Выше Бога не буду

2008 ГОД. ОСЕНЬ.

Мы строим планы. Планы строят нас.

В одно мгновенье моя жизнь и жизнь моих детей изменилась. Никогда не будет, как прежде. Никогда. Ужасное слово. Все было расписано. Не пунктик к пунктику, но в целом программа была ясна. Мне было тяжело. Бывший шеф по таможне предложил вернуться на работу. Но я отказался. Сейчас уж точно надо быть рядом с сыновьями. Но оставаться здесь нельзя. Надо возвращаться в Москву. Теперь однозначно. Мы молча сидели на кухне и пили чай. "Ну, что делать будем?" – я взглянул на сыновей. "А что тут поделаешь, папа, надо ехать."

Я не знаю, как теперь работать. Как показывать то, что я умею. Я много что чувствую, но сейчас меня просто отрубило. Да и умею ли я что-то делать вообще? Я не почувствовал смерть… Или не хотел себе в этом признаться? Смогу ли я собраться и выдать результат? Хорошо работать, когда все хорошо. В тот момент мне казалось, что ничего положительного в моей жизни уже нет и не будет. Уход Натальи перечеркнул все. Я вспоминал нашу жизнь день за днем. Память обострилась и выдавала то одну, то другую картину из прошлого, наши радости и печали, и это было невыносимым. В любом случае надо действовать. Парни мои еще очень молоды, и они должны знать и видеть, как надо держатся. Собралась вся моя родня. Настроение у всех было подавленное. Крутой поворот моей жизни не мог не отразиться на жизни моего рода. Все были в ожидании перемен. Я сказал, что мы улетаем в Москву. О настоящей своей цели я так никому и не сказал. Секрет есть секрет.

Мы вернулись в столицу. Несмотря на то, что у младшего сына было место в университетском общежитии, я не отпустил его туда. Пока будем все вместе, а потом посмотрим. Нам втроем будет легче, а там, в общежитии, с малознакомыми людьми, он останется один на один с горем. Да и мне будет спокойней, когда он на глазах. Новый город, новые люди. Мы стали жить по-новому, и я совершенно забыл, что мне 48 лет. Впереди очень много дел. Надо только собраться и успеть сделать как можно больше.

Марина позвонила поздно ночью. Голос ее был не такой веселый, как всегда. Она была предельно вежлива и лаконична: "Испытание завтра". В назначенный срок я приехал в условленное место. Обычно шумные участники проекта и сотрудники съемочной группы вели себя тихо. Ко мне подошла девушка по имени Ольга, какой-то главный администратор. Она говорила слова соболезнования, она волновалась. Похоже, у нее не было такого опыта. И хорошо, что не было. А у меня он был, и мне от этого было плохо. Она еще что-то говорила, я кивал ей, а сам думал об этом опыте. Ну зачем он мне? Такое жестокое испытание, зачем оно моим детям? Я знаю, что в мире все устроено справедливо, просто по времени эта справедливость порой не укладывается в рамки-сроки жизни одного человека. Но тогда это были мысли, всего лишь мысли, которыми я пытался как-то собрать себя. Ольга спросила, готов ли я к работе. Я не знал. Моя готовность будет определена там, на испытании.

Испытание. После ухода Натальи это слово, так часто употребляемое в проекте, уже не казалось мне столь серьезным. Испытание – это когда твои дети страдают от того, что потеряли маму, и ты не можешь им ее заменить. А здесь – работа. Моя работа, которую я должен сделать. Стимулов – более чем достаточно. В названии проекта есть слово “битва”. Для меня она будет самой настоящей. Я буду бить свое сомнение, я буду его уговаривать, я буду подсылать к нему шпионов и разведчиков, но я его сломаю. Я обещал.

Мне пять лет. Мы стоим с мамой на автобусной остановке на улице Ленина. Через дорогу – огромный храм. Михайловский собор. Он просто до неба, он невероятно красив и он очень печален. "Мама, а почему там наверху крестик, это что, антенна?". Мама улыбнулась: "Может быть, и антенна…".

Я стоял и смотрел на этот храм, и от его высоты у меня закружилась голова. Это было очень интересное ощущение, и я постарался его запомнить. У меня есть одна привычка: запоминать свои эмоции и периодически вызывать их в памяти. Много позже я стал это делать осознанно, а пока я просто стоял и впитывал это новое для меня ощущение.

Подошел автобус. Мы сели в него и поехали в центр города. Прямо возле Центрального рынка, а по-простому – Базара, находилась автостанция. Там было множество платформ, автобусы были переполнены, они приходили и отходили строго по расписанию. Вот в таком битком набитом людьми автобусе третьего маршрута мы подъехали к своей платформе. Мы стояли в центре салона, я держал мамину руку – это я точно помню: не меня держали, а я держал. Мама направилась было к передней двери, но я, вцепившись в маму, уперся ногами в пол, покрытый черной рифленой резиной, и изо всех сил потянул маму назад. Она в недоумении посмотрела на меня, поняла, что уступать я не собираюсь, пожала плечами, и двинулась за мной.

В тот самый момент, когда мы выходили из задней двери автобуса, в переднюю на огромной скорости врезался грузовой автомобиль. Я был маленьким и за спинами взрослых не видел, как он летел. Что-то голубое мелькнуло над толпой. Одновременный крик множества людей и… гробовая тишина. Кто-то из стоявших на платформе мужчин подбежал к кабине Эмки, открыл дверь – и из нее выпал абсолютно пьяный водитель. Он не был без сознания – он был просто невменяемым. "Мама, он сумасшедший?! Так выглядят сумасшедшие люди?!"

Что-то голубое, мелькнувшее над толпой, оказалось маленькой девочкой, завернутой в голубую пеленку. Ее папа выходил из передней двери автобуса и, оказавшись прямо перед мчащимся автомобилем, сумел спасти свое дитя, бросив его в толпу. Ему тоже повезло, он остался жив, только получил перлом бедра и ребер. Я знаю этого мужчину, он живет недалеко от моих родителей.

Позже я пытался анализировать, что именно почувствовал, когда уперся в пол салона автобуса. Я никогда не был капризным, я всегда слушался старших, я не закатывал истерик, но здесь со мной случилось нечто необычное – я стал главным. Главнее мамы! И смог утащить ее в правильном направлении. Не помню сейчас тех моих ощущений – катастрофа вытеснила все, став доминантой, но то, что решение было принято спонтанно и мгновенно, я помню хорошо.

Мои самые первые воспоминания относятся к 1963 году, то есть к трехлетнему возрасту. Я прекрасно помню день, когда мама купила стиральную машинку «Заря». Это было первое слово, которое я прочитал в своей жизни, и помню это. Мама привезла машинку на телеге. Телега была самая настоящая, деревянная. Кучер или извозчик, не знаю, как и назвать этого непонятного возраста мужичка в брезентовом плаще, помог маме сгрузить машинку и занести ее в дом. Не знаю почему, но я решил, что его зовут Кузьма. Так и оказалось – его имя было Кузьма, и он очень удивился, откуда я его знаю. А я просто сказал и все, совершенно не задумываясь почему. Сейчас-то я понимаю: это имя ему шло!

Я помню мамино лицо. В те времена стиральная машинка была воплощением настоящего маленького счастья, и я тоже был в этом счастливом облаке. Вероятно, поэтому и запомнил. Так что мое первое воспоминание связано со счастьем! И пусть оно вызвано тем, что мама купила стиральную машинку – особого значения не имеет! Счастье есть! Счастье есть здесь и сейчас!

Почему ботинок называется ботинком? Этот вопрос я задал себе в 5 лет. Почему именно так, а не иначе? Взрослые не смогли мне ответить. Обычный детский вопрос. Почему тому или иному предмету дают одно или другое название понятно, но почему именно это сочетание звуков – мне было весьма любопытно! С таких вопросов, в сущности, я и начал познавать мир.

Детство мое не отличалось насыщенностью событиями. Как говорят мои родители, я их особо не напрягал, и мой дед иногда поражался тому, что я рос, не создавая проблем.

– Вы когда-нибудь берете этого ребенка на руки? – спрашивал он моих маму и папу.

– Нет, не берем. Он не плачет и не просит. Он занимается своими делами.

Я действительно занимался своими делами, и мне никогда не бывало скучно. Я не любил обращать на себя внимание взрослых. Я любил слушать. Я слушал все, что говорят люди. Что-то понимал, что-то не понимал, но каким-то образом догадывался о смысле. Я редко задавал вопросы. Их некому было задать. Тогда я знал меньше, чем сейчас, но одно знание было у меня с рождения и навсегда: никто не ответит мне на мои самые главные вопросы. Но тем не менее я пытался найти ответы.

С возрастом чувство понимания мира стало меняться: я расту, и получаю все больше и больше информации, но этот объем всё дальше и дальше отодвигает меня от знаний. Чем больше я узнавал – тем больше было вопросов! В детстве меньше сомнений, и я думал, что чем больше узнаю, тем меньше будет белых пятен. Я ошибался. Теперь я понимаю, что ошибался, а тогда я просто изучал этот мир. Вероятно, из-за этого начал рано читать. Я вдруг понял, что эти маленькие значки – буквы – позволят мне получить необходимую информацию.

Читать меня научила мама. Как-то незаметно буква за буквой к пяти годам я уже неплохо читал, и мне было страшно скучно в первом классе. До сих пор помню: скорость чтения у меня была сто восемьдесят слов в минуту – на уровне школьника 5-го класса, и не было большого смысла повторять эти бесконечные "а-а.. бэ.. вэ..", которые бубнили мои одноклассники, для которых "Букварь" был настоящим открытием. Моя соседка подняла руку, учительница обратила на нее внимание: "А Шурик – читает!". Учительница подошла ко мне: "Что ты читаешь, Шурик?". Я достал из-под парты книгу Фенимора Купера «Последний из могикан». Я не испугался, я огорчился, так как книга была просто очень интересная, и мне оставалось дочитать всего три-четыре страницы до конца. Учительница спросила, на каком месте я остановился, я показал.

– Интересно?

– Да очень.

– У тебя сейчас есть кто-нибудь дома?

– Да, мама. Она сегодня во вторую…

Мама работала на заводе посменно. Но слово смена никогда не говорилось. В первую или во вторую – и всем все было ясно.

– Иди домой!

Я шел и пытался сообразить: меня выгнали с урока или отпустили, потому что мне не надо учить этот предмет? В голове у меня не укладывалась сама возможность не ходить в школу, потому что я знаю: все должны ходить в школу и сидеть там определенное время. И я решил, что меня выгнали! Когда мама спросила, почему я так рано пришел, я ответил, что у меня заболел живот. Мама заволновалась, но я сказал: "Не волнуйся, пока я шел домой, все уже прошло". Я не считал, что не прав, не сказав маме правду. Мне казалось, что если я начну рассуждать и требовать для себя каких-то преференций, я заставлю родителей волноваться по пустякам, а у них и без меня забот полон рот. Поэтому, собственно, я и придумал больной живот.

От урока чтения меня так и не освободили, и я продолжал страдать от безделья, так как читать на уроках я практически перестал, а на переменах мне надо было бегать. Я бегал и периодически во что-то или в кого-то врезался, но однажды врезались в меня. Так врезались, что я оторвался от земли, пролетел не меньше метра, и с размаху влепился в стенд «Пионеры-герои». Каждая фотография юного героя была закрыта стеклом. Так как героев было много, то и стеклышек было много, и все они разбились на мелкие осколки. Таран, закинувший меня на стену, благополучно проследовал по школьному коридору, сшибая всех и вся, а я, от удара потерявший контроль над собственным дыханием, присел на корточки прямо в эпицентре разрушения героического стенда. Моих родителей вызвали в школу. Меня никто и не спросил, как произошло столкновение. Никто меня не слушал.

– Завтра с родителями в школу!

– С обоими?

– Нет, достаточно одного!

И я поплелся домой. Дома я рассказал маме и папе о приглашении.

Утром я шел в школу с папой, и я был очень печален. Я думал, что получу по полной программе ни за что, и мне было страшно обидно, хотя я, собственно, еще ничего и не получил, но мое воображение работало по максимуму. Я ожидал какого-то наказания от папы, и самым страшным наказанием было бы сидеть дома, а не играть с друзьями во все, что только можно. Мы шли по улице и догнали директора школы. Этого человека уважала и боялась вся школа! Он был с одним глазом, а второй скрывала черная повязка. Свое ранение он получил на фронте, в тяжелейшем бою, и для нас, пацанов, был непререкаемым авторитетом. Позже, когда он вел у нас историю, мы мгновенно становились очень взрослыми, когда наш учитель вдруг прерывал свою лекцию, опускался на стул и сидел, как роденовский мыслитель, а из-под черной повязки выкатывалась слеза. Мы знали, что ему больно, и нам становилось его так жалко, что мы боялись потревожить его даже дуновением своего дыхания. Директор был нашим соседом. Он спросил, что случилось. Ведь просто так папы с детьми крайне редко ходят в школу. И спросил он не папу, а меня! Пока мы шли, я объяснил ситуацию. Он понял и сказал, что в визите моего папы необходимости нет. Папа пошел на службу, а мы с директором – в школу.

Потом он еще раз спас меня, когда меня выгнали с урока математики. Я не хулиганил, я сидел спокойно, но мальчик, сидящий сзади, доставал меня тем, что тыкал металлической линейкой в спину. На слова он не реагировал, и мне пришлось повернуться и просунуть кулак в его сторону. Учительница математики была на восьмом месяце беременности, и ей было явно не до нас. Она, не сомневаясь, отправила меня за дверь. Я сел на подоконник и скучал: книга осталась в портфеле, урок был не последний, а до следующего еще полчаса тут сидеть. От нечего делать я стал прислушиваться к голосам. Из-за закрытых дверей шла информация – русский, история, ботаника, в каких-то классах было шумно, а каких-то тишина. Я увлекся, мне уже не было скучно, и я не заметил, как ко мне подошел директор.

– Почему не на уроке?

– Выгнали.

– А за что?

– За шум.

– Пойдем.

Он открыл дверь в класс, строго посмотрел на учительницу и сказал мне:

– Иди, садись на свое место.

Я сел. У меня не было ни обиды, ни досады. Я смотрел на учительницу, лицо которой было сплошь покрыто пигментными пятнами, и я знал, что с математикой у меня не сложится. Не от того, что учителя плохие попадались – нет! Просто я точно знал: математика мне в жизни не понадобится. С точки зрения школы, это знание могло быть существенным тормозом в моей правильной реализации, но, что более существенно, это знание спасло меня от ненужной мне способности мыслить логически. Позже, эта свобода от логики стала очень важным для меня видом свободы!

С идентификацией у меня была проблема. Проблема возникла после того, как я вышел за незримую границу своей семьи. Мои родители были настолько сильны, что у них даже мысли не возникало о том, что у меня могут быть какие-то сложности, что я не смогу что-то самостоятельно решить. По сути, специального воспитания, связанного с разбором каких-то ситуаций у меня не было. Ни нотаций, ни рекомендаций. Решай проблемы по мере поступления, и при этом полагайся на свои силы. Наверное именно это и была самая главная установка, которая потом неоднократно помогала мне в жизни. У меня возникло твердое убеждение в том, что я сам, только сам найду ответы на свои вопросы, просто нужно ждать подходящего момента в жизни. Иногда мне казалось, что такая привычка существенно снижает мои способности к адаптации и подстройке к системе, но события, происходящие позже на основе принятого мной решения, говорили, что все правильно. Надейся на себя, и не иди на поводу у большинства. Я очень рано понял, что большинство чаще всего не право.

Сложно признать факт своей индивидуальности, когда все вокруг говорят о том, что мы едины, мы вместе, мы коллектив, у нас общая ответственность, мы одинаковые, должны носить одну и ту же одежду, делать то, что делают все, ходить строем, любить и петь одни и те же песни. Я и сейчас знаю, что ничего никому не должен, кроме своих родителей и детей, а тогда слово «должен» просто загоняло меня в тупик и тоску. Да, это очень удобно, когда есть единообразие, когда мысли и желания одинаковы. Когда не надо подбирать слова, и быть в постоянном поиске баланса. Когда не надо подстраиваться под каких-то странных людей, имеющих свой взгляд на жизнь. Проще всех сделать большинством, придумать систему ценностей для этого большинства, поощрять тех, кто смог максимально встроиться в систему, и назвать эту саму способность встраивания – ценностью. Мне повезло, мне очень повезло: мой протест против единообразия – детский и совершенно наивный – был воспринят мамой и папой как объективный. Просто он не рассматривался как протест. Их даже порадовало принятое мной решение. Решение, ставшее одним из главных в моей жизни!

Меня, как и большинство детей в моем маленьком городе, определили в детский сад. Я пошел в детский сад станкостроительного завода, на котором в то время работала мама. Мама отвела меня в сад и сказала, что там будет весело. Будет много детей и вообще – дети ходят в детский сад, а взрослые ходят на работу. Я пошел без капризов, любопытство было сильным, и мне хотелось взглянуть, что же это такое – детский сад.

Уют детского сада был каким-то казенным, но не смущал меня, как не смущал запах хлорки и еще чего-то кислого. В первый же день в детском саду я понял, что это место не для меня: мне крайне не понравилось то, что надо спать днем. Зачем мне спать днем? Светит солнце, на улице тепло, а я почему-то должен спать. Спать надо ночью, когда свет от солнца не мешает! К тому моменту мне было 4 года, и меня уже год как не укладывали спать днем, это я помню точно! Решение сбежать из детского сада пришло ко мне на четвертый день. Я не до конца уверен, что это было результатом недоработки взрослых. Скорее всего, при любом воспитателе я бы принял это решение, и в тот период моей жизни все случилось именно так.

Я до этого момента не встречал неискренних людей. Меня все любили, а если и сердились, то совершенно без злости, скорее делали вид, что сердились. Но то, с чем я столкнулся в детском саду, привело меня в неописуемый ужас. Симпатичная воспитательница с ослепительной улыбкой мило разговаривала с детьми. Но мне она не понравилась. Она улыбалась, а я понимал, что она – злая! Злая, как соседская собака, которая периодически облаивала прохожих. У собаки была совершенно свирепая морда. И это было правильно: собака злая, морда злая – все сходится. А здесь не сходилось. Я просто кожей ощущал эту внутреннюю угрозу. Мне было сложно понять одну простую вещь: люди бывают неискренними. Раньше я с такими людьми не встречался! Родители никогда мне не говорили, что люди могут говорить одно, думать другое, а делать третье.

Воспитательница проявила себя на четвертый день моего пребывания в детском саду, видимо, решив, что уже достаточно понянчилась со мной. Был тихий час. Я, как и в предыдущие три дня, лежал в какой–то не моей железной кровати, смотрел в потолок и мечтал о чем-то своем. Мечтать я умею с детства. Уже тогда я понял, что мои планы реализуются в первую очередь потому, что я очень красиво, сочно мечтаю. Одни могут красиво рисовать, другие великолепно играть на музыкальных инструментах, а я умею мечтать! Вот и в тот раз я мечтал. Я не баловался, не приставал к другим детям, не ворочался. Но не спал! И это было нарушением правил. Она подошла ко мне, схватила за пижаму и швырнула в угол. Вот теперь был баланс: злое лицо – злые эмоции. Я не испугался, я отстоял положенное время в углу, а на первой же прогулке нашел дырочку в заборе, пролез через нее, и пошел на работу к папе. Я знал, где он работает.

Пришел на КПП воинской части и попросил огромного солдата дежурившего там позвать моего папу. Тогда все солдаты мне казались огромными и очень взрослыми. Боец спросил, как зовут моего папу. Я сказал, что его зовут Богдан. Этого было достаточно. Из тысячи человек личного состава полка мой папа был единственным Богданом.

Это был последний день, когда я посетил детский сад в качестве воспитанника. Потом я еще много раз приходил в детский сад, но уже в качестве папы, и всегда очень внимательно смотрел на воспитателей моих сыновей, чтобы не допустить их раннего контакта с человеческим лицемерием. Я объяснял им, что люди в своей массе слабы, поэтому лукавят, лгут, лицемерят, играют какую-то роль, но именно из-за того, что это их слабость, нужно быть снисходительным.

Сейчас, когда я слышу, что дошкольное детское учреждение необходимо для всестороннего развития личности, мысленно улыбаюсь. Во-первых, сам критерий не корректен: всестороннее развитие невозможно. Мы все, все без исключения, чертовски талантливы, но наши таланты весьма ограничены в сферах применения. Стремление к постижению всего, что есть на планете, мне нравится, но это должно быть стремление общества, а не отдельного человека. На то мы и люди, чтобы быть разными, потому, что в нашей разности, в нашем многообразии и есть наша сила. На уровне планеты, ее строения, это очевидно: есть вода, земля, горы, леса, холодные и жаркие материки, и многообразие животного и растительного мира. Природа поддерживает совокупный талант – планету, но не сможет оказать поддержку одному человеку, чьи интересы будут безграничны. Я не исключение и, конечно, не всесторонне развит, но то, что я имею, и умею делать – это, скорее, вопреки системе, и благодаря семье.

Мою маму зовут Эльза. Это была единственная Эльза в моей жизни и в жизни многих других людей – жителей нашего маленького провинциального города. Моего папу зовут Богдан. Он тоже был единственным человеком с таким именем в городе. И вот эта уникальность имен родителей ставила меня в несколько неудобное, неловкое положение. Но и делала меня не таким, как все! Такой вот небольшой штрих дал мне ощущение, что я не такой!

Мне часто в детстве приходилось отвечать на этот вопрос как детям, так и взрослым: почему у твоих родителей такие странные имена? Я бы выделил имена мамы и папы в отдельный пункт – пункт ни в коем случае не создавал мне комплексов, он просто послужил толчком к изучению истории моей семьи. Тогда не было ни книг, ни интернета, и волей-неволей, приходилось задавать вопросы родителям. Они у меня совершенно простые люди, нашедшие друг друга в силу исторических событий, произошедших задолго до моего появления на свет. Нам иногда кажется, что история – это где-то давно и не имеет никакого влияния на нас, здесь живущих. То есть в глобальном плане – да, имеет, а вот на частном уровне… Многие не отдают себе отчета в том, что история цепляет каждую жизнь, судьбу каждого человека.

Мой отец родился на Западной Украине. Он русин. Возможно, некоторые даже и не слышали о такой национальности. Но она есть! Так вот, до 1939 года территория Львовской области, на которой родился мой папа, принадлежала Польше. Мой дед родился там же, но это была Австро-Венгрия. Для моих одноклассников и друзей детства это было невероятным! Какие далекие края! Это же за границей!

Папа был военнослужащим и служил отлично! Кстати, это одна из фамильных характеристик. В той деревне, под Львовом, всех мужчин моего рода звали не иначе как гвардейцы.

Я знал с детства, что у меня есть родственники в Канаде по отцовской линии. Они эмигрировали в 1939 году. Папа не делал из этого тайны, и не говорил мне о необходимости скрывать эту информацию, но мне моим детским умом удалось понять, что особо распространяться на эту тему не стоит – незачем. И потом, люди любят рассказывать про свои особенности, а моих и так было достаточно. Когда кто-то говорил, что его папа может это или вот это, я говорил, что моего папу зовут Богдан. И этого было вполне достаточно для поддержания детского авторитета!

Была у моего отца и, соответственно, у меня еще одна интересная, а для моего города просто уникальная, особенность. Вот она-то мне в детстве кровь попортила основательно, но потом неоднократно выручала меня при общении с преподавателями, чиновникам и прочими людьми, по долгу службы читающими наши биографии и анкеты. Папа был не просто Богдан. Он был Богдан-Ярослав! Именно так в его свидетельстве о рождении и было написано: Богдан-Ярослав Литвин. А в моем – Александр Богданович-Ярославович!

– У тебя что, два отца? – спросила меня учительница в классе.

Вот от учителя-то я ну никак не ожидал такого вопроса, да еще заданного на весь класс. Громко и четко!

Все одноклассники внимательно смотрели на меня. Их было двадцать восемь, моих одноклассников, и они молча пялились на меня. Я тогда не знал слов «боже мой, какая дура», поэтому тихо сказал: "Нет один, просто у него два имени."

Как так?! Класс был обескуражен. Не может человек иметь два имени! Только одно! А мне сложно было за эти несколько секунд объяснить, что на западе нашей страны и в Европе это нормальное явление. Но оно было настолько невозможным здесь, на Урале, что моя взрослая учительница ничего лучше не придумала, как на весь класс озвучить свой вопрос. Из-за этого дурацкого вопроса я просто еще раз стал не таким, как все. И вероятно этот пункт был одним из основных в фундаменте моего понимания мира. Я думал так: поскольку уже в моем имени есть необычные моменты, значит, я и сам тоже несколько отличаюсь от других. Пока не знаю – в лучшую или худшую сторону, но отличаюсь.