Туров потел и топтался на месте, чувствуя себя тупым животным, место которому – в стойле. Где-нибудь среди самых никчемных жвачных, если такие имеются. Но никак не среди людей.
Воздух на поляне цветов внезапно заискрился и зазвенел – огоньки взметнулись вверх крошечными фейерверками, нитяные электрические разряды вскипели над цветами и словно качнулись миллионы микроскопических колокольчиков. Цветы смеются, понял Туров.
«Нас не надо есть, дурачок! Просто сорви цветок и замени собой. Будь с нами». И колокольчики зазвенели еще, призывая к себе Турова.
Цветы повернули пушистые головы вниз и направо – вся поляна разом. И Туров увидал, что в середине каждого цветка, в окружении пушистых искрящихся лучиков сияют глаза…
Здесь были лица самых разных существ: щелеглазых безносых гуманоидов, чьи портреты запечатлели древние художники айнов в своих статуэтках «догу», здесь были птице- и собакоголовые боги Египта и Мексики, серолицые с черными глазами пришельцы, готовившиеся, по сведениям голливудских сценаристов, захватить Землю в конце 20 века; здесь были змеевидные разумные звери – люди сочли их все-таки зверями, когда встретились с ними на одной из планет у звезды Бетельгейзе…
И, конечно, здесь были люди. Мужчины и женщины. Ошеломленному Турову померещилось, что кого-то из них он даже узнает – возможно, Бородянского или Торстена Свёдеборга?
Но это, разумеется, чепуха – не мог он за несколько секунд найти и опознать кого-либо среди тысяч и тысяч обращенных к нему лиц. Если только знание не давали ему сами цветы – непосредственным образом, минуя зрение и слух, тепепатически.
Туров попятился. Нелегко стоять вот так, чувствуя на себе взгляды чуть ли не половины населения Галактики.
К тому же каким-то образом он вдруг увидел самого себя их глазами. Увидел свое смущение, озлобление в глубине души из-за того, что его так неожиданно смутили; надежду, что его желание все-таки может сбыться; страх, что оно непременно сбудется, но не так, как он хочет на самом деле – и, наконец, ужас от того, что он сам не понимает, какое именно желание ему хотелось бы исполнить теперь.
«Заменить? Они сказали – заменить. И быть с ними!» – неожиданно понял Туров. Так вот в чем главный секрет, разгадка всех исчезновений! Он чуть не рассмеялся.
Хотя на самом деле это вовсе не смешно: добраться сюда, на край света, рискуя жизнью, и обнаружить, что осуществить мечту можно только одним способом – пожертвовав жизнью. Просто отдав ее навсегда. Подарив. Не понарошку – насовсем.
Туров заморгал. И попытался вспомнить – а чего же он на самом деле хотел? С чем шел сюда?
– Туров, – прошептали мертвые губы.
– Туууров, – прошептали, качая пушистыми головами, цветы.
Он хотел, чтобы девочка-Русалка была жива и здорова. Чтобы никто не мучил, не изводил ее насмешками. И чтобы она не мучала его, перестала являться мертвой в кошмарах.
Вот и все. И за это ему надо сейчас отдать свою жизнь?
«Это безумие», – сказал себе Туров.
Это было безумием с самого начала, напомнил он.
– Туров! – злобный отчаянный крик раздался со стороны леса. – Зачем ты, скотина, выключил стерео? Ты хотя бы раз посмотрел на часы?!
Туров, удивленный, обернулся: среди синих стволов кремеров мелькнула грузная фигура Унбегауна. Немец приближался к поляне, он бежал – если это можно назвать бегом – в тяжелом скафандре и страшно запыхался. Он кричал Турову через внешний громкоговоритель.
Туров нажал кнопку стереофона – оказывается, внутренний канал был отключен – включил его и глянул на хронометр: до взрыва неба оставался 1 час 23 минуты. Уже не успеть.
– Ты псих, Туров! Ненормальный. Гаденыш. Гнусная ты гадина.
– Я тебя слышу, – сказал Туров. – Я включил стереофон.
– Ах, включил! Включил он. Ну и прекрасно. Я и в лицо тебе то же самое скажу. Идиот. Псих. Да и сволочь к тому же.
– На себя посмотри, – равнодушно ответил Туров.
– Ты понимаешь, что мы на станцию уже не успеем?! – взвился Унбегаун, уязвленный спокойствием Турова.
– Понимаю. Теперь. Сам-то зачем пришел?
Унбегаун злобно запыхтел, зафыркал.
И обнаружив, что ответить по сути нечего, принялся бессмысленно ругать Турова – за вранье, за подмену карточки-идентификатора, за то, что ничего не сказал, не поделился с напарником.
– Как-никак, а все-таки… – кипятился Унбегаун.
– Будет тебе, толстяк. Уймись! – попросил Туров. – Скажи лучше, что делать будешь?
– Я?!
– Нет, принцесса Генриетта Английская!
Унбегаун вздохнул. Пожал плечами.
– А может, скафандр выдержит?
– Может быть? – усмехнулся Туров.
– Слушай, а если нам того…
– Чего – того?
– Ну, не знаю. Пожелать, например, что-нибудь? А? – Толстяк в скафандре сделал неопределенный знак рукой, указывая на поляну с цветами счастья.
Туров рассмеялся.
– Только не говори мне, что ты всерьез на это рассчитывал. Здесь ведь не утренник с Дедом Морозом. Здесь, знаешь ли, все по-взрослому.
– Ну, ладно. А ты? Ты что будешь делать?! – требовательно вопросил Унбегаун.
– Я? – сказал Туров и, прищурившись, закинул голову вверх, чтобы взглянуть в небо. С каждым разом это становилось все проще: неземная красота Гайи уже не казалась ему такой чужой, как прежде, и он все меньше пугался ее.
Ему показалось, что небо как будто светлеет, словно оболочка воздушного шара, когда его надувают слишком туго.
– Давай-ка, шуруй отсюда, напарник. – сказал Туров. – А я, пожалуй, останусь. Устал я.
– Слушай, ладно. Такое дело… В общем, у меня есть транспорт, – закашлявшись, сказал Унбегаун.
– Да ты что?! И вправду? Вот номер! – засмеялся Туров. – А то я не знаю. Колесная энергорама, небось?
– Откуда ты знаешь? – запыхтел Унбегаун.
– Торстен Свёдеборг был весьма занудным скандинавом. Со своими занудными скандинавскими привычками записывать каждый чих, – сказал Туров и сел. – Получил генератор на складе – записал. Сварил рамку газовой горелкой – тоже записал. Ну и так далее.
Рассказывая, Туров опустился рядом с краем поляны, осторожно подвинулся ближе к цветам. Лег на спину, подложив руки под голову, и стал глядеть вверх, на уплывающие в вышину искры цветочных пушинок – прямо в полыхающие на небе созвездия.
