– Она ждет женской руки, как сама видишь.
Он выглядит робко и почти виновато, и я подбодряю его поцелуем.
– Она чудесна. И мы сделаем ее нашим домом. Подожди и увидишь, Мопсик.
– Все это время я ждал тебя.
Наш жаркий поцелуй продолжается, пока мы не слышим кашель. Мы отскакиваем, и я недоумеваю, кто мог нас прервать. Любой разумный слуга понимает, что в такой личный момент надо молча удалиться.
Только тогда я вижу ее. Она стоит в дверях библиотеки. Это мать Уинстона, великолепная в полосатом павлиново-изумрудном платье по последней моде. Она благосклонно улыбается, словно одно ее присутствие должно наполнить нас радостью.
– Мама? – говорит Уинстон, в голосе которого мешаются шок и радость.
– Леди Рэндольф? – восклицаю я, ошарашенная ее присутствием.
– Вы теперь член семьи, Клементина. Пожалуйста, называйте меня Дженни, – говорит она с очередной безмятежной улыбкой.
«Неудивительно, что улыбка леди Рэндольф – то есть, Дженни – так похожа на улыбки Мадонн», – думаю я. Она привыкла ожидать от своего сына восхищения только потому, что она есть. Даже в неподходящий момент.
– Я не ошиблась, кто-то сказал «ожидала женской руки»? – заявляет она, явно довольная собой. Я не слышу никакого извинения за ее вторжение в нашу частную жизнь.
– О чем ты, мама? – спрашивает Уинстон, грозя пальчиком своей матери как противной школьнице.
После краткого фарса с поцелуями и поздравлениями нас обоих она заявляет:
– У меня есть сюрприз для новобрачных. Пока вы шатались по Европе, я занималась делом.
Я настораживаюсь. Во время нашего медового месяца Уинстон много рассказывал мне о своем одиноком взрослении, и, хотя он никогда не поминал свою любезную матушку недобрым словом, я слышала о том, как он писал ей множество писем, умоляя о внимании, в то время как она путешествовала по свету со своими любовниками. Она ни разу не ответила на его просьбы, не защитила его от нападок отца из-за шепелявости или слабого сложения. Тот же откровенно и неприкрыто отдавал предпочтение младшему брату Уинстона. И только когда Уинстон стал взрослым и сам сделал себе имя, она начала выказывать ему хоть какую-то приязнь, да и то лишь тогда, когда могла получить выгоду от их родства. Я легко определяю ее эгоизм, зная его достаточно хорошо на примере собственной матери.
– И какой? – довольный тон Уинстона не таит смешанных эмоций, которые испытываю я. Так долго ожидая ее внимания, он никогда не позволит себе критиковать ее. Я ощущаю лишь удовольствие от заботы, которую она нам оказывает.
– Идем, я вам покажу.
Она ведет нас по крутой лестнице наверх к двери в конце коридора третьего этажа. Дверь приоткрыта, и она легонько толкает ее. Окинув комнату взглядом, я понимаю, что это хозяйская спальня, и поворачиваюсь к Уинстону, чтобы понять его реакцию на то, что его мать – не он – первым показывает мне наше брачное ложе.
Поскольку на его лице ошеломление, я быстро понимаю, что его поражает декор.
– Мама, какой сюрприз!
Широкая улыбка расцветает на ее подобных розовому бутону губах, и она смотрит прямо в лицо Уинстону.
– Тебе нравится, дорогой? Хозяйская спальня требовала переделки с налетом той самой «женской руки», о которой ты упомянул. Нельзя же было привозить Клементину в дом, где эта надоевшая морская тематика наполняет твою старую спальню.
Моего мнения о декоре никто не спрашивает. Такое неуважение обычно раздражает меня – ведь это комната, которую мы с Уинстоном будем делить как муж и жена, в конце концов, но не в этом случае. Я понимаю, что, если бы меня спросили, я не смогла бы скрыть своего ужаса перед этим чрезмерным изобилием рюшечек и атласных оборочек, воланов и муслиновых покрывал в цветочек. Это напоминает комнату в доме с плохой репутацией. Или так она выглядит в моем представлении.
Я ощущаю, что мне трудно дышать в этом приторном окружении, но, по счастью, нас прерывает горничная, постучав в открытую дверь. Уинстон оборачивается, подняв бровь.
– Да? – спрашивает он неожиданно резко.
На лице девушку на миг возникает виноватое выражение, и мне становится ее жаль. Она всего лишь выполняет свою работу.
– Прошу прощения, сэр, но пришел человек с письмами из парламента. Говорит, что очень срочно.
Глаза Уинстона вспыхивают, на лице ни намека на раздражение.
– А, долг и все такое.
Когда внимание сына отвлекается от Дженни, она обращает свой расчетливый взгляд на меня. Я встречаюсь с ней глазами, видя в этой женщине то, чем она является на самом деле. Это убранство нашей комнаты передает степень ее желания встревать в нашу жизнь даже в самые интимные моменты. Теперь я понимаю, что она отстаивала наш брак потому, что считала меня серой мышкой, которая будет оставаться в тени, пока она будет манипулировать Уинстоном. Во время нашего медового месяца мы с Уинстоном сумели создать круг доверия, и мне нужно укрепить этот круг именно сейчас. Если я этого не сделаю, то попытка Дженни вылепить не только наш дом и карьеру Уинстона, но и наш брак и даже меня, останется лишь вопросом времени.
Этот круг охватывает и политику. Во время ухаживания за мной Уинстон писал мне, что его жизнь сосредоточена на политике, но я не понимала до нашего медового месяца, насколько. Теперь я знаю, что если хочу играть значительную роль в его жизни, я должна быть вовлечена в его политический мир, построить вокруг нас крепкую крепостную стену. Для меня это настоящий подвиг, поскольку я глубоко погружена в тему прав и отношений как женщин, так и мужчин.
Я оставляю Дженни и беру Уинстона под руку.
– Идем, Уинстон. Просмотрим письма вместе. Если работа зовет тебя, то она зовет и меня.
II
Глава шестая
15 ноября 1909 года
Бристоль, Англия
Я иду легко. С каждым шагом вперед скованность беременности, сами роды и долгое, порой одинокое восстановление после всего сползают как ненужная кожа. Конечно, я слышала, как другие женщины описывают родовые муки, но пока не испытала сама, я не могла и представить, насколько разными они могут быть. Теперь я знаю. И с каждым шагом я оставляю их позади. Я снова вместе с Уинстоном в работе, которую мы с ним сделали частью нашего брака.
Идя по проходу к ступенькам из вагона на перрон, где на вокзале мы встречаемся с местными политиками, я принимаю образ жены, который Уинстон требует от меня. Я решительно настроена вернуться к единому целому, которым мы были со дня нашей свадьбы дома и на работе. Пока моя беременность не помешала. Я помню слова его августовского письма, полученного, пока я приходила в себя в поместье Блантов в Сассексе после рождении Дианы Джули: «Выздоравливай, моя Кошечка, поскольку мне понадобится твоя помощь на предстоящих выборах. У меня для тебя припасена ключевая роль». Его слова укрепили мою решимость, ускорили мое выздоровление и теперь толкают меня вперед.
Таких моментов долго ждешь. После рождения Дианы я некоторое время провела одна ради восстановления, сначала в Сассексе в поместье Уилфрида Скавена Бланта[24 - Уилфрид Скавен Блант (17 августа 1840–10 сентября 1922), английский поэт и писатель. Он и его жена леди Энн Блант путешествовали по Ближнему Востоку и сыграли важную роль в сохранении родословных арабских лошадей на своей ферме, Арабском конезаводе Крэббет. Он был наиболее известен своими стихами, которые появились в сборнике в 1914 году, а также писал политические эссе и полемические статьи. Кроме того, он стал известен своими резко антиимпериалистическими взглядами, которые все еще были редкостью в то время.] Ньюбилдингз, а затем в Олджерли-парк в Чешире, в поместье моего кузена Стенли, оставив малышку в Лондоне под опекой няни и под присмотром Уинстона. Я полагала, что после возвращения немедленно вернусь к роли политической поверенной и спутницы в обществе. Я и правда готовилась к этой роли во время восстановления, старясь быть в курсе текущих событий и изучая десятки политических книг, которые выдал мне Уинстон, включая головоломную «Жизнь пчел»[25 - Роман-эссе Мориса Метерлинка (29 августа 1862–6 мая 1949), бельгийского писателя, драматурга и философа.]. Но когда я вернулась в конце августа в наш новый дом на Экклстон-сквер, я обнаружила, что Дженни проникла во все стороны ежедневной жизни нашего дома, а также в обычную жизнь Уинстона и Дианы – от меню до распорядка уборки, от убранства нашего нового дома до режима сна Дианы, от гардероба Уинстона до списка приемов. Освобождение от ее следа – и в конечном счете ее самой – заняло несколько недель, да и тогда мне удалось достичь цели лишь потому, что ее муж, Джордж Корнуоллис-Уэст, вызвал ее.
Но отъезд Дженни совпал с отъездом Уинстона. Германский кайзер Вильгельм II вызвал моего мужа в длительную поездку для военной инспекции и посещения немецких бирж труда. Сразу после возвращения Уинстона с континента избиратели потребовали его присутствия в Данди. Когда он вернулся в Лондон после всех поездок, его поглотили заброшенные парламентские дела, и вскоре я услышала, что Вайолет Асквит начала сопровождать отца на митинги в надежде встретиться с Уинстоном. Я была бессильна помешать Вайолет, но понимала, что должна вернуть себе свое место рядом с мужем.
В Лондоне стояла удушливая жара – слишком жарко для ребенка, потому я предложила: я перебазируюсь в Крест-отель в Сассексе с Дианой и няней, а он будет в одиночку навещать нас по выходным. Живописные пейзажи вокруг отеля, напоминающие Шотландию, создавали манящий фон для страстных ночей Кошечки и Мопса и для обсуждения политических вопросов днем, только между нами.
Уинстон сменил Дэвида Ллойд Джорджа на посту главы председателя совета по торговле и формально, и по сути. Мы с Уинстоном были полностью согласны в том, что либеральные программы социального обеспечения Ллойд Джорда должны продолжаться. Мы вдохнули новую жизнь в планы по улучшению условий труда и созданию бирж труда и пенсий для рабочих, и когда Уинстон возражал, что единственным способом субсидировать эти программы будет налог на роскошь и землю в ущерб его аристократическим друзьям и членам семьи, я убеждала его не отказываться от своих убеждений. Мы согласились, что каждый должен вложить свою долю.
Единственное наше политическое разногласие в эти долгие сассекские вечера проистекало из влияния, которое оказали недавние кампании суфражисток на публичную поддержку Уинстоном избирательного права для женщин. Их воинственные акции, подстегиваемые Женским социально-политическим союзом, включали битье стекол в правительственных зданиях и магазинах, поджоги домов, нападения на государственных служащих и даже взрывы общественных зданий. Хотя я не оправдывала действий суфражисток, я продолжала поддерживать избирательные права для женщин, и Уинстон волновался, что разочаровал меня. Я понимала, что, по его мнению, поддержка суфражисток есть поддержка их тактики, поэтому я вытянула из него обещание пересмотреть проблему избирательного права для женщин, если они откажутся от своих нынешних методов.
Но когда я насовсем вернулась в Лондон вместе с Дианой и няней, время, когда Уинстон бывал в поездках или работал в парламенте, казалось просто бесконечным. Я одна заканчивала обустройство нашего нового дома на Экклстон-сквер, обороняясь от вмешательства Дженни и оставляя Диану под присмотром няни или Гуни, которая недавно родила мальчика. Я чувствовала себя одновременно перегруженной своими обязанностями и изолированной от Уинстона и центра политической работы. Наконец, я поняла, почему моя мать считала, что детей надо держать на расстоянии, вплоть до того, чтобы найти дом для нас и нашей гувернантки рядом, но отдельный. Я начала задаваться вопросом, почему никто не рассказывал мне, что материнство подходит не всем женщинам. Не то чтобы я не любила Диану. Любила, но забота о ребенке опустошала меня. Когда Уинстон, наконец, вызвал меня для помощи для переизбрания в парламент в начале ноября, это было как помилование.
Прежде, чем я успеваю выйти из вагона, Уинстон тянет меня за руку сзади. Жесткая темно-синяя юбка моего дорожного костюма шуршит, и я оборачиваюсь навстречу знакомой полуулыбке моего супруга. Он привлекает меня к себе, чтобы поцеловать и шепчет:
– Эта поездка – первая с тех пор, как мы были по-настоящему одни в Италии.
Я хихикаю при его намеке на тот факт, что я забеременела во время нашего итальянского медового месяца, и к моменту нашего возвращения в Англию нас уже было трое.
– Как я хочу вернуться туда, – дышу я ему в шею.
– Если бы важные государственные дела не требовали нашего внимания, – отвечает. Хотя в его голосе слышны нотки тоски, я знаю, что на самом деле он живет этими «государственными делами» и жаждет всегда быть в центре государственных событий. – Но поскольку они требуют, я счастлив, что ты со мной. Ты очень поможешь мне, Кошечка, победить на выборах. Это будет наш первый политический триумф.
