Последние дни Спартака

И вот я вырос, и воспоминания о том далеком прошлом, о тех счастливых и незабвенных днях хранятся в моей душе букетом сладких грез.

Странное дело, но я совершенно не помню лиц тех людей, с которыми в ту пору мне приходилось встречаться, не помню их имен, не помню, о чем они говорили со мной и моими родителями, во что были одеты. Я не знаю, что случилось с ними после тех наших встреч, живы ли они сейчас или нет, и если живы, то чем они живут…

Но я помню берег реки и те чувства, что рождались во мне тогда, когда я бежал по прибрежной тропинке. Я помню сухую, шершавую руку бабушки странного желтого цвета и смешные коричневые пятна веснушек на ней. Но помню ли я это потому, что мне хочется помнить это или потому что так кем-то, неведомым мне, могущественным и всесильным, неподдающимся никаким описаниям, когда-то было заведено? Может, память играет со мной злую шутку, стирая образы, которые могли бы быть мне дороги и полезны и заменяя их обманчивыми миражами?..

Мне двадцать восемь лет, и я считаю, что позади осталась добрая часть жизни. Многие, словно догадываясь об этом, часто успокаивают меня, говоря, что все еще впереди. А меня пугают при этом их глаза – они как пустые перевернутые чаши и не способны дать ответ на то, что там, впереди? Ждет ли меня там оливковый или терновый венок, и когда же, наконец, наступит это «все еще впереди», о котором я слышу с детства? И почему впереди, почему это так важно для них? Разве то, что осталось позади, утратило важность? Разве это был не я, и не со мной случалось все то, что происходило в моей жизни, все те радости и огорчения, минуты счастья и часы горького сокрушения? А вдруг нет ничего впереди? Вдруг жизнь моя почти окончена или прожита ровно половина?

Кругом одни вопросы, и никто не знает, когда все оборвется…

И вот я вырос, изменился… А река осталась прежней – все такая же молчаливая, все понимающая, радующаяся и скорбящая под стать тебе; живущая своей тягучей и строго размеренной, древней жизнью, неподвластной обычному человеческому пониманию; видевшая десятки, сотни, тысячи таких же истерзанных душ, какою стала и моя душа…

Все так же благотворно и завораживающе действуют на меня ее воды – неспешные, будто столетия назад застывшие и простоявшие все это время безо всякого движения, – воды удивительно узкой в берегах и неглубокой реки, которые словно обладают некой мистической, непостижимой и чудодейственной силой, способные угадать и подстроиться под любое настроение. Меня всегда поражала эта ее таинственная, необъяснимая способность. Шли годы, но всякий раз, когда я прогуливался по знакомому до мельчайших подробностей берегу, древняя и мудрая река сопровождала меня в моем движении, и будто говорила со мной на незнакомом, только нам двоим понятном языке. Ее нежный, мелодичный, проникающий в самую суть души голос исходил из потаенных глубин; будто поднимался со дна как нечто огромное, живое и осязаемое, ухитряясь при этом не всколыхнуть придонный, покоящийся толстый слой жирного ила; вырывался наружу, застыв на мгновение и тихо покачавшись над самой поверхностью воды, и медленно подплывал ко мне; впивался в кожу и кропотливо просачивался сквозь ее поры.

Путь до реки был не близкий, а с каждым годом, с каждым днем, приносившими горсть новых, порой, откровенно неприятных, открытий и ощущений становился как будто еще длиннее. Поэтому я и приходил сюда лишь в минуты душевного смятения – подумать, привести в порядок разбросанные мысли, попробовать разобраться в себе. Я никогда не подбирал место для встречи с рекой нарочно, а шел по наитию, повинуясь велению внутреннего зова и забывшись, наслаждаясь лишь чудесной природой и, порой, с удивлением водил головой по сторонам, силясь угадать, где же именно на этот раз река меня остановила.

Чаще всего ноги приводили меня в небольшую, тихую заводь, скрытую от посторонних взглядов уходящим вниз скатом – крутым, но невысоким, поросшим длинной, густой стреловидной травой и каким-то колючим, прижимистым кустарником. Сверху лаз прикрывали раскидистые ветви двух склонившихся к реке плакучих ив, коих по берегу было немало. Они росли крест-накрест, ветви их давно перепутались, и, может быть, кое-где даже срослись между собой. Ивы источали особое очарование, хотя и навевали неизменно грустные образы, которые вырывались из самых дальних и потаенных закутков памяти, неизменно обнажая былые переживания, так и не забытые, несмотря на все мои усилия; возбуждая при этом прежнюю, нестерпимую боль, тихими тугими толчками пульсирующую в груди.

И все же здесь было особое, редкое место, наполненное особым душевным спокойствием. В тени и тиши домиком склонившихся над рекой ивовых ветвей не находилось места равнодушию. Здесь можно было радоваться и печалиться, тосковать и грустить, смеяться и плакать – одного нельзя было здесь делать: сидеть, равнодушно обхватив руками колени, и бесстрастно глазеть на темную, застоявшуюся, будто в старом, заброшенном колодце, воду. Длинные, пахучие листья грустно тянулись к самой воде, и, от времени до времени, с их острых, как жало, кончиков, мелко подрагивая, срывались и неслись вниз крупные, тяжелые слезы, расходившиеся круги от которых были единственным, что нарушало устоявшийся покой.

Порой, наблюдая за этим явлением, я не мог удержаться от невольных ассоциаций, и думал о том, как легко и удивительно сравнимы эти срывающиеся, дрожащие капли с человеческой жизнью – они так же рождались, росли, проделывали путь по телу листка, разделяясь и разбегаясь по расходящимся извилистым бороздкам; сходились снова; набирались сил и расцветали, играя причудливыми, спектральными тонами преломленной миллионы раз призмы солнечного света, и скатывались вниз, к своему неминуемому концу. Там они мутнели и теряли былую яркость.

Иногда капли срывались сразу, иногда долго держались, цепляясь, сколько возможно, за самый краешек, за самый кончик листка, пока собственная тяжесть не пересиливала, и не вступали в действие неумолимые, педантичные законы физики. Листки отличались размерами и только на первый взгляд имели одинаковую форму. На самом деле, на всем дереве не отыскалось бы и пары одинаковых листьев, так же, как не существовало двух неотличимых друг от друга капель…

Только раз я нарушил установленный самим собой запрет: никого не приводить в мою заводь. Нарушил по собственной воле, и никогда впоследствии об этом не жалел. Впрочем, тот случай так и остался единственным.

Наверное, трудно найти человека, который без запинки ответил бы на вопрос, помнит ли он свой самый счастливый день в жизни. Я не искал таких людей, но уверен, что большинство неизменно ответили бы: да! А потом задумались бы, вспомнили одно, другое, отмели третье, и вернулись бы к четвертому, решая в уме непосильную задачу. Разве можно разобраться в счастье, выделить тот момент, ради которого и стоило жить? Разве человек в подобной ситуации невольно не начинает задумываться о природе счастья, о том, в чем оно заключается, не понимая того, что о счастье нельзя задумываться? Мне кажется, его просто надо почувствовать.

Свой самый счастливый день в жизни я вспомнил неожиданно, спустившись однажды к заводи. Присев на корточки, я долго и неотрывно смотрел в густившуюся темноту прибрежной речной воды. Вода действительно была темной, но не мутной, и песчаное, кое-где усеянное мелкими круглыми камушками-голышами дно четко просматривалось сантиметров на десять-пятнадцать от берега, теряясь затем в уходящей во мрак глубине. Иногда вода вздрагивала от очередного падения капли с поникшего ивового листка, и тогда по ее поверхности будто пробегала едва приметная судорога. Вокруг такая же застывшая теснилась тишина, не нарушаемая даже беззаботным гимном-стрекотом неистребимых кузнечиков, доносившимся со стороны прибрежного луга. Сквозь густые ивовые ветви затейливым калейдоскопом пробивались тысячи лучиков солнечного света, слепили глаза, если смотреть вверх, на них, но под ивами все равно царил мягкий, баюкающий полумрак. Казалось, здесь ничего не изменилось за те годы, что не был я у реки.

Внезапно мной овладела грусть, и на ум пришла мысль, что даже этот день, как близнецы-братья, был похож на тот, самый счастливый день в моей жизни. Должно быть, со стороны это выглядело очень глупо – почувствовать себя счастливым в тот самый час, когда для других в нем нет ничего счастливого, а движется своим чередом самый обычный, будничный, теплый, июньский день. Пусть даже он был прелестен и неповторим своим природным очарованием, пусть даже готовился он передать бразды правления приятному, чуточку прохладному, вечеру – все равно для других в нем не было ничего необычного. Но он имел значение для меня и человека, который также имел для меня значение.

Неожиданно поднялся легкий, почти неразличимый ветерок. Сперва он слегка зашевелил листья, заставив пугающе содрогнуться тысячи свисающих с них капелек-слез. Потом добрался до меня и обдал мое лицо тихим, приятным дуновением. Я с наслаждением втянул в себя новый, принесенный им аромат. Пахло свежескошенным сеном с того берега, и еще чем-то, до боли знакомым. Минутная стрелка отсчитала не один круг, прежде чем я догадался, что пахло прошлым…

И тут я будто перенесся во времени, в какой-то неотличимый от других миг преодолел все расстояния, и оказался там, тогда, с ней. И снова жил тем счастьем и переживал те чувства, и видел все так, как если бы все происходило сейчас. Вот мы идем: она чуть впереди, иногда скашивая на меня взгляд, о чем-то думая и тихо, мелодично говоря, и вдруг метнулась с дороги, с восхитившим меня задором, в прибрежную траву, к самой реке.

Уже там, поддавшись желанию свободы, как это бывает в таких случаях, Настя сняла легкие кроссовки и сунула внутрь светлые носочки, потом легко несла их в одной руке, неторопливо ступая босыми ногами по тонкой, ухабисто петляющей вдоль берега тропинке. Иногда она оборачивалась, чтобы убедиться в том, что я не отстал и по-прежнему следую за ней. Тогда ее лицо озарялось светлой, мимолетной улыбкой, и она, кивнув потаенным думам, неспешно продолжала путь.

Держась за ней, я передумывал о многом. О том, что день на удивление прекрасен, как никогда прежде из виданных мной дней, и что в небе почти нет облаков; о том, что от реки сегодня веет новым, неведомым спокойствием, и над водой будто струится невесомая белесая паутина, рождающаяся неизвестно как и где; о том, как все же точно, стройно вписывается в мое настроение словно сошедшая с холста художника березовая рощица по левую от нас руку, и как забавно на ее фоне выглядит выпущенная на выпас пегая, в рваных белых пятнах, корова. Равнодушно скашивая по сторонам большие, влажные глаза и смешно дергая треугольными, с прозрачной бахромой по краям, ушами, она лениво хлестала себя хвостом по крутым, вздувшимся бокам, отгоняя гудящий рой назойливых слепней и оводов, и меланхолично жевала травяную жвачку, неторопливо наслаждаясь течением собственной жизни.

– Я редко выхожу за пределы города, – донес до меня легкий ветерок слова Насти. – Здесь очень красиво. Жаль, что раньше я этого не знала.

Ее слова тронули мою душу, хотя не было в них ничего необыкновенного – обычные, пусть и проникновенные слова, которые мог бы произнести любой на ее месте. Но в том-то и заключалась вся их необычность для меня. Мне самому здесь очень нравилось, и я не мог остаться равнодушным к словам человека, которому здесь тоже понравилось. Узкой извилистой змейкой река стелилась под городом, нависшим над ней высоченным, оставшимся с незапамятных времен земляным валом, прозванным в народе Татарским. По его темному, покатому жирно-черноземному склону разными прямоугольниками раскиданы были старенькие, послевоенной постройки, деревенского типа домики, от которых, огороженные умелыми и неумелыми изгородями, спускались и доходили почти до самой реки огороды. Ленточка береговой полосы между ними и водой летом буйно зарастала травой, которую местные переводили на сено.

Татарский вал прорезала, разделяя его надвое, растрескавшаяся от времени асфальтовая дорога, круто спускавшаяся к возведенному лет сорок назад, выгнутому дугой, деревянному, с металлическим, решетчатым остовом мосту. По дороге в обе стороны сновали люди: взрослые и дети, старые и малые, пешие и на велосипедах, мотоциклах и мопедах, с сумками и мешками, садовым инструментом в руках, тянущие за собой разнообразные тележки. Автомобили владельцы обычно оставляли у моста, поскольку за давностью лет конструкция изрядно обветшала, и проезд по мосту на машинах был запрещен. Чтобы ни у кого не возникало соблазна нарушить запрет, посреди деревянного настила, на въезде с обеих сторон, предостерегающе выступали вверх толстые, обрезанные на высоте примерно метра и покрытые облупившейся синей краской, металлические столбики.

За рекой располагался городской стадион, на котором проводила свои игры местная футбольная команда. Огромное пространство за стадионом давно превратилось в царство дачников. Время многое изменило, и горожане, раньше вполне благополучные люди, чтобы пережить зиму, который год с энтузиазмом осваивали огородничество – в чем-то новое для себя занятие.

Мы долго шли по берегу, кое-где щетинившемуся нестройными рядками торчавших из воды камышовых зарослей, местами коричневато-сухостойных, прошлогодних. Миновали «мою» заводь, перешли по короткому, в метр длиной, составленному из двух нешироких железобетонных плит, мостику, почти касавшемуся нижним краем весело бегущего к реке ручья, и словно преодолели невидимую грань, за которой будто цвела иная жизнь. Сразу невыразимо остро пахнуло травой и полевыми цветами – за ручьем березовая рощица заканчивалась, и дальше, под самую грань горизонта до смутно темневших квадратов чьих-то чужих и далеких домов, разбавленных островками яблоневых и вишневых садов, и белой, величественной церквушки на холме над ними, простирался заливной луг, высохший и зацветший по лету. Когда-то, в прежние времена, здесь располагался городской выгон, куда пастухи выводили общественные стада. Сейчас же на лугу маячили лишь несколько коров.

Внезапно Настя остановилась и обернулась ко мне. Ее глаза крепко впились в мои, играя озорными бликами, а губы снова тронула легкая, невесомая улыбка.

– Остановимся здесь? Посидим в траве?

Мы сошли с тропинки, углубились метров на пятнадцать по лугу, выбирая подходящее место. Нашли, и я, без лишних слов, расстелил на траве захваченное с собой одеяло.

Настя первой опустилась на него, набок, совсем по-домашнему подогнув под себя ноги; следом присел и я. Некоторое время мы сидели без движения и молчали, просто наслаждаясь очарованием погожего июньского дня. Уже было не жарко, и воздух был не так густ и тяжел, как в часы полуденной истомы; время близилось к вечеру, и пронзительно-яркая, чистая, небесная синева постепенно темнела, широко подернувшись едва еще приметной лилово-фиолетовой дымкой с востока.

Наступала самая приятная, самая откровенная пора, когда жизнь вокруг отмирала и на стыке стихий счастливо щебетала и струилась вокруг; когда неизвестно откуда брались новые силы, и жить хотелось до омерзения. Настя была опьянена этим новым для нее чувством. Она то и дело вскидывала вверх голову, прикладывала козырьком руку ко лбу, щурилась и звонко смеялась, пряча под плотными, частыми ресницами повлажневший от тускнеющего, но все еще полного сил солнечного света, взгляд. Иногда на ее лоб, закрывая от меня левый глаз, косо ниспадала длинная, золотившаяся в лучах стареющего солнца, челка, которую она машинально закидывала рукой за ухо. Должно быть, челка мешала ей, но мне нравились эти волшебные, одному мне понятные мгновения.

Лицо Насти неуловимо изменялось, приобретая озорные черты робкого подростка, и проступала истинная ее натура, легкая, воздушная, прекрасная и манящая до слез. Настя же, казалось, совершенно не замечала моего интереса. Она о чем-то непринужденно болтала, весело и задорно сыпала словами. А я, рассеянно слушая ее и изредка, чаще невпопад, что-то отвечая, украдкой, стыдясь своих чувств, ловил взглядом ее лицо и думал о том, что волну восхищения и приятно волновавшей радости вызвал вовсе не чудесный день и не река с ее магической, притягательной силой. Все это было вполне обыденным, уже не раз пережитым и прочувствованным прежде; меня же переполняло иное настроение.

Настя тоже будто что-то почувствовала, повернула ко мне голову и мягко улыбнулась. Ее взгляд растворялся в глубине моих глаз, словно пытаясь проникнуть в тайники моей души.

– Хорошо, правда?

– Хорошо, – согласился я.

Мой ответ неожиданно развеселил ее, и она со звонким, далеко разлетающимся вокруг смехом откинулась на спину. Закрыв глаза, Настя лежала на одеяле, широко раскинув в стороны руки. Я невольно залюбовался ею. Ее губы чуть приоткрылись, обнажая сахарно-белые, ровные зубы, и слегка подрагивали, будто побеспокоенная сорвавшейся с ивового листка каплей речная вода. Челка вновь капризно упала на ее лицо, но Настя даже не пыталась ее убрать. У нее были густые, длинные, волосы цвета спелого пшеничного колоска.

– Если долго смотреть в небо, то можно увидеть ангелов, – нежно проворковала она, слегка прищурившись и впившись цепким, всевидящим взглядом в призрачно-синюю небесную высь.

Но мне было не до ангелов, иные чувства все больше овладевали мной, и я уже не мог равнодушно думать и говорить. Я продолжал следить за Настей, любуясь изяществом правильно вычерченного овала лица, узким, подковой выгнутым подбородком, резко изгибающимися над веками ресницами. Она дышала ровно, но глубоко, жадно хватая воздух слегка раздувающимися ноздрями. Ее небольшая грудь вздымалась в такт дыханию под простенькой синей тенниской. Стыдясь еще пуще, я неумело скользнул взглядом по шортам салатового цвета, остановился на мягком сдобном полукружии смуглых колен…

Когда взгляд мой проделал обратный путь, Настя, не отрываясь, смотрела на меня. В ее зрачках вновь заплясали веселые чертики, а в уголках глаз собрались крохотные, дугой разбегающиеся по разной длине лучики морщинок.

– Ты мне тоже нравишься, – серьезно сказала она.

Она приподнялась на локте, я, наоборот, на него опустился. Наши лица оказались в считанных сантиметрах друг от друга, и в следующее мгновение губы слились в поцелуе. Трудно сказать, сколько он длился. Пять секунд, десять? Не знаю. Для нас те секунды вылились в вечность, а поцелуй лишь положил начало новому отрезку времени, и вроде бы ничего не означал. В тот момент мы не считали его особым и важным, к чему-то обязывающим. Скорее, это был эмоциональный порыв, и каждый из нас просто получил то, что ему требовалось в то самое мгновение жизни.

– Извини, – смущенно обронил я, не зная, что можно и правильно сказать в подобном случае и чувствуя себя неловко.

– Ничего, – на удивление просто ответила она, присела и подтянула колени к подбородку.

Так мы просидели еще некоторое время, совершенно другие, чуждые к прежнему, смущенные настоящим, напуганные будущим. Затем она спросила.

– Как ты считаешь, в жизни есть смысл?

Неожиданный вопрос порядком меня озадачил, думы мои унеслись далеко, закачались на волнах счастливо-безмятежного безбрежья, как вдруг сидевшая рядом девушка, мечтательно устремившая взгляд куда-то в непроглядную даль, спросила о том, о чем спорит и что ищет человечество на протяжении всего своего существования. Настя, заметив мое замешательство, поспешно исправилась.

– Я не масштабно. В твоей жизни есть смысл?

– Не знаю, – подумав, ответил я. – Скорее всего, есть. Все зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «смысл». Если тебя интересует, полезен ли я другим, окружающему миру – то, безусловно, он есть. В чем-то и кому-то я обязательно полезен, пусть и сам не догадываюсь об этом. Жизнь моя, например, приносит радость моим родителям. Одного этого достаточно для того, чтобы жить. Но если тебя интересует, имеется ли у меня какая-либо особая цель, к которой я изо всех сил стремлюсь, то, пожалуй, ее у меня нет.

– Нет цели? Почему? Ты кажешься мне серьезным человеком.

– Дело не в этом, – ответил я, машинально сорвав травинку и сунув ее в рот; травинка оказалась с легкой кислинкой, и ее сок моментально разлился, слегка пощипывая, по языку. – Ведь как говорят: цель оправдывает средства? Моя жизнь течет иным руслом. Порой мне кажется, что она состоит из длинного ряда разнообразных целей, крупных и незначительных, важных и не очень. Я не слежу за этим. Мне достаточно того, что я живу, совершаю какие-то поступки, порой, допускаю и просчеты, как же без этого. Истинная же цель складывается как раз из мелочей. А задайся я строго определенной целью, и жить станет неинтересно. Зачем жить, если финал может состоять лишь из двух возможных концовок: достиг я желаемого результата или нет? Это, скорее, похоже на соревнования. А так каждый день я открываю для себя что-то новое. Каждый день живу по-иному. Шагаю по ступеням времени, и стараюсь, чтобы следующая ступень находилась выше предыдущей. Так что дело тут не в серьезности.

– Ты говоришь не так,… как другие, – заметила она.

– Прости, какой есть.

– Нет, я не хотела тебя обидеть, – поспешно добавила девушка. – Просто хотела сказать, что не привыкла к таким словам. Обычно со мной так не разговаривают. Друзья не считают меня умной.

– Значит, это не настоящие друзья. Дружба не строится на достоинствах ума. Если бы это было так, то в мире насчитывалось бы не так уж и много дружеских пар. И вовсе не потому, что с нами соседствует масса глупых людей. Глупость не имеет меры измерения. Так же, как и глубина ума.

Она сидела, не шелохнувшись, молча обдумывая мои слова.

– Интересно, а в моей жизни есть смысл? – задумчиво протянула она.

– Не беспокойся, в жизни все наполнено смыслом…

Побледневший круг солнца, окаймленный полупрозрачным венчиком невесомых, розовых облаков, медленно клонился к западу, приобретая слабо-красноватый оттенок, когда мы засобирались в обратный путь.

Пока Настя терпеливо вытаскивала из волос прицепившиеся травинки, я собрал одеяло и уложил его в пакет. Затем помог ей натянуть кроссовки. Я поддерживал Настю за плечо, пока она обувалась, балансируя на одной ноге. Мы тронулись в путь, отсчитывая шаги по знакомой тропинке. Миновали ручей и достигли пределов «моей» заводи.

– Подожди, пойдем со мной, – я не удержался, схватил Настю за руку и потащил ее за собой вниз, по скату, нырнув в неприметный со стороны лаз между ивами.

Настя не сопротивлялась, послушно следуя за мной. Увидев заводь, она не могла скрыть восхищения.

– Ты часто сюда приходишь?

Я молча кивнул, укромное место не располагало к разговору.

– Ты туда всех водишь? – слегка дрогнувшим голосом спросила Настя, когда мы выбрались обратно на тропинку.

– Ты первая. Эта заводь – моя тайна. Порой мне кажется, что в этом месте хранится моя душа. Здесь я дышу глубже, чище и свободнее. И нахожу ответ на любой вопрос.

– На любой? И какой же вопрос ты задал сейчас? Постой, попробую сама угадать. – Настя нахмурила очаровательный лобик, озадаченно выложив на нем короткие, неглубокие складки морщинок, как первоклашка, решающий трудную задачу. – Раз ты привел меня сюда, значит, твой вопрос касался меня, так?