вот.

На днях со мной произошел удивительный случай. Ночью, когда я страдал бессонницей и тосковал о тебе, мой друг, о наших с тобой вечерах и беседах, вдруг раздался стук в дверь, на пороге, ты не поверишь, стояла дама. Загадочная незнакомка, скрытая густой вуалью. Она пробыла не более десяти минут, но все время ее визита я испытывал непередаваемое волнение и трепет. Она явилась, чтобы преподнести мне в подарок золотой камертон, после чего удалилась, так и не назвав своего имени. Но самое удивительное, она преподнесла мне его в восхищении от моего таланта!

Но, милый Леля, если он у меня и есть, то никак еще не проявил себя, тем более в глазах широкой публики. Но даже не это самое удивительное!

Теперь стоит мне в минуты творческих затруднений или сомнений коснуться этого камертона, как словно озарение нисходит на меня. Сомнения исчезают, мысль становится яснее, чувства обостряются, и на меня нисходит вдохновение.

Ах да, едва не забыл, уходя, она все же представилась мне. Она назвала себя Музой.

Ах, милый Леля, теперь я сижу и размышляю о том, какой толчок творческой фантазии, какую пищу для души дает нам яркое, выходящее за границы обыденности событие. Я до сих пор храню в душе трепет и волнение, подаренные мне этой короткой встречей. Надеюсь, мои чувства найдут достойное выражение в музыке.

Обнимаю тебя. Твой П. Чайковский».

Глава 1

17 сентября 1957 года. Ленинград

– Ларочка, дорогая, ты не видела мой клавир? – суетливо перемещался по комнате Модест Петрович.

– Нет. Ты же знаешь, что твои ноты никто никогда не трогает! – крикнула из спальни Лариса Валентиновна.

– Ларочка, у меня же концерт! Ну помогите мне кто-нибудь! – снова донесся из кабинета полный трагического надрыва голос. – Я опаздываю! У меня сегодня эпохальный вечер! Лара! Лиза! Илья! Луша! Все немедленно сюда! Все ищем мой клавир!

– Ну да. Можно подумать, я отличу клавир от ноктюрна, – проворчала домработница, оставляя в покое раскатанное на столе тесто. – У него концерт, а у меня ужин на двенадцать человек, мне готовить не надо. – Но в кабинет пришлось идти.

Когда Модест Петрович впадал в паническую ярость, как сейчас, а такое случалось нередко, потому что он, как многие творческие личности, был рассеян и вечно терял самое необходимое, всем членам семьи надлежало явиться на место сбора и проявить бурную, хотя порой и бессмысленную энергию в поисках утраченного. После бестолковой суеты и препирательств Лариса Валентиновна находила искомое, как правило, на самом видном месте. После чего вся семья, измотанная и обессиленная, возвращалась к повседневным делам, а виновник этой сумятицы преспокойно отбывал на службу.

– Ох, ну вот же он! – радостно потрясая нотами, воскликнул Модест Петрович, оборачиваясь к семейству. – Лежал прямо на столе, неужели никто не видел? Ларочка, а почему вы до сих пор не готовы? Нам же скоро ехать! Юбилейный концерт! Немедленно собирайтесь, мне что, самому вас всех одевать? Лиза, Илья…

Но в комнате уже никого не было. Семейство, зная наизусть, что им будет сказано далее, в мгновение ока растворилось в глубине квартиры, а спустя час Луша подавала им в передней плащи.

– Ну, с богом, – напутствовала она в дверях Модеста Петровича и даже тайком перекрестила, оглядевшись предварительно по сторонам, не идет ли кто из соседей.

Концерт, посвященный тридцатилетнему юбилею творческой деятельности выдающегося советского композитора Модеста Петровича Щеголева, в Большом зале филармонии прошел с огромным успехом. В первом ряду сидели представители руководства города, видные деятели искусства, члены семьи юбиляра. Второй и третий ряды также были заняты значимыми в городе фигурами, в том числе несколькими известными врачами, а также стоматологом, протезистом, директором крупного гастронома и его уважаемой супругой, представителем Внешторга с семьей, скорняком, директором известного в городе ателье и прочими друзьями, приятелями и знакомыми семьи.

На концерте исполнялись наиболее масштабные и популярные произведения юбиляра. Было множество оваций, официальных поздравлений, речей, цветов. В концерте приняли участие известные на всю страну вокалисты, солисты ведущих театров города, что очень украсило программу.

А затем был банкет в «Метрополе» – пышный, громогласный, роскошный. После чего семейство с самыми близкими друзьями отправилось домой, где состоялось камерное семейное застолье, где звучали самые теплые и искренние тосты и пожелания, где можно было без опаски обсудить прошедший вечер во всех подробностях, посмеяться над напыщенностью Н., над неумеренной говорливостью М., над глупой чопорностью Л. и еще, и еще раз поздравить виновника торжества.

Спать Щеголевы легли под утро, Модесту Петровичу постелили в кабинете. Он очень устал за вечер и удалился на покой еще до ухода гостей. Так что провожать их пришлось Ларисе Валентиновне и усталой ворчливой Луше.

– И что за манера цельную ночь в гостях сидеть? Поели, попили, и милости просим по домам. А тут еще посуду за ними мой. А Иван Игоревич? Это ж надо придумать – посреди ночи во все горло запеть? Соседи, наверное, подумали, что у нас с ума все посходили. Хорошо еще, милицию не вызвали.

– Не ворчи, Луша. А посуду можешь и с утра помыть, иди ложись. Все сегодня устали, завтра будем прибираться, – добродушно посоветовала Лариса Валентиновна, подавляя зевоту.

– Ну вот еще. Не приучены в грязи спать ложиться, – упрямо возразила Луша.

– Ну тогда завтра рано не вставай, я сама кофе подам, и пирожки еще остались. В общем, завтрак не готовь, спи сколько спится, мы сами управимся, – щедро разрешила хозяйка.

– Справятся они, – отмахнулась от нее Луша. – Небось и понятия не имеете, где кофий стоит.

А утром Модест Петрович не вышел к завтраку.

– Луша, Модест Петрович так и не выходил? – спросила с порога Лариса Валентиновна, возвращаясь домой с прогулки.

– При мне нет. Я же в булочную выходила и в гастроном за гречей, – выглянула с кухни Луша. – Но я ему на столе завтрак оставляла, салфеточкой прикрытый, так он нетронутый стоит.

– Гм, – взглядывая на маленькие наручные часики, озабоченно вздохнула Лариса Валентиновна. – Думаю, надо пойти его разбудить. Вдруг он от переутомления заболел, может, его в банкетном зале просквозило или потом на улице, когда в такси садились? Только бы не воспаление легких, – торопливо снимая пальто, волновалась все больше Лариса Валентиновна. – А Лиза с Ильей еще не возвращались?

– Не было пока.

– Луша! Луша! – донесся из кабинета такой пронзительный, истошный вопль хозяйки, что у Луши от страха кастрюля с начищенной картошкой из рук выпала.

– Господи, тута я! Чего так кричать-то, ведь едва от страха не померла. Ой, батюшки! – без всякого перехода заголосила Луша, увидев на диване неподвижного, уставившегося в потолок немигающими глазами хозяина.

– Сердце, это наверняка сердце. Такое переутомление, столько волнений… – бормотала себе под нос Лариса Валентиновна, комкая в руке маленький, насквозь мокрый платочек.

– Конечно, конечно. Наверняка, – согласно кивала, обнимая ее за плечи, Людмила Валентиновна, ее старшая сестра, вызванная Лушей на подмогу.

– Люсенька, если бы он лег в спальне, я бы услышала, я бы успела… А так… Бедный, бедный… Бедные мы, как же мы теперь? А Лизонька с Ильюшей, как нам теперь?

– Ничего, не пропадете, – успокоительно гладила сестру по спине Людмила Валентиновна. – В советской стране живете, не дадут пропасть. Помогут. И с похоронами, и вообще, – кивала она головой. – Такой человек! Такой талант… Да и на книжке у вас небось что-то отложено, а у тебя образование есть. Проживете. Ох, Модя, Модя.

– Лариса Валентиновна, там к вам следователь пришел, приглашать? – заглянула в комнату заплаканная Луша.

– Следователь? Ко мне? А зачем? – все еще всхлипывая, оторвала от платочка красное, порядком распухшее лицо Лариса Валентиновна. – В смысле, конечно, пусть проходит. Люся, как я выгляжу? А впрочем, какая разница?

– Добрый день! Щеголева Лариса Валентиновна? – поздоровался, войдя в комнату, средних лет ничем не примечательный мужчина в штатском костюме и с полевой сумкой в руках.

– Да, прошу вас. А это моя сестра, Людмила Валентиновна. Вы проходите, пожалуйста, садитесь. И извините меня за мой вид, сами понимаете… – прерывисто выдохнула Лариса Валентиновна, стараясь снова не расплакаться.

– Конечно, – сдержанно ответил следователь, присаживаясь. – Разрешите представиться, капитан Рюмин Евграф Николаевич. Сотрудник Ленинградского уголовного розыска.

– Очень приятно. Уголовного розыска? – тут же удивленно уточнила Лариса Валентиновна. – Но я не понимаю… что вам от нас угодно? – У нее даже слезинки от удивления высохли.

– Дело в том, что, как показало вскрытие, ваш муж Щеголев Модест Петрович был отравлен.

– Отравлен? В смысле – умер от отравления? – От обрушившегося на нее несчастья Лариса Валентиновна стала медленнее соображать, и любая тема, не относящаяся к смерти Модеста Петровича, плохо доходила до ее сознания. Но сообщение капитана касалось именно покойного мужа и было столь неожиданным, что тоже требовало осмысления. – Вы имеете в виду, что он отравился несвежими продуктами? Мне еще вчера показалось, что у салата был какой-то странный привкус. Люся, ты не обратила внимания?

– Ваш муж отравился не испорченными продуктами, а редким химическим соединением, которое могло быть добавлено и в салат, и в любое другое блюдо. Скажите, кто-нибудь из ваших друзей, родственников или гостей, присутствовавших на банкете, имеет отношение к химической промышленности?

– Нет, насколько мне известно. Но я не понимаю, если это вещество было в еде, то почему кроме мужа никто больше не отравился? Или есть еще жертвы? – с замиранием сердца спросила Лариса Валентиновна, с ужасом думая, зачем они с Модестом потащили на банкет детей, а не оставили их дома с Лушей.

– Нет. Больше жертв не имеется, а потому у нас есть основание полагать, что ваш муж был умышленно отравлен. Причем, судя по содержимому его желудка, отравлен именно на банкете. Который состоялся, по вашему свидетельству, в ресторане «Метрополь», – заглянув в свой планшет, сообщил сотрудник УГРО.

– Умышленно отравлен? Вы, должно быть, шутите, – выпрямив спину и чинно сложив на коленях руки, строго проговорила Лариса Валентиновна. – Мой муж известный всей стране композитор, вчера был его юбилейный концерт. Кто и зачем мог его отравить?

– Вот это я и хочу выяснить, – сухо ответил капитан Рюмин. – Составьте мне полный список гостей, присутствовавших на банкете. Желательно указать их адреса и место работы.

– Ну, знаете ли! – возмущенно выдохнула Лариса Валентиновна, но сестра мягко сжала ее ладонь, удерживая от опрометчивых слов.

– Лариса обязательно составит такой список, но позвольте не сегодня, у нее был очень тяжелый день. Смерть Модеста и все такое, – вмешалась в разговор Людмила Валентиновна. – Если вы позволите, она составит его завтра, вы можете кого-нибудь за ним прислать. Скажем, после обеда, – взглянув вопросительно на сестру, предложила Людмила Валентиновна. – Кстати, я там тоже была вместе с мужем. Вы можете сразу же нас записать.

– Модеста отравили! Люся, ты можешь в это поверить? Каким-то сложным химическим веществом! Дикость какая-то, – всплеснула руками Лариса Валентиновна, поднимаясь с дивана. – Этого не может быть, они наверняка там что-то напутали. Он же просто музыкант, композитор, он просто сочинял музыку. Никому не мешал, никого не обижал, никому не угрожал. За что же?

– Ох Лариса, ну что ты говоришь? Никому не мешал! – с едва заметным раздражением усмехнулась Людмила Валентиновна. – Модест мешал очень многим. Ему завидовали, его ненавидели. За успех, за блага, которые он имел. Да и вообще, убить могут кого угодно, хоть колхозного тракториста за то, что он себе новую гармошку купил, хоть американского миллиардера за то, что он у кого-то десять центов в карты выиграл. Дело не в убитом, все дело в убийце, в его личности, в его мотивах. И вообще, вспомни Моцарта и Сальери.

– Люда, тебе что-то известно? Откуда у тебя такие мысли? – уставилась на сестру Лариса Валентиновна.

– Да так, – улыбнулась Людмила Валентиновна. – Недавно переводила роман Агаты Кристи для издательства, вот там и набралась. А вообще, отравление дело не шуточное. И если Модеста отравили каким-то сложным веществом, значит, заранее готовились. Так что ты хорошенько подумай, кому он насолить мог.

– Мама, а разве папу убили? – раздался справа робкий, тихий голос.

– Илья, ты что здесь делаешь, ты почему не в своей комнате? – обернулась к сыну Лариса Валентиновна.

– Я есть захотел, шел к Луше на кухню и увидел того человека. Он из уголовного розыска, да? – напряженным тихим голосом продолжал расспрашивать Илья.

– Илья, ты же знаешь, что подслушивать нехорошо, – не пожелала отвечать на его вопросы Лариса Валентиновна, еще не решив, как правильно вести себя в сложившейся ситуации, слишком быстро все произошло.

– Мама, я знаю, кто папу убил, – глядя на мать серьезным, даже строгим взглядом, сообщил Илья.

– Боже мой, сынок! Ты что такое говоришь? – всплеснула руками Лариса Валентиновна.

– Правду, – твердо проговорил Илья. – Я сам слышал, и Лиза может подтвердить, как один человек на банкете говорил другому, что ненавидит папу. Обзывал его бездарным интриганом, холуем, партийным подпевалой и говорил, что с удовольствием подсыпал бы ему мышьяку, чтобы избавить мир от такой плесени. Я едва сдержался, чтобы не ответить ему. Я даже папе про него рассказал. Но папа сказал, что этот дядя просто шутит и чтобы я не подслушивал взрослые разговоры. И отправил нас с Лизой на первый этаж, в фойе, под фикусы.

– Ну вот, – многозначительно приподняв брови, проговорила Людмила Валентиновна, глядя на сестру.

– Илюша, а как звали этого дядю, ты не помнишь?

– Нет. Но я могу его узнать. Он такой высокий, как полярник, с волосами назад, и нос у него толстый, и губы.

– Умница, Илья. Ты пойди пока покушай, а мы с мамой посоветуемся, как лучше поступить, – распорядилась Людмила Валентиновна. – Ну, Лара, что ты думаешь, кто это мог быть?

– С толстым носом? Понятия не имею.

– А ты подумай. Представителей горкома, Ивана Кондратьевича с семьей, Григория Дмитриевича и так далее, можно сразу исключить. Это мог быть только кто-то из музыкальной среды. Какой-нибудь завистливый неудачник. Вспоминай, кто был в «Метрополе»?

– Да много кто. Высокий… Как полярник… Даже не знаю, – терла виски Лариса Валентиновна. – У Зубровского рост большой, и нос, пожалуй, крупный.

– Точно, Зубровский подходит. Но он бас, а не композитор, вряд ли у него были серьезные причины ненавидеть Модеста.

– Тогда еще, пожалуй, Коченов, композитор.

– Кто такой? Почему я его не знаю?

– Ну он в основном симфоническую музыку пишет. Всякие оратории и прочее, – неопределенно повертела рукой Лариса Валентиновна.

– И что, он завидовал Модесту?

– Пожалуй. Модест всегда над ним посмеивался. Коченов вечно сочинял что-то помпезное, обожал всякие там даты и так далее и за счет этого продвигал свои сочинения. Но дважды ни одно из его сочинений, кажется, ни разу не исполняли.

– Ну вот. Чем не кандидат? Еще кто-то подходит?

– Не знаю. Может, еще профессор Мешков из консерватории? Он в свое время тоже писал, но как-то неудачно. Я его плохо знаю, Модест всего только год как начал преподавать, но знакомы они, кажется, давно. Мешков, по-моему, откуда-то из Сибири приехал, он, кажется, на народной музыке специализируется или инструментах?

– Ты обязательно должна все это рассказать следователю.

– Как-то неловко, а вдруг эти люди не виноваты, а я на них напраслину возведу? Да и мало ли что мы болтаем? Я, когда рассержусь, чего только не наговорю. Вон, Илюша новое пальтишко порвал, когда с ребятами из соседней школы подрался. Я пальтишко увидела, сразу сказала, придет домой – убью. Ну и что? Поругала, конечно, и то не сильно, потому что все объяснил, а Луша пальто зашила. Мало ли что в сердцах человек сказать может.

– Конечно. Только вот Модеста и впрямь убили. Причем отравили! – не сдавалась Людмила Валентиновна.

– Ну, не знаю, – все еще сомневалась Лариса Валентиновна. – А может, они там все же ошиблись? Может, вещество это случайно в еду попало? Или Модест таблетку какую-то по ошибке принял? У него после концерта от переутомления голова болела, я ему порошок дала, может, он его перепутал с чем-то в грим-уборной?

– Не хочешь следователю говорить, я сама расскажу, – решительно проговорила Людмила Валентиновна, поднимаясь.

Глава 2

18 сентября 1957 года. Ленинград

– Лариса Валентиновна, – непривычно топчась на пороге комнаты, проговорила Луша. – Непорядок у нас.

– В каком смысле непорядок? – вяло поинтересовалась Лариса Валентиновна. После смерти мужа она впала в тоскливую апатию, почти ничем не интересовалась, а сидела целыми днями на диване, закутанная в пуховый платок, с поджатыми ногами и остановившимся взглядом. Почти не ела, не подходила к телефону, даже делами детей не интересовалась. Теперь все заботы по дому и семейные дела легли на плечи Луши.

Она собирала детей в школу, причесывала Лизу, проверяла, как сделали уроки, оценки в дневнике, решала, что покупать, что готовить, распоряжалась деньгами.

Ларисе Валентиновне было все равно. Повезло, что Луша была человеком глубоко порядочным и считала себя полноправным членом семьи, радея за ее благополучие.

– В кабинете Модеста Петровича беспорядок. Я до похорон там ничего не трогала, даже пыль не сметала, а сегодня пошла прибраться. Так вот, похозяйничал кто-то в кабинете-то. У Модеста Петровича, у него ведь как? Карандаши в ящике всегда в коробочке слева, перья справа, чернильница запасная всегда посередке в специальной коробочке, чтобы не пролилась. Нотная бумага ровненькой стопочкой, ни один листик не высовывается.

– Ну?

– А сейчас все как попало запихано. А потом еще в книжных полках тоже ковырялись, а уж в бюро, том, которое возле двери, и вовсе все переворошили. Но книжки сберегательные, правда, не тронуты.

– Да, может, это Модест Петрович, когда клавир искал, или тело когда выносили?

– Да кому же понадобилось в бюро-то лезть, с телом-то? Нет, там искали чего-то. Может, убийца и искал! – высказала наконец свою главную мысль Луша и замерла, поджав губы.

– Да что там искать, тем более если сберкнижки не тронуты? – равнодушно пожала плечами Лариса Валентиновна. – Луша! А камертон?

– Нету его. Коробочка раскрытая, в книжную полку на книги засунута, – кивнула головой Луша. – А только в тот вечер Модест Петрович его с собой брал. А потом домой пришел и переоделся, фрак в спальне на спинку стула повесил, я потом его в шкаф убрала.

Обе женщины как по команде подхватились и бросились в спальню.

– Здесь, слава тебе господи, – выдохнула с облегчением Лариса Валентиновна, бережно держа в руках драгоценность. – Луша, а может, его надо было вместе с Модестом Петровичем похоронить, а?

– Еще чего? Такую вещь в землю! Еще живым пригодится. А вот припрятать бы его надо. И милиции рассказать, что в кабинете рылись, небось это важно. Вот только я уже все полки протерла, поздно сообразила про вора-то, – сокрушенно поведала Луша.

Милиции все рассказали, приехала бригада из уголовного розыска, обсыпала все поверхности в кабинете специальным порошком, ничего, как и обещала Луша, не нашла и, сердито ругаясь на старательную домработницу, уехала.

И снова потянулись серые тоскливые будни.

– Ну что, Евграф Никанорович, как там с делом Щеголева? Продвигается расследование? – почесывая лысеющую макушку, поинтересовался начальник Ленинградского уголовного розыска полковник Шеляпин.