Одинокий волк

Думаю, надо отдать все это Каре.

Водительские права отца лежат в ламинированном кармашке. На фотографии он совсем не похож на себя: волосы гладко зачесаны назад, а во взгляде в камеру ясно читается, что он считает все происходящее личным оскорблением.

В правом нижнем углу нарисовано маленькое красное сердечко.

Я помню, как заполнял документы на получение собственных прав, когда мне исполнилось шестнадцать.

– Я хочу быть донором органов? – крикнул я матери на кухню.

– Не знаю, – ответила она. – Ты как думаешь?

– Как я могу принять такое решение прямо сейчас?

Она пожала плечами:

– Если не можешь решить сейчас, то не надо ставить галочку.

В этот момент на кухню зашел отец, чтобы перекусить перед обратной дорогой в Редмонд. Помню, я тогда удивился, что даже не знал, дома ли он. Отец обычно приходил и уходил по одному ему известному графику. Мы не считались его домом, мы были местом, где можно принять душ, переодеться и иногда поесть.

– А ты донор органов? – спросил я его.

– Что?

– Ну ты знаешь, в водительском удостоверении указывается. Меня бы просто вывернуло. – Я поморщился. – Представь, моя роговица на чужих глазах. Печень в чужом животе.

Отец присел за стол напротив и принялся чистить банан.

– Если дело дойдет до такого, – сказал он, пожимая плечами, – не думаю, что тебя физически сможет вырвать.

В итоге я не стал ставить галочку. В основном потому, что отец, оказывается, одобряет донорство, а я был решительно против всего, что он одобрял.

Видимо, отец остался верен своему убеждению.

Раздается тихий стук в открытую дверь, и входит Трина, социальный работник. Мы уже успели познакомиться: она работает с доктором Сент-Клэром. Именно она толкала инвалидное кресло Кары, когда сестру привезли навестить отца в реанимации.

– Здравствуй, Эдвард, – говорит она. – Не возражаешь, если я посижу с тобой?

Я качаю головой, и она пододвигает стул к моему.

– Как у тебя дела? – спрашивает Трина.

Странный вопрос от того, кто зарабатывает на жизнь, помогая попавшим в беду людям. Интересно, часто ей отвечали, что все просто прекрасно? Да и стала бы она ютиться тут со мной, если бы думала, что я со всем справляюсь?

Сначала я никак не мог взять в голову, почему к отцу, лежащему без сознания, приставили социального работника. Затем понял, что Трина должна оказывать поддержку мне и Каре. Раньше я всегда считал, что социальные работники занимаются в основном устройством в приемные семьи, и не совсем понимал, какой помощи от нее можно ожидать, но Трина оказалась отличным подспорьем. Если я хотел поговорить с доктором Сент-Клэром, она его разыскивала. Если я забывал, как зовут старшего ординатора, она мне подсказывала.

– Насколько мне известно, ты сегодня разговаривал с доктором Сент-Клэром, – начинает разговор Трина.

Я смотрю на профиль отца.

– Можно вас кое о чем спросить?

– Конечно.

– На вашей памяти бывало, чтобы кому-то становилось лучше? Таким же пациентам… которым так же плохо, как ему?

Я выдавливаю из себя слова, не в силах взглянуть на больничную койку. Вместо нее я смотрю на пятно на полу.

– Есть множество вариантов восстановления после черепно-мозговой травмы, – отвечает Трина. – Но, судя по тому, что говорит доктор Сент-Клэр, травма твоего отца очень обширная и шансы на выздоровление у него в лучшем случае минимальные.

Лицо заливает жаром. Я прижимаю к щекам руки.

– А кто будет решать? – тихо спрашиваю я.

Трина понимает, что я хочу узнать.

– Если бы твой отец был в сознании, когда его доставили в больницу, – мягко говорит она, – его бы спросили, хочет ли он оставить распоряжения заранее. Например, написать заявление и указать доверенного человека по медицинским вопросам. Того, кто получит право принимать от его имени решения.

– Я думаю, он хотел бы стать донором органов.

Трина кивает:

– В законе о завещании своих органов науке все расписано. К кому из членов семьи будут обращаться и в каком порядке, чтобы получить разрешение на донорство органов, если пациент с медицинской точки зрения недееспособен и не может сам выразить волю.

– Но в его водительском удостоверении стоит значок донора.

– Что ж, это немного упрощает дело. Этот символ означает, что он зарегистрировался как донор и подписал законное согласие. – Она колеблется. – Но, Эдвард, прежде чем говорить о донорстве органов, надо будет добиться принятия еще одного решения. А в этом штате нет установленного порядка, которому нужно следовать, когда дело доходит до отключения жизнеобеспечения. Если дело касается пациентов с такими травмами, как у твоего отца, еще до того, как зайдет речь о донорстве органов, ближайшие родственники должны принять решение о прекращении лечения.

– Мы с отцом не разговариваем уже шесть лет, – признаюсь я. – Я понятия не имею, что он ест на завтрак, и уж тем более какого решения он бы от меня ждал в подобной ситуации.

– Тогда, – произносит Трина, – я считаю, что тебе нужно поговорить с сестрой.

– Она не хочет со мной разговаривать.

– Ты уверен? Или ты не хочешь с ней разговаривать?

Через несколько минут она уходит, я запрокидываю голову и вздыхаю. Трина абсолютно права. Я скрываюсь в палате с отцом именно потому, что он без сознания и не может высказать, насколько зол за мой побег шесть лет назад. С другой стороны, сестра может и обязательно выскажет. Во-первых, за то, что ушел, не сказав ни слова. А во-вторых, за то, что вернулся и занял место, по праву принадлежащее ей, ведь кто сейчас знает отца лучше ее? Да и отец, скорее всего, хотел бы видеть у своей постели Кару, будь у него выбор.

Я понимаю, что все еще держу в руке отцовский бумажник. Достаю оттуда водительское удостоверение, провожу пальцем по маленькому сердечку – значку донора органов. Но когда я поднимаюсь, чтобы засунуть его обратно, замечаю в ламинированном кармашке кое-что еще.

Это фотография, вырезанная так, чтобы поместиться в маленьком отделении бумажника. Она сделана в 1992 году на Хэллоуин. На мне бейсболка, покрытая мехом, с торчащими вверх острыми ушами. Лицо раскрашено, чтобы походить на морду. Мне было четыре года, и я хотел костюм волка.

Интересно, знал я тогда, что отец любит этих животных больше, чем меня?

И почему он держит эту фотографию в бумажнике, несмотря на все, что произошло между нами?

Хотя я был на семь лет старше Кары, я ей завидовал.

Ее каштановые локоны и пухлые щечки привлекали внимание, и люди часто останавливали везущую коляску мать, чтобы выразить восторг по поводу красивого ребенка. И только потом замечали стоявшего рядом угрюмого второклассника, худого и застенчивого.

Но я завидовал не внешности Кары, а ее уму. Она никогда не принадлежала к тем детям, которые просто играют в куклы. Вместо этого она расставляла игрушки по всему дому и разыгрывала до мелочей продуманную историю о сироте, зайцем плывущей через океан на пиратском корабле в поисках женщины, которая продала ее при рождении, чтобы спасти мужа от пожизненного заключения. Учителя в начальной школе всегда писали в табелях о ее склонности к фантазированию. Однажды маму вызвали к директору, потому что Каре удалось убедить одноклассников, будто ее дедушка-астрофизик совершенно точно сказал, что к шести часам вечера Солнце врежется в Землю и мы все умрем.

Несмотря на то что между нами была значительная разница в возрасте, я иногда соглашался поиграть с ней. Одна из ее любимых игр заключалась в том, чтобы спрятаться в шкафу в спальне и дать команду на взлет. В темноте она болтала о планетах, мимо которых мы пролетали, а когда снова открывала дверцы, с восторгом описывала шестиглазых пришельцев и дрожащие, как зеленое желе, горы.

И хотя я был достаточно взрослым, чтобы не попадаться на уловки сестры, больше всего на свете мне хотелось увидеть этих инопланетян и горы. Наверное, еще в детстве, когда я понял, что отличаюсь от других детей, во мне жила огромная надежда на возможные перемены – мол, я смогу стать таким же, как все. Но каждый раз, когда я открывал дверцу шкафа и оглядывался вокруг, видел все тот же старый комод, бюро и маму, убирающую выглаженное белье Кары.

Неудивительно, что, когда отец отправлялся в свою глушь, Кара всегда отвечала по-разному на вопросы о его местонахождении. Папа в Каире, помогает египтологам на раскопках. Папа проходит подготовку к космической миссии. Папа снимает фильм с Брэдом Питтом в главной роли.

Понятия не имею, действительно ли сестра верила в то, что говорила, но могу сказать только одно: хотелось бы мне так же легко придумывать оправдания для отца.

Этаж больницы, где лежит Кара и другие пациенты с ортопедическими проблемами, сильно отличается от отделения интенсивной терапии. Во-первых, здесь намного больше движения вокруг, и на смену мертвой тишине реанимации приходят разнообразные междометия, издаваемые медсестрами, пока те ухаживают за пациентами, скрип тележки с книгами, которые раздает волонтер, и шелест голосов из дюжины телевизоров, просачивающийся через двери палат.

Когда я вхожу в комнату Кары, она смотрит «Колесо Фортуны».

– Только праведники умирают молодыми, – произносит сестра в ответ на задание на экране.

Мать замечает меня первой.

– Эдвард? – встревоженно спрашивает она. – Что случилось?

Естественно, первая мысль, которая приходит ей в голову, – об отце. От выражения лица Кары у меня сводит живот.

– С отцом все в порядке. То есть, конечно, он не в порядке, но все так же. Ничего не изменилось.

Я чувствую, что уже начинаю все портить.

– Мам, можно мне поговорить с Карой наедине?

Мама переводит взгляд на Кару, но потом кивает:

– Пойду позвоню близнецам.

Я опускаюсь на освобожденный матерью стул и подтаскиваю его поближе к кровати.

– Ну… – неловко начинаю я, указывая на перевязанное плечо Кары. – Сильно болит?

Сестра не сводит с меня неподвижного взгляда.

– Бывало и хуже, – ровным голосом отвечает она.

– Я… мм… мне очень жаль, что наша встреча случилась при таких обстоятельствах.

Кара поджимает губы и дергает плечом:

– Ага… Зачем ты вообще приехал? Почему бы тебе просто не вернуться к своим делам и не оставить нас в покое?

– Если хочешь, я так и сделаю. Но мне бы очень хотелось рассказать тебе, чем я занимался. И еще мне бы очень хотелось узнать, чем ты занимаешься.

– Я живу с отцом. Не понимаю, почему ты притворяешься, будто знаешь его лучше меня.

Я потираю лицо рукой:

– Мне и так тяжело, ты можешь попытаться ненадолго забыть о ненависти ко мне?

– Ой, точно! Ты прав. О чем я только думаю? Я же должна поприветствовать тебя с распростертыми объятиями и забыть о том, что благодаря тебе наша семья развалилась. Потому что ты эгоист и, вместо того чтобы попытаться спокойно все обсудить, взял и сбежал. А теперь въезжаешь в больницу на белом коне и притворяешься, что переживаешь за отца.

Мне никак не убедить ее, что даже половины земного шара недостаточно, чтобы изгнать человека из мыслей. Я пытался и знаю, о чем говорю.

– Я знаю, почему ты сбежал, – говорит Кара, вздернув подбородок. – Признался отцу, что ты гей, и он вышел из себя. Мама мне все рассказала.

Когда я уходил, Кара была слишком маленькой, чтобы понять причину, но она выросла и начала задавать вопросы. Естественно, мать объясняла ей ситуацию так, как сама ее понимала.

– И знаешь что? Мне все равно, почему ты сбежал, – продолжает Кара. – Я лишь хочу понять, зачем ты вернулся, если никто не хочет тебя здесь видеть.

– Мама хотела, чтобы я приехал. – Я делаю глубокий вдох. – И я сам хочу быть здесь.

– Неужели ты нашел в Таиланде своего Иисуса? Или Будду? И сейчас хочешь искупить прошлые грехи, чтобы с чистой кармой перейти на следующий этап жизни? Но знаешь, что я скажу тебе, Эдвард? Я тебя не прощаю. Так что вот.

Почему-то я ожидаю, что сейчас она покажет мне язык. Ей больно, убеждаю я себя. Она злится.

– Послушай, если тебе нравится меня ненавидеть, ну что поделаешь. Если хочешь, чтобы следующие шесть лет я каждый день просил у тебя прощения, я согласен. Но речь сейчас идет не о нас. У нас будет достаточно времени, чтобы разобраться в происходящем между нами. Но у папы нет этого времени. Мы должны в первую очередь думать о нем. – (Кара наклоняет голову, и я воспринимаю жест как согласие.) – Врачи говорят… что его травмы слишком серьезные и не стоит надеяться на выздоровление…

– Врачи его не знают, – отвечает Кара.

– Но они врачи, Кара.

– Ты его тоже не знаешь…

– Что, если он никогда не проснется? – перебиваю я. – Что мы тогда будем делать?

По разлившейся по лицу сестры бледности я понимаю, что ей и в голову не приходило такое развитие событий. А если и приходило, она не позволила даже намеку на сомнения проникнуть в свои мысли из опасения, что с неумолимостью рака оно пустит корни, словно растущий летом вдоль дороги кипрей.

– О чем ты говоришь? – шепчет она.

– Кара, он не может всю оставшуюся жизнь лежать подключенным к аппаратам.

У сестры распахивается рот.

– Боже мой! Неужели ты ненавидишь его так сильно, что готов убить?

– Я не чувствую к нему ненависти. Ты можешь мне не верить, но я достаточно люблю отца, чтобы думать о том, чего хотел бы он, а не мы.

– Значит, ты выбрал дерьмовый способ показать свою любовь.

Ругательство из уст младшей сестры – все равно что скрип гвоздей по доске.

– Только не говори, что отцу понравится, что за него дышат машины. Что он захочет жить с сиделкой, которая будет купать его и менять подгузники. Что он не будет скучать по работе с волками.

– Он боец. Он никогда не сдается. – Кара качает головой. – Поверить не могу, что мы вообще это обсуждаем. И еще я не могу поверить, что ты считаешь, будто имеешь право говорить мне, чего хочет или не хочет отец.

– Просто я реалист, вот и все. Ты должна быть готова сделать трудный выбор.

– Выбор?! – Кара задыхается на этом слове. – Я знаю все о трудном выборе. Как держать себя в руках и не сорваться, когда родители разводятся. Даже несмотря на то, что единственный человек, который мог бы разделить мои чувства, меня бросил. Как выбрать, с кем жить, с матерью или отцом, если независимо от моего решения второй близкий человек будет страдать. Я сделала свой трудный выбор и выбрала отца. Так как ты смеешь говорить, что сейчас я должна предать его?

– Я знаю, ты его любишь. Я понимаю, ты не хочешь его потерять…

– Перед уходом ты сказал маме, что мечтаешь убить отца, – резко бросает Кара. – Видимо, ты рад, что тебе наконец представилась такая возможность.

Я не могу винить мать за то, что рассказала о моем заявлении сестре. Ведь это правда.

– Это было очень давно. Все меняется.

– Вот именно. И через две недели или через два месяца, а может, намного позже, отец сам выйдет из этой больницы.

Навещающие отца неврологи говорят совсем другое. Своими глазами я тоже вижу совершенно другое. Однако я понимаю, что Кара права. Как я могу принимать семейное решение совместно с сестрой, если давно не являюсь частью этой семьи?

– В любом случае прости, что я ушел. Но теперь я здесь. Знаю, что тебе больно, но на этот раз тебе не придется переживать это в одиночку.

– Если ты хочешь хоть как-то загладить свою вину, – говорит Кара, – скажи врачам, что я должна принимать решения о том, что будет происходить с отцом.

– Ты еще несовершеннолетняя. Они не станут тебя слушать.

Она пристально смотрит на меня:

– Но ты же можешь меня слушать.

По правде говоря, я тоже хочу, чтобы отец пришел в себя и поправился, но вовсе не потому, что он этого заслуживает.

Просто я хочу уехать отсюда как можно скорее.

Кара права. Шесть лет назад я перестал быть частью этой семьи. Нельзя просто вернуться и притворяться, что гладко вписался на свое место.

Я так и говорю мерящей коридор шагами матери, когда выхожу из палаты Кары.

– Я возвращаюсь домой.

– Ты уже дома.

– Ма, кого мы собираемся обманывать? Кара не хочет видеть меня здесь. Я понятия не имею, чего хотел бы от нас сейчас отец. От меня нет никакого толку, я только мешаю.

– Ты устал. Не просто устал, а переутомился, – успокаивает мать. – Ты сутки провел в больнице. Тебе надо поспать в нормальной кровати.

Она лезет в сумочку, достает цепочку со множеством ключей и снимает с нее один.

– Я не знаю, где ты сейчас живешь, – отвечаю я.

Мое признание только подчеркивает, что я больше не принадлежу к их миру.

– Но ты знаешь, где жил раньше, – возражает мать. – Это запасной ключ, и я держу его на случай, если Кара потеряет свой. В доме никого нет, естественно. В любом случае тебе было бы неплохо наведаться туда, убедиться, что все в порядке.

Как будто можно ожидать взлома в Бересфорде, штат Нью-Гэмпшир.

Мать вкладывает ключ в мою ладонь.

– Утро вечера мудренее, – добавляет она.

Я понимаю, что должен отказаться и разрубить этот узел раз и навсегда. Сесть в машину, доехать до аэропорта и купить билеты на первый же рейс в Бангкок. Но в голове словно гудит рой мух, а вкус сожалений во рту похож на горький миндаль.

– Только на одну ночь, – заявляю я.

– Эдвард… – Мать продолжает говорить, пока я удаляюсь от нее по коридору. – Тебя не было шесть лет. Но до отъезда ты прожил с ним восемнадцать. Ты знаешь о нем больше, чем тебе кажется.

– Этого я и боюсь, – отвечаю я.

– Что не сможешь принять правильное решение?

Я качаю головой:

– Как раз что смогу. Но по неправильным причинам.

Я ощущаю себя Алисой в Стране чудес.

Дом, куда я вошел, выглядит знакомым, но совершенно другим. Диван, лежа на котором я обычно смотрел после школы телевизор, изменился – он обзавелся полосатой обивкой вместо однотонной красной. Стены увешаны фотографиями отца с волками, но тут и там между ними вклинились школьные фотографии Кары. Я медленно обхожу их, рассматривая разрозненные иллюстрации взросления сестры.

В процессе я спотыкаюсь о пару ботинок, но они мало напоминают ее легкие детские кроссовки. Обеденный стол завален учебниками: сборник задач по математике, мировая история, Вольтер. На кухонной тумбе стоят пустая упаковка из-под апельсинового сока, три грязные тарелки и лежит комок бумажных полотенец. Мусор, оставленный тем, кто собирался вскоре вернуться и навести порядок.

На тумбе я также замечаю почти пустую коробку из-под хлопьев под названием «Лайф». Мне она кажется пророческой метафорой, а не небрежностью при уборке.

В доме также витает запах. Довольно приятный: пахнет улицей, соснами и дымком. Замечали, что, когда приходишь к кому-то в гости, в доме есть определенный запах… но в своем доме запах не чувствуется? Если бы я нуждался в дополнительных доказательствах, что я здесь чужой, то вот одно из них.

Я нажимаю на мигающую красную кнопку на автоответчике. Он прокручивает два сообщения. Одно – от девушки по имени Мэрайя и адресовано Каре.

«Слушай, мне так надо с тобой поговорить, а голосовая почта на твоем мобильном переполнена. Позвони мне!»

Второе – от Уолтера. Он живет в фактории Редмонда. Шесть лет назад он периодически ухаживал за волками, когда отец уезжал по делам. Распиливал туши, поступавшие со скотобойни, и звонил отцу посреди ночи, если кому-то из волков требовалась медицинская помощь, а отец вдруг ночевал дома, а не в трейлере в парке. Наверное, он все еще работает смотрителем, потому что в сообщении Уолтер спрашивает, какое лекарство давать волку.

Уже два дня мой отец не появляется в Редмонде. Вдруг Уолтер до сих пор не знает об аварии?

Я нажимаю на все подряд кнопки на телефоне, но не могу понять, как позвонить по последнему входящему номеру. В любом случае в доме должна быть адресная книга. Или контактные данные Уолтера могут храниться в компьютере.

Кабинет отца.

Так я называл его в детстве, хотя, насколько мне известно, отец никогда не пользовался этой комнатой. Формально это помещение отводилось под гостевую спальню, но там стоял канцелярский шкаф, письменный стол и семейный компьютер. А гости к нам никогда не приезжали. Именно туда я приходил два раза в неделю, чтобы оплатить семейные счета. Это считалось моей обязанностью, в то время как Кара отвечала за загрузку и разгрузку посудомоечной машины. Нам всем пришлось вносить свою лепту в хозяйство, когда отец уехал в Канаду, чтобы пожить в дикой стае. Наверняка он предполагал, что мать возьмет на себя заботу о финансовой стороне, но она всегда затягивала с оплатой, и после того, как нам дважды отключали отопление из-за просроченных платежей, мы решили, что оплатой займусь я. Так что в пятнадцать лет я уже знал, сколько денег тратится на содержание дома. Благодаря долгу на кредитной карте я узнал о процентных ставках. Я подводил баланс по чековой книжке. И после возвращения отца по молчаливому согласию я продолжил заниматься финансами семьи. Мысли отца постоянно разлетались в миллион разных мест, но ни разу не завели его за письменный стол с пачкой счетов, требующих оплаты.

Может показаться странным, что подросток отвечает за ведение семейного бюджета, что родители пренебрегают своими обязанностями. Я бы мог поспорить, что брать с собой детей в загоны с волками тоже не является образцом воспитания. Но никто и глазом не моргнул, когда Кара в двенадцать лет стала фотогеничной звездой шоу «Планета животных». Отец отличался даром убеждать даже самых злостных скептиков, что у него все под контролем.

Компьютерное кресло осталось прежним образчиком эргономичной мебели со множеством роликов и рычагов, позволяющих отрегулировать абсолютно все и не мучиться болями в спине. Мать нашла его на гаражной распродаже за десять долларов. Но компьютер поменяли, и вместо громоздкого системного блока на столе стоит изящный маленький «MacBook Pro». С заставки на экране на меня смотрит волк, и в его желтых глазах столько мудрости, что какое-то время я не могу отвести взгляд. Я по очереди открываю картотечные ящики и в одном нахожу кипу конвертов. На некоторых стоит пометка «ПРОСРОЧЕНО». Меня словно тянет магнитом, и я принимаюсь их сортировать. В ящике справа я нахожу чековую книжку, ручку, марки. По размеру пачки конвертов можно подумать, что счета не оплачивались с моего отъезда.

Честно говоря, я бы не удивился.

Я уже успел забыть, что привело меня в кабинет. Вместо этого я начинаю автоматически просматривать почту и выписывать чеки, подделывая подпись отца. Каждый раз, когда я открываю конверт, сердце на миг замирает, потому что ожидаю увидеть бланк шестилетней давности. Тот счет, от которого я лишился дара речи. Которым хотелось размахивать перед лицом отца, и пусть бы он попробовал солгать мне еще раз.

Но в этой стопке я не нахожу ничего подобного. Счета за коммунальные услуги, превышение лимита на кредитных картах и предупреждения от коллекторских агентств. После счета за телефон, электричество и квитанции за доставку масла мне приходится остановиться, потому что баланс чековой книжки уходит в отрицательные цифры.

Куда, черт побери, подевались деньги?!

Если бы мне предложили угадать, я бы поставил на Редмонд. У отца сейчас на содержании пять вольеров, пять отдельных стай. И дочь в придачу. Покачав головой, я открываю верхний ящик и укладываю обратно неоплаченные счета. Это не моя проблема. Я не бухгалтер отца. Я ему вообще больше никто.

Заталкивая конверты в слишком маленькое для них пространство, я замечаю пожелтевший листок, замятый в полозке ящика. Засунув руку внутрь, я пытаюсь его вытащить. Уголок отрывается, но мне все же удается вытянуть лист и разгладить его на столе рядом с ноутбуком…

Мне снова пятнадцать.

Вечером перед отъездом отца мы с Карой прятались.

Весь день в доме раздавались крики. Кричала мать, затем орал отец, потом мать разрыдалась.

– Если ты уедешь, можешь не возвращаться! – выкрикнула она.

– Ты же не всерьез, – ответил отец.

Кара посмотрела на меня. Она жевала свою косичку, и та выпала изо рта мокрой, как кисточка для рисования.

– Она же не всерьез? – спросила Кара.

Единственное, что я знал о любви, – она всегда безответная. Левон Якобс, мальчик с кожей цвета горячего шоколада, сидевший передо мной на алгебре, знал статистику всех игроков «Бостон брюинз». Он заговорил со мной только однажды, когда ему понадобился карандаш. К тому же, как и всем остальным мальчикам в моем классе, ему нравились девочки. Мать любила отца, но он думал только о своих глупых волках. Отец любил волков, но даже он признавал, что они не любят его в ответ и не стоит приписывать человеческие чувства диким животным.

– Это безумие! – закричала мать. – Люк, семейные люди так себя не ведут! Взрослые люди так себя не ведут!

– Ты так говоришь, словно я нарочно стараюсь задеть тебя, – ответил отец. – Это наука, Джорджи. И это моя жизнь.