Испанская дочь
– Готова, Пури? – Кристобаль подхватил кейс с пишущей машинкой.
– Sí, mi alma[12].
Мы пошли искать свою каюту, и носильщик багажа двинулся вслед за нами с нашими чемоданами.
В течение двух суток я не видела на корабле того странного незнакомца. На третий же день я едва не наткнулась на него, выйдя из своей каюты. Он поприветствовал меня, коснувшись пальцами шляпы, и прошествовал мимо, ни разу больше не обернувшись. От мужчины исходил какой-то очень знакомый запах, но что это было, я так и не поняла. Я решила было сказать о незнакомце Кристобалю, но к тому времени, как мой муж вышел из каюты и запер дверь, человек уже скрылся за углом.
Когда мы шли на ужин, от одного из корабельных салонов до нас донеслось мелодичное звучание аккордеона и бубна. Через внутреннее окошко я различила там выступление цирка-кабаре.
– Ой, давай тоже туда пойдем! – стала упрашивать я мужа. – У них, наверное, будет фокусник!
– Пури, у меня сейчас серьезный прорыв в работе. Давай просто поужинаем и вернемся к себе в каюту.
Но я буквально повисла на его руке:
– Пожалуйста! Ну, хоть один разочек!
И я потащила Кристобаля на его упрямых негнущихся ногах в салон-гостиную.
Труппа состояла из троих мужчин в ярко-красном облачении. Один, щеголяя длинными завитыми усами и цилиндром, разъезжал на одноколесном велосипеде. От холодного воздуха, дующего из открытой двери, черный плащ на нем широко развевался. Другой артист – арлекин – ходил между зрителями на ходулях, внушая благоговейный трепет сидевшим там детям, поскольку несколько раз притворялся над ними, будто вот-вот потеряет равновесие и рухнет. У третьего была аккуратная испанская бородка, и он определенно являлся гвоздем программы. В течение последующих пятнадцати минут он глотал ножи и огненные шары, после чего представил зрителям следующую артистку, «Марину Великую» – жилистую женщину с тугой кичкой на затылке, которой предстояло ходить по канату.
Склонившись к моему уху, Кристобаль прошептал:
– Послушай, я что-то уже больше не голоден. Можешь пойти на ужин одна, а когда поешь, вернешься к нам в каюту.
– Но ведь сегодня будут танцы!
Сердито осматривая все вокруг, Кристобаль взял меня за локоть и вывел из салона.
– Я и так уже угробил на это целых двадцать минут!
– Ты двадцать минут угробил? Вот, значит, как, по-твоему, называется проводить со мною время?!
– Ты сама же предложила, чтобы во время поездки я писал роман.
– Да, но ты что, только этим и собираешься теперь заниматься, Кристобаль? Денно и нощно писать свой роман? Ты даже ничего почти не ешь, а если и питаешься, то в постоянной спешке. Я, считай, все путешествие предоставлена самой себе.
Он лишь пожал плечами.
– Что же поделать, если на меня снизошло вдохновение!
– Вот только я тебя не вдохновляю. Ты не прикасался ко мне с тех самых пор, как…
Дамочка в норковом манто с любопытством посмотрела на нас.
Кристобаль кашлянул, щеки у него густо зарумянились.
– Не думаю, что это лучшее место для подобных разговоров.
Поблизости прохаживались еще две пары. И мне неважно было, что они услышат. На самом деле может, так оно и лучше. Возможно, их присутствие как раз побудит Кристобаля остаться – по крайней мере, чтобы избежать публичной ссоры. К тому же я так устала постоянно увиливать от некоторых тем, боясь доставить ему неловкость. А еще меня возмущало то, что он никогда даже не заикался о моем последнем выкидыше – уже третьем на данный момент, – как будто бы этого не произошло, как будто бы этого неродившегося дитя вовсе не существовало.
– Я и так уже исполняю твою затею. Разве не так?
Насчет этого было не поспорить. Именно я настояла на том, чтобы мы распродали все, что имелось у нас в Испании, включая и любимую мою «шоколадницу», и чтобы Кристобаль отправился со мною в Эквадор, дабы я могла заявить свои права на наследство – во что бы это в итоге ни вылилось. Я привлекла все имевшиеся в моем арсенале аргументы: и что Европа разорена войной, и что наше заведение стремительно теряет доходы, и – последний мой убедительный довод – что это путешествие явится для него идеальной возможностью написать наконец роман, о котором он грезил чуть ли не всю жизнь.
Но вместо того чтобы на этом успокоиться, я вскинулась еще сильней:
– Да, но ты ведешь себя так, будто я сделала это лишь ради собственного блага! – Больше я была не в силах контролировать силу своего голоса. – Я это сделала для нас!
– Ну, вот чего бы тебе было не удовольствоваться тем, что у нас было? Зачем тебе потребовалось что-то еще?
– Ты серьезно?! Что, по-твоему, я должна была сделать со своим наследством? Просто его кому-то отдать? Уж прости, что я так забочусь о нашем благополучии! Прости, что хочу, чтобы мы променяли ту убогую квартирку на великолепную плантацию в одной из ведущих стран-экспортеров мира!
– Ой, вот только не начинай опять! Я и так уже наслышан об этой плантации. С тех пор как мы получили это чертово письмо, ты больше ни о чем уже и говорить не можешь! Ты совершенно как твой отец – совсем очумела от амбиций!
– Откуда тебе знать? Ты никогда не был знаком с моим отцом. Я сама-то едва его помню.
– Твоя матушка мне это поведала.
О матери мне тоже сейчас не хотелось слышать. В этой поездке я тосковала по ней еще сильнее, вспоминая ее буквально каждый день.
– Послушай, Пури, – сказал Кристобаль, и голос его зазвучал намного тише и теплее. – Я не хочу с тобою ссориться. Тем более здесь. Обещаю, что потом я буду посвободнее и смогу больше проводить с тобою времени. Но сейчас будь, пожалуйста, умницей и позволь мне вернуться к роману.
И он поцеловал меня в лоб, как будто перед ним было четырехлетнее дитя с непрошибаемым упрямством.
Я резко отшатнулась назад:
– Не трогай меня!
Я только что битый час прихорашивалась перед выходом в люди. Я уложила в красивую прическу свои длинные каштановые волосы, овеяла лицо нежной рисовой пудрой – моей французской poudre de riz, – выбрала лавандового цвета платье с блестками и с декольте, обнажавшим всю спину. И что я получила от мужа в ответ?! Отеческий поцелуй?! Если он не удостаивает меня вниманием сейчас, когда мне двадцать восемь, то что будет, когда я разменяю тридцать?
– Давай поговорим об этом позже, – пробормотал Кристобаль, поскольку многие уже стали на нас оглядываться, – когда ты успокоишься.
– Нет. Мы поговорим об этом сейчас!
Кристобаль раздраженно вздохнул.
– Ты ведешь себя неразумно, Пури.
Неразумно?! У меня даже слов не нашлось, чтобы ответить. И если бы таковые имелись – я, наверное, сейчас оскорбила бы его. Резко развернувшись, я бросилась из фойе прочь, подальше от этого мужчины, умевшего, как никто на свете, вывести меня из себя.
Я поднялась по лестнице, ведущей на палубу, и, не оглядываясь, устремилась к корме. Мне не хотелось, чтобы Кристобаль видел мои слезы. Я часто дышала, холодный воздух трепал мне щеки. Над головой светился полумесяц. Я вцепилась в перила в самом конце корабля.
Неразумно, видите ли!
Черные волны отчаянно врезались в высокий корпус судна. Море порой бывает таким устрашающим! Мой взгляд невольно приковался к гипнотическому биению волн, и дыхание понемногу умерилось.
Наверное, в этом долгом путешествии я стала излишне упрямой, несговорчивой. Обычно я нетребовательна бывала к Кристобалю. В Севилье у меня было много подруг, с которыми я могла как-то развлечься. И мне не требовалось от мужа постоянного внимания. Однако здесь у меня никого не было. Я уже целую неделю чувствовала себя в одиночестве и к тому же не могла не нервничать из-за той неизвестности, что ждала нас в Эквадоре. И мне необходима была его поддержка, его уверение, что все сложится хорошо.
А вдруг я совершила ошибку, отказавшись от всего, что у нас прежде было, дабы сломя голову погнаться за мечтой… за отцовской мечтой?
Если бы еще мы с Кристобалем не были такими разными! В то время как он способен был весь остаток дней прожить в блаженном погружении в свои книги – я не могла усидеть на месте и пяти минут. В самом начале нашего брака, помнится, для меня невыносимы были эти долгие послеполуденные часы, когда я вышивала крестиком или штопала носки под тиканье ходиков, неспешно отмеряющих это тягучее, нескончаемое время до ужина. Стены нашей квартиры, казалось, действовали удушающе. Самым настоящим для меня спасением явился шоколад. С юных лет меня учила бабушка – в честь которой меня, к слову, и назвали – всему тому, что знала она сама о шоколаде. Начиная с того, как превратить твердые какао-бобы в шелковистую, мягко обволакивающую субстанцию, и заканчивая изучением ингредиентов, смешивая которые можно создавать различные текстуры и вкусы, не только доставляющие наслаждение, но и вызывающие у людей пристрастие.
Именно моей идеей было превратить старую книжную лавку, принадлежавшую еще дедушке и отцу Кристобаля, в шоколадное кафе. Это веяние считалось тогда очень модным, как объяснила я мужу, и могло принести известность нашему кварталу. К тому же за мой горячий шоколад и трюфели люди охотно стали бы платить. В конце концов, «шоколадницы» – chocolaterías – в ту пору были повальным увлечением во Франции, а наш народ всегда так стремился к престижу и высокому статусу Франции!
В итоге Кристобаль мне уступил. Но со временем он сделался куда менее снисходительным…
Тут сзади в шею мне дохнуло теплым воздухом.
И внезапно я потеряла возможность дышать.
Я вскинула руки к горлу, туда, где что-то невыносимо сдавливало шею, и нащупала виток веревки. У меня не было даже воздуха, чтобы закричать.
– Тш-ш, Мария, – прошептал мне в ухо мужской голос, – скоро все закончится.
Кто это? И откуда ему известно мое первое имя? Мои судорожно мечущиеся ладони наткнулись на два мужских кулака, крепко удерживающих веревку. Руки у мужчины были большие, мозолистые. Гораздо крупнее, чем у Кристобаля.
– Кристобаль, на помощь! – попыталась я закричать, но не смогла толком выдать ни звука.
Я чуть повернула голову к напавшему. Тот самый тип – с рубцами от ожогов.
Боль в шее уже стала нестерпимой. Не хватало воздуха, чтобы дышать.
– А ну?! Что здесь такое происходит?!
Я могла поклясться, что это голос Кристобаля. Но, может, мне уже начало мерещиться желаемое?
Тяжесть противника между тем немного сместилась вбок, и мне удалось подсунуть большие пальцы между веревкой и трахеей. Давление на горло стало чуть меньше, но все же не достаточно, чтобы я могла спокойно дышать.
Кто-то приближался к нам по палубе.
Я резко ткнула мужчине в голень каблуком туфли. Веревка ослабла, и я наконец смогла набрать воздуха. Веревка упала на пол. Согнувшись, тяжело дыша и кашляя, я заметила, как за моей спиной дерутся двое мужчин.
Приглядевшись, я различила мужнин коричневый костюм. Очки у него съехали на самый кончик носа, грозя вот-вот упасть. Изогнув руку, Кристобаль крепко обхватил напавшего за шею, но тот стал отчаянно выворачиваться и брыкаться, пока оба не свалились, сцепившись, на палубу.
Как бы ни хотелось мне помочь Кристобалю, я никак не могла прокашляться и отдышаться.
Человек с ожогами первым поднялся на ноги и вытянул засапожный нож. Кристобаль, тоже встав, застыл, напряженно изогнувшись вперед. Я никогда не видела мужа таким. Я даже не думала, что у него хватит духу с кем-то драться. Он был из той породы людей, которые считают, что не им решать вопрос жизни и смерти даже в отношении насекомого – а уж тем более человека.
Напавший резко метнулся с ножом вперед и, попав Кристобалю в руку, рассек на нем пиджак. Кристобаль зажал ладонью рану, и между пальцами сразу засочилась кровь. С диким воплем он скакнул к незнакомцу и, вцепившись, свалил того на пол. Нож вылетел у злодея из руки, но куда упал, я не разглядела.
С саднящей болью в шее я принялась отчаянно искать нож, но единственное, что мне удалось найти – это очки моего мужа.
Наконец из моего горла смог вырваться хриплый крик:
– Кто-нибудь! Помогите!
Но музыка и смех внутри корабля были настолько громкими, что никто не слышал моей мольбы о помощи. Между тем двое мужчин вновь покатились, тузя друг друга, по палубе. Кристобаль уткнулся спиной в кормовое ограждение.
Я огляделась, ища, чем бы ударить напавшего. Недалеко от нас находилась привязанная веревками спасательная шлюпка. Неверными шагами я прошла к ней и взобралась на перила, чтобы дотянуться до весел. Одолев очередной приступ кашля, я схватила обеими руками весло и соскочила с ним обратно на палубу.
Кристобаль теперь стоял у самого края кормы. Когда я увидела его там, рискующего свалиться в бездонную глубь океана, у меня внутри словно что-то опустилось. Напавший на меня тип каким-то образом вновь завладел ножом и теперь стоял напротив моего мужа, изготовившись пырнуть его лезвием. Разделял их сейчас один лишь поручень. Кристобаль резко увернулся от кончика клинка, крепко вцепившись в металлическую поперечину.
Я подняла весло, чтобы ударить незнакомца, но он стоял чересчур близко к Кристобалю, а мне не хотелось попасть по мужу.
– Кристобаль! Давай туда! – указала я на проем в ограждении.
Он быстро глянул на проем, однако не успел и сдвинуться к нему, как незнакомец вонзил нож ему в живот.
– Нет!!! – завопила я, что есть мочи приложив этого сукиного сына веслом по голове.
Потеряв сознание, тот перегнулся через перила и головой вниз ухнул в воду. Кристобаль прихватил двумя руками глубоко ушедшую ему в живот рукоять. Глаза у него так расширились, что я едва узнавала это знакомое до каждой черточки лицо, теперь охваченное предсмертной агонией и страхом.
– Кристобаль! – метнулась я к мужу, протягивая руку. Но в этот момент в борт ударила сильная волна, отчего Кристобаль потерял равновесие и опрокинулся в море, вслед за своим убийцей.
Я испустила такой пронзительный и исступленный крик, что мне показалось, в горле у меня порвались голосовые связки. Должно быть, еще очень долгое время я буду не способна разговаривать без боли.
Глава 3
Река Гуаяс
Апрель 1920 года
Наш утренний водный путь в Винсес оставил в моей памяти две вещи. Первое – это настоящая какофония птичьих криков. Птицы суетливо летали над нашими головами, как будто мы вторглись в те земли, где правят исключительно животные, и наше присутствие им пришлось не по душе. А второе – сколь неустойчивым и вертлявым было каноэ, в котором мы ехали вверх по Рио-Гуаяс.
Ни отцовский адвокат, ни юноша, работавший сейчас веслом, естественно, даже не попытались мне помочь, когда мы садились в лодку. За долгие годы я привыкла воспринимать мужскую галантность как должное. Мне никогда и в голову не приходило, насколько я полагалась на мужское плечо в самой, казалось бы, обыденной жизни. Как Кристобаль всегда спешил открыть для меня любую дверь, перед которой мне случалось оказаться. Как откупоривал бутылки с вином, как вскрывал консервные банки или приносил дрова для нашего камина.
При одном воспоминании о Кристобале в горле вновь засел тугой комок. Как мне вообще теперь жить дальше, если абсолютно все напоминает мне о нем? Я опустила голову, чтобы спрятать навернувшиеся слезы.
Я тосковала по обществу Кристобаля, по его неустанному стремлению мне угодить, по его сочувственному вниманию (когда он готов был меня слушать). Удивительно, насколько самодостаточными казались мне сейчас мужчины. Это было и преимущество их, и недостаток.
В моем случае это было явным недостатком, поскольку оба мои спутника глядели на меня как на неполноценную мужскую особь, когда, ступая в лодку, я заносила свой багаж и в то же время корчилась, пытаясь удержать равновесие.
Козырьком приложив ладонь ко лбу, Аквилино поглядел на пролетающую стаю чаек. Он сидел напротив меня, неуклюже скрестив длинные ноги, и деловито каждые две-три минуты вскидывал худощавую руку, отмахиваясь от комаров.
Парнишка, что взялся доставить нас в Винсес, едва ли был старше семнадцати. Переправляя мой чемодан в заднюю часть каноэ, он представился как Пако. Видимо, мне следовало проявить к нему благодарность за помощь, хотя я и чувствовала, что сделал он это скорее для собственного удобства, нежели моего. На юноше была белая, пропитавшаяся потом рубашка. Я удивилась, зачем он вообще ее надел – ведь ткань, намокнув, сделалась почти прозрачной. Пока парень энергично греб веслом, под мышками у него выросли два мокрых пятна – темные и круглые, как блины. Кожа лица у него была желтушно-бледная, а короткие вьющиеся волосы покрывали голову, как мох.
– Сейчас поднимемся по реке, – сказал Аквилино, указывая рукой на север. – Именно там все плантации какао и находятся. Наш сорт какао мы называем «Арриба»[13] – из-за такого расположения плантаций относительно реки.
Об этом факте отец упоминал матери в письмах, которые он писал ей, когда только сюда приехал. Впрочем, это было еще тогда, когда она вообще читала от него письма. Через несколько лет мама перестала их даже вскрывать и просто кидала в плетеную корзинку, где они и лежали потом до пожелтения. Я смогла их прочитать только тогда, когда матери не стало, хотя все прошедшие годы сгорала от желания их вскрыть.
– Наши какао-бобы – одни из лучших в мире, – как бы между прочим похвалился Аквилино.
– Да, это я слышал. – Мне уже стало привычнее говорить более низким тоном. Мой голос и так никогда не был высоким, как у большинства женщин. К примеру, помощница моя по «шоколаднице», ла Кордобеза, ни за что не смогла бы провернуть такую авантюру, потому что у нее уж очень был визгливый голосок.
Пако больше не обращал на меня внимания, и это явственно говорило о том, что моя маскировка работает. Еще больше я в этом убедилась, когда он стал энергично чесать себя в паху.
Из того, что объяснили мне оба моих спутника, я поняла, что нам предстоит пробираться из реки в реку, пока не доплывем до Рио-Винсес. Река Гуаяс, как мне сообщили, являлась самой длинной из них. Коричневая и полноводная, она была окаймлена буйной растительностью. Мне отчего-то вспомнились желтые равнины и оливковые деревья в родной Андалусии. Какими же разными были эти пейзажи! Здесь деревья, росшие вдоль реки, развалисто тянулись из берегов, точно зевала сама земля. Ветки их густо и беспорядочно покрывала сочная листва.
– Когда доберемся до Винсеса, – молвил Аквилино, – то встретимся с управляющим дона Арманда. Он и покажет нам плантацию.
Внезапно Пако указал на дерево, увешанное вокруг толстого ствола желтыми продолговатыми плодами.
– Вот оно, глядите! – воскликнул Пако. – Наше Pepa de Oro[14].
Я никогда в жизни не видела, как выглядят стручки какао. Невозможно было поверить, что тот темный густой шоколад, что я готовила каждый божий день, происходит из этих необычных, причудливого вида плодов, из этого «золотого зернышка», как только что назвал его Пако. Парнишка сиял неподдельной гордостью. И я лишь сейчас начала по-настоящему понимать, насколько важно для эквадорцев выращивание какао.
Мне до сих пор не верилось, что я наконец оказалась здесь – ведь я так долго об этом мечтала! Если бы только сам отец привез меня сюда, а не я прибыла одна да при столь странных обстоятельствах.
Пока мы перебирались из одной речки в другую, на каноэ царило молчание. Жара как будто лишила нас дара речи. Воздух был настолько душным, что я поневоле задумалась, прозорливо ли я поступила, одевшись мужчиной. Ведь я не могла просто снять пиджак, как Аквилино, или расстегнуть рубашку, как уже давным-давно сделал Пако. Единственное, что мне оставалось, – это утирать то и дело проступавший на лбу и шее пот носовым платком с инициалами Кристобаля.
* * *В порту нас никто не ожидал. Аквилино предложил прогуляться до площади, посмотреть, нет ли управляющего там. Я дала Пако несколько монет, чтобы он приглядел за моим багажом на пристани – не могла же я таскать по городу тяжелый чемодан, точно дамскую сумочку.
Мне доводилось слышать, что Винсес называют París Chiquito, «маленьким Парижем», но я даже не представляла, насколько это точное определение. Архитектура Винсеса напоминала любой европейский город со зданиями в стиле барокко в пастельных тонах. Там даже оказалась своя мини-версия Эйфелевой башни и бирюзового цвета дворец с вычурной белой лепниной вокруг окон и балконов. Повсюду были магазины с французскими названиями – как, например, Le Chic Parisien, Bazaar Verdú, – а жители щеголяли нарядами по последней европейской моде, какие мне доводилось видеть разве что в Мадриде. Отец здесь, надо думать, чувствовал себя вполне как дома.
– А вот и он, – указал куда-то вперед Аквилино.
Мне мало что было видно сквозь запотевшие мужнины очки, но я различила, как к нам подъехал автомобиль. Сняв очки, я протерла их краешком жилета.
Вскоре к нам подскочил молодой мужчина, которому было где-то под тридцать.
– Дон Мартин, добрый день! – протянул ему правую руку адвокат.
Я поспешно надела обратно очки, пока этот человек не успел разглядеть вблизи мое лицо. Я ожидала, что отцовскому управляющему окажется лет побольше, а этот господин был моего возраста или, быть может, всего чуточку старше. Он не был красив – по крайней мере, в привычном понимании этого слова. Одно из век у него приопускалось слегка ниже другого, а кожа выглядела шероховатой и неоднородной, как будто несколько слоев загара от постоянного пребывания на солнце теперь боролись между собой за превосходство на его лице. Цепкие ястребиные глаза его сияли ярким живым блеском, что я расценила как высокую самоуверенность.
– Добрый день, – хрипловатым голосом произнес человек, которого назвали Мартином. – Прошу прощения за задержку. Я предполагал встретить вас в порту.
Аквилино вытер платком шею.
– Мистер Бальбоа, это управляющий дона Арманда, Мартин Сабатер.
Мартин что-то – или, скорее, кого-то – поискал глазами за моей спиной. Я протянула ему руку.
– Дон Мартин, позвольте представить вам дона Кристобаля де Бальбоа, супруга доньи Пурификасьон, – произнес Аквилино.
Мартин расправил свои крепкие плечи и энергично пожал мне руку, глядя прямо в глаза. Еще никто с такой силой не пожимал мне ладонь и не глядел в глаза так пристально. Как женщина я привыкла к легкому дружескому поцелую или бережному рукопожатию. А еще мужчины никогда не глядят так долго в глаза женщине, если только они не близки или же откровенно не флиртуют. Я намеренно усилила хватку, пытаясь сжать его руку с той же силой. Его ладонь рядом с моей казалась точно камень. Быть может, такими были руки у всех сельских мужчин? В отличие от него, у Кристобаля были руки как у пианиста, с длинными тонкими пальцами и мягкими, точно лайковые перчатки, ладонями.
Ощутив, как у меня загорелись щеки, я уже засомневалась в действенности моей маскировки, но все же выдержала его взгляд. Первой я уж точно не отведу глаза! Что-то мне подсказывало, что поддержка этого человека имеет для меня первостепенную важность. Однако, оценивающе поглядев мне в лицо, Мартин наконец выпустил мою руку, сразу, казалось бы, потеряв ко мне интерес.
– Что, донья Пурификасьон осталась ждать в порту?
– Нет, – отозвался адвокат и жестом указал на автомобиль: – Объясню лучше по дороге.
Втроем мы забрались в машину, снаружи почти такую же, как у Аквилино, только здесь был так называемый «туристический автомобиль» с двумя рядами блестящих кожаных сидений вместо одного. После путешествия на каноэ такое мягкое сиденье сулило отдых моей ноющей корме.
Мы остановились возле пирса, и Мартин с Пако погрузили в машину мой багаж. По дороге к усадьбе Аквилино поведал Мартину, что донья Пурификасьон скончалась на корабле. Я попыталась разглядеть что-либо в мгновенно посерьезневшем лице Мартина, но это оказалось невозможным. Он развернулся ко мне и высказал соболезнования, не вдаваясь в расспросы по поводу обстоятельств кончины моей «жены». Я так и не поняла: то ли это признак утаивания чего-то, то ли свидетельство безразличия.
Я старалась как можно меньше вызывать к себе внимание. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь из них попристальнее всмотрелся в мои черты или начал засыпать вопросами. Точно немая, я лишь вслушивалась в периодические обмены репликами, которыми мои спутники пытались перекрыть громкий рев мотора. Они то и дело упоминали людей, мне незнакомых, но которых я наверняка скоро узнаю. Большая часть разговоров вертелась, впрочем, вокруг капризов погоды в последние пару дней и того, как это скажется на урожае. Повернувшись ко мне, Мартин пояснил, что они уже начали собирать плоды. Я легонько кивнула в ответ, как будто мне неинтересен был этот вопрос, хотя на самом деле мне не терпелось услышать все, что только известно об этом производстве.
В конце дороги на солидной ограде висела написанная от руки табличка. Мартин остановил машину, чтобы открыть ворота, и я не могла не отметить его твердую решительную походку – этот мужчина всем своим видом излучал уверенность в себе. Я опустила пониже голову, чтобы через лобовое стекло прочитать надпись на табличке… И, пораженная, перечитала еще раз: