Традиции & Авангард. №1 (13) 2023 г.
Из внимания ускользнуло еще несколько дней. Прогуливаясь по привычному маршруту, но не заходя туда, где жили мать с дочкой, чтобы не почувствовать чужое «мы», я наткнулась на жуткий взгляд. В глубине одной из кроватей на третьем этаже были знакомые глаза. Эта. Она теперь тут жила. Я подошла, вскарабкалась по лесенке.
– Что случилось?
Эта выругалась. Лицо резали на части злые складки.
– Сказали, что дают шанс определиться и искупить вину за предательство. А я отказываюсь признавать вину. Много ли мне дала старая система, чтобы я виноватилась перед ней? Ты знаешь, давай проваливай, уши развесила.
– Скажи свое имя.
– Нет у меня имени, не нужно оно таким, как я.
– Но ты ведь можешь подумать о том, чего же ты хочешь.
– А ты, я смотрю, уже подумала, сидишь все в той же позе, что и двадцать лет на кровати! Да комфорта я хочу и не работать! Плевать я хотела на любую систему. Пошла вон! Вон!
Эта кричала, и я поспешно слезла с лесенки и чуть ли не бегом вернулась к своему месту. Разгадка была так близка, я почти ее нащупала, я вот-вот что-то пойму… Нет, я уже не была в «той же позе».
Я уснула с этими мыслями и проснулась с ними, наполненная и радостная, будто новый день принесет мне… И тут раздался крик. Он пронесся по тоннелю, захватив ужасом. Я видела в глазах и жестах… Я вскочила, другие тоже вскакивали, спрыгивали с кроватей, бежали на крик, и я с ними.
Я, они, мы все увидели: на лесенке висело тело Этой. Мы молчали хором. Мы смотрели на тело, которое словно кричало одним своим видом: ВЫХОД, вам сюда. Злая дрянь, сорвала повязку с наших страхов: нет у вас выбора, вот он, единственный личный выбор каждого, кто не хочет быть частью системы! Мы дышали в унисон, наши руки тряслись в одном ритме, быть может, мы даже мычали и не расходились. И не было Птица, чтобы нас успокоить. Меня толкнули, и я закричала от страха:
– Не хочу, я не могу больше так!
Толпа заволновалась, распалась, меня подхватили под руки, отвели на место. Вскоре тоннель опустел, все спрятались. Только и слышны были всхлипы, нервный шепот, стоны.
Я больше не буду такой, как была. Никогда. Но что делать? Я спустила ноги с кровати – пол был холодным, холод побежал по ногам, и они тоже каменели. К черту их, к черту страх! Я стала рассказывать одну историю, в которой жил-был Птиц. Я слышала их дыхание, слышала, как они замолкли, задвигались ко мне. Я заговорила громче и вглядывалась в лица, чтобы каждый чувствовал: я говорю с ним. Я видела их глаза, я слышала их с изнанки. Ноги были ужасно холодными, а руки, чтобы не тряслись, я сжала в замок. Они не будут другими, но я могла стать другой. Истории нужны, чтобы объединять людей чувством и мыслью, чтобы сближать в тесное, теплое, слушающее «мы». Я говорила, пока не задребезжала тележка с обедом.
Люди в форме пришли после обеда. Сдергивали с кроватей, гнали толпу. Они назвали мое имя. Я рассмеялась.
Грузовой лифт, темные коридоры со слабыми лампочками, шарканье множества ног-нас вели, а мы шли. Когда очередные двери распахнулись перед нами, я зажмурилась. В глаза било солнце. Холодный воздух пьянил. Мы стояли на платформе, рельсы струились вдаль, в страшное будущее.
– Я не согласна, – прошептала я про себя, а потом выкрикнула: – Я не согласна, мне есть что дать миру!
– Я знаю. – Птиц подошел сзади. – Поэтому ты здесь, а не внизу. Оглянись.
Я посмотрела на него. Ветер лохматил его волосы, и грустила на лице улыбка. «Кто он?» – мелькнул ненужный вопрос.
– Оглянись же, кого ты видишь?
Люди, которых вывели вместе со мной, были теми, кто ходил с Птицем по тоннелю, помогал, говорил, наставлял, участвовал. Никто из них не боялся. И я все поняла. Мы справились, мы преодолели безразличие, мы построим новое общество, в котором у каждого будет место за талант, за труд. Потому что никто, кроме нас, этого не сделает.
– Видишь ли, – сказал Птиц, – не было никакой войны…
Была информация о войне в изданиях и интернете, информация, которую никто не проверял, потому что отвыкли действовать физически и умственно. Люди ставили воинственно-протестующие статусы в соцсетях и сражались в комментариях, полыхало по всей инфостране, не затрагивая реальной жизни, но никто на это не обратил внимания. Процесс, запущенный страной, назывался Государственным самоочищением. Безразличную к народу власть сменили, но без людей, которые захотят работать для общества, у новой власти не было бы шансов. Людей ставили перед выбором: быть частью общества или не быть, вот и все. Три месяца для самоопределения – срок более чем достаточный, но многим и этого оказалось мало, даже под страхом смерти. Ну а Птиц и был новой властью. Отовсюду на меня смотрело его грустное лицо с большим носом.
Я шла по улицам, когда-то мне ненужным, между домов, которые когда-то были неинтересны, пока не добралась до дома, в котором жила. Я стояла на улице, задрав голову. Там, на последнем этаже дома, темнело мое окно, а перед ним качались зеленые верхушки деревьев.
Александр Дьячков
Родился в 1982 году в Усть-Каменогорске (Казахская ССР). В 1995 году семья переехала в Екатеринбург. Окончил Екатеринбургский государственный театральный институт и Литературный институт имени А. М. Горького. Публиковался в периодике Москвы, Санкт-Петербурга, Новосибирска, Красноярска, Екатеринбурга, Саратова, Кемерова и других городов. Участник поэтической группы «Разговор», основанной в 2009 году поэтом Григорием Шуваловым.
Автор трех поэтических книг: «Стихи» (2004), «Некий беззаконный человек» (2007), «Перелом души» (2013). Участник нескольких коллективных поэтических сборников. Стихи включены в антологию Юрия Казарина «Поэты Урала» (2011) и в четвертый том Антологии уральской поэзии (составитель Виталий Кальпиди). Лауреат премии имени Евгения Курдакова (2019), премии «Волошинский сентябрь» (2016). Живет и работает в Екатеринбурге.
Былое и DOOM
«Болеешь, а мне на работу…»
Болеешь, а мне на работу,но мы почему-то не спим,а, взяв бесконечную нотумолчания, долго молчим,уставясь на метаморфозывещей в полумраке жилья…И слышно, как падают слезыс невыкрученного белья.Шар
Я не могу вместить, я не могу понять,как это может быть? Такому не бывать!Через минуту, год, ну ладно, много летнаступит миг – и вот меня на свете нет.Зачем же был тогда продутый детский двор?Деревья иногда нашептывали вздор?Качеля на одной заржавленной петлепо вечерам со мной скрипела во дворе?Зачем поверх пальто завязывали шарф?На Первомае – о! – накачивали шар?И как бы невзначай выскальзывала нить,и шар летел – прощай! – нет, не остановить…И он летел, и я летал из-за того,что целая семья любила одного…Так для чего, зачем? Я не пойму, к чемуя переполнен всем и все-таки умру?«Рабочая общага…»
Рабочая общага…Считая по прямой,всего четыре шагадо скучной проходной.Четыре – на женитьбу.Четыре – на развод.Четыре – на могилу.Четыре – на роддом.И я на этих самыхпроклятых четырехиграл в житейских драмахи чуть ли не подох.А как-то раз во вторникс немыслимой тоскойглядел на этот дворикобщажно-заводской.На пресную ограду.На пресные цветы.И ощущал прохладувечерней пустоты.«Где два советских футболиста…»
Где два советских футболистабьют в осыпающийся мяч,ты зонтик выщелкнула быстро:«Не плачь».Дождь начинался, а романчиккончался прямо на бегу.Я был тогда зеленый мальчики описать вам не смогувсю бесконечность катастрофы,мне это сделать нелегко —с трудом классические строфывмещают пафос ар-деко…Все это нервы, нервы, нервы,но никого уже потомя не любил сильнее стервыс темно-сиреневым зонтом.Пророк
Желтизна фонарей. Снегопад, снегопад, снегопад…Постою у дверей – и назад, и назад, и назад.А за дверью она или друг, или черт знает кто…Положа руку на сердце, бьющееся под пальто,не хотелось войти никогда, никогда, никогда,а хотелось уйти навсегда, навсегда, навсегдав одиночество и… в одиночество, помня одно:что в пророке, увы, не бывает отечества, но,сколько помню себя, никогда ни за что и нигдетак не чувствовал я свою целостность рыбой в воде,как на тех гаражах, что ржавели за нашим двором,и в бараках-домах, предназначенных кем-то на слом.В казахстанской дыре – Усть-Каме… Усть-Кому… что-то Усть-…На одном пустыре, что не вспомню уже, ну и пусть…Одиночество. Ночь. Желтизна фонаря или бра…«Так прощайте» – и прочь! «До свидания» – и мне пора!«На минутку» – и вон! «Остаюсь, решено» – и айда!От пути эпигон даосизма врожденного дане уйдет никуда, и поэтому, путник, идинеизвестно куда, но с ликующим сердцем в груди.«Где-то нашел по пьяни…»
Где-то нашел по пьяни,выбросить не хочу.Пуговичку в карманемучаю, кручу.Спутница и подружка,слушательница моя,муза моя, игрушка,по-э-зи-я.Что мне до рая с адом,ангелов и чертей,если не будет рядомпуговички моей?«Наш вагон зацепил человека…»
Наш вагон зацепил человека.По частям человека внесли.Если выживет – будет калека.Отмахнули флажком. Повезли.Но пока он в вагоне валялся,проводница пила корвалол,я за чаем пойти постеснялся,а какой-то дедуля пошел —отлипала душа, отлетала,на мытарства спешила она…На стоянке врачиха сказала:«Че везли-то? Он мертвый. Хана».И уже мертвеца человекина носилках поставили в снег.«Газвода, пирожки, чебуреки…Не хотите один чебурек?..»И кричу я закутанной тетке:«Ты мне водки скорей принеси.Выпью всю, хоть и нет столько водкина Руси!..»Я не знаю, на что опереться,что-то звякнуло, дзенькнуло вдруг.Это ж надо гигантское сердце,тут простого не хватит, мой друг,чтоб вместить эти речи и лица,и сугробы, и холод, и кровь,лень мента, суету проводницы…а потом переделать в Любовь!Соловей
Светало понемножку.В сумятице ветвей,как будто понарошку,забулькал соловей.Мы венчаны, и вправея на такую страсть,но закурил, неправи…нет, правильно стыдясь.«Я взглядом двор окину…»
Я взглядом двор окину,и занесу в тетрадьпрыщавую рябину,и стану размышлять:от грязного истокавовеки никогдане потечет далекопрозрачная вода.Худое око видит,что этот мир худой.Я вычеркну эпитет.Но где мне взять другой?Духота
Зажигалка, рекламные спички, сигареты и водка.Прям к ее косметичке, где помада, и тушь, и подводка,он сложил на багажник барсетку, мобилу, бумажник,два увесистых кома ключей от машины и дома.В вечереющем парке, увы, нет скамеек нигде, ни одной.На окраине летней Москвы духотою сменяется зной.Он не видит ее, он почти ненавидит ее.То же самое можно сказать про нее, е-мое!Они даже не знают того, как друг друга зовут.Как на каторжный труд сатана призывает на блуд.В вечереющем парке, увы, нет скамеек нигде, ни одной.На окраине летней Москвы духотою сменяется зной.Бывшей жене
Я помню черную дорогу…потом… сырые дерева…Твою неясную тревогу.Мои неясные слова.Прямоугольный пруд и елку,похожую на ершик, ивсегда горящие без толкуназойливые фонари…Бывали ссоры, были драки,но повторяю вам, что ябыл переполнен только в бракевсей полнотою бытия.Вот потому-то человекуи нужен Бог, но лично, Сам.Куда еще девать калеку,разорванного пополам?И раз не вышло с полнотою,то не поможет ли она,пугающая глубиною,божественная глубина?Проходное
Буйная зелень и ржавый гараж,запах июльской железной дороги.Это мой самый любимый пейзаж,это мое отраженье в итоге.Серый забор бесконечно плететскучную, мятую, злую колючку.Вон проходная в общагу, а вот —на легендарный советский завод…Выну блокнот и потекшую ручку:«Через дорогу застыла сирень —взрыв, остановленный бешеным взглядом…»Сяду под нею в блаженную тень,пива купив в супермаркете рядом.Там проходная в секретный НИИ,кульманы были когда-то одни.Раковой опухолью день за днемофисы фирм разрастаются в нем.Тут проходная в армейскую часть.Страшно туда человеку попасть.Наискосок проходная тюрьмы.Этого тоже стремаемся мы.Буйная зелень и ржавый гараж,запах июльской железной дороги —это мой самый любимый пейзаж,это мое отраженье в итоге.Сердце мое – проходные дворы.Сердце мое – проходные составы.Улица плавится вся от жары.Косит таджик незнакомые травы.«Увы, стихи не протокол…»
Увы, стихи не протокол,а потому поверьте на слово:вчера по улице я шел,навстречу мне Катюша Маслова.Я соблазнил ее тогда,когда нам было по шестнадцать,не только не боясь блуда,но и гордясь им, если вкратце…Как подурнела, как пьяна,шла, головы не поднимая,и в этом есть моя вина,еще какая!Я не пойду за ней в тюрьму,тем паче не возьму суму,тем паче не подам ей сумму,но в воскресенье своемудуховнику шпаргалку сунуи выдавлю словами гной,а он, накрыв епитрахилью,прочтет молитву надо мной —и боль утихнет, станет былью…Боль станет былью.«Бузина, бузина, для чего ты в сарай заглянула?..»
Бузина, бузина, для чего ты в сарай заглянула?Вся природа полна «стрекотания, лязга и гула».Все растет и живет, и цветет, и поет, словно в рае.Бузина, что тебя так влечет в этом старом сарае?Бузина, изведусь я теперь, я нуждаюсь в ответе.Почему не живется тебе на сияющем свете?Да понятно оно: я тебе не Творец, не указчик,но в сарае темно, два мешка и рассохшийся ящик…«Я застыл, как столп…»
Я застыл, как столп,и гляжу окрест:телеграфный столбкак голгофский крест.Мне Россию жаль,но не нужно слов.И уходит вдальчереда крестов…Сергей Прудников
Родился в 1982 году в городе Кызыле. Окончил исторический факультет Красноярского педагогического университета. Жил в Красноярске, Петербурге. Журналист. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Юность». В настоящее время живет в Донецке.
Никогда
Рассказ
За стеклом замелькала в едином вихре серо-зелено-коричневая полоса, и они оторвались от земли.
«Оторвались, оторвались, оторвались!» – зааплодировала Рита смело и громко, наплевав на условности, и кто-то сзади даже ее поддержал, захлопал в ладоши тоже.
«Оторвали-и- ись!»-Слезы текли по щекам.
Как назло (или по странной иронии), место ей досталось возле иллюминатора. Раньше бы радовалась: смотри, любуйся, земля, город, поля, леса, реки, – но не сейчас. Она отворачивалась, утыкалась глазами в спинку кресла, в затылки, в фигуры снующих бортпроводниц. Ее воротило от окна – даром что не взяла пакет.
«Прощай, немытая Россия!» – крутилось в голове знакомое с детства.
«Куда не вернусь я никогда» – а это тоже хрестоматийное или сейчас родилось?
Никогда, никогда, никогда – какое сладкое слово. Как хорошо, что оно есть. Берущее под крыло, защищающее. Спасительное, незыблемое.
Как хорошо, что есть этот самолет. Есть билет с пунктом назначения – Барселона. Есть другая система координат, другая параллель, другой язык, другой быт, другие люди, другая жизнь. Слезы катились не переставая.
«Покидаете близких?»-могбы спросить кто-то.
«Нет, чужих. Уезжаю к близким».
Она не смотрела в окно, она не имела сил смотреть в окно, охватывать взором всю эту бессмысленную и беспощадную, никому не нужную, безликую ширь, которая ее едва-едва не съела, не сожрала без сожаления, рыгнув напоследок и опорожнившись в гигантском зловонном сортире в черную дыру.
Она чувствовала, что чем выше от земли, тем ей становится легче, будто она сбрасывает с себя груз, мешки с тяжелой землей, что висели, крепко прикрученные к ней по всей окружности пояса, мешая действиям, движениям, клоня к земле, погребая в итоге.
Вырвалась!
Так покидают стены темницы. Так бегут – здоровые, молодые – из смердящей больнички, где оказались по ошибке. Так уходят от вынужденных соседей – кромешных, обоссанных пьяниц. Так покидают плацкарт поезда, утомившись до смертельной головной боли от дороги, попутчиков, самого поезда. Бесконечные (год за годом) дни тряски – она приехала на таком пять лет назад в Петербург из родного Хабаровска. Так идут навстречу любви…
За три дня до отъезда она познакомилась с Сергеем. Точнее, он с ней. Чудо? Протянутая рука? Наивная!
Она даже поверила. Даже засомневалась. Даже допустила мысль, готовая забыть и простить всю бессмыслицу, всю бесплодность, всю никчемность, все седые волосы в свои двадцать семь. У нее даже глаза загорелись: неужели так бывает? Неужели она ошибалась? Быть может, она не туда смотрела, чего-то не видела, был затуманен взор? Знак свыше: остановись!
За три дня до отъезда она отправилась на пляж Петропавловки – попрощаться с камнями, которые дарили ей успокоение в сложные моменты жизни в Петербурге. Тягучее движение Невы, тишь, раскаленные на солнце булыжники… Она приходила и сразу тонула в небе и воде, не в силах сдвинуться с места, переносясь всякий раз на тот островок детства, где тоже были солнце, камни, тишина и большая вода.
На этих камнях никто не обращал ни на кого внимания, и поэтому, когда ее позвали-«девушка!», она не услышала. Тогда ее тронули за плечо, и пришлось сфокусировать свое внимание: здесь кто-то есть?
– Вы лежите тут одна, такая красивая, – сказал он сверху, мягкий, как облако. – Я спешу. Но не хочется вас отпускать. Давайте я позвоню вам?
И сразу тучи – кудрявые и пышные – сорвались с мертвой точки и побежали куда-то. И испарился островок детства. И стало просто и хорошо. И почувствовалась целесообразность всего происходящего. И скорый отъезд странно отодвинулся во времени, перестав напоминать о себе.
Они встретились следующим вечером. В ее в паспорте ждал своего авиабилет, выпит был прощальный кофе с коллегой-подругой из маникюрного салона, белели пустотой оголенные стены съемной комнаты. Она оделась в темно-коричневое, подчеркивающее фигуру, расплела волосы – каштановые, легкие, обула черные босоножки с золотистыми ремешками; никаких каблуков: ей, высокой, хотелось сегодня быть маленькой.
Он опоздал, но ненамного. Редкий типаж: рост, стать, тонкие черты лица, шапка русых волос, ясные глаза. Где раньше ты был?
Оказалось – был в Москве. Завтра уезжает обратно. Театральный педагог-романтика! А она художник-тоже красиво. В родном городе побеждала на выставках. А потом переехала в Петербург и училась в художественной академии – знаменитой Мухе. А потом бросила и стала работать. Последнее место-маникюрный салон, где она рисовала на женских ногтях стилизованные произведения искусства в миниатюре: Поленов, Ван Гог, Ренуар…
Собственно, она все понимала. За вечер можно успеть многое, а можно ничего. Он как-то быстро и естественно взял ее за руку. Она не сопротивлялась, но – давай не торопиться. Давай слышать друг друга. Дай мне почувствовать тебя, а ты почувствуй меня. Мне это необходимо, именно сейчас. Быть может, даже сильнее, чем за все предыдущие пять лет.
Редкие пешеходы и велосипедисты на дорожках Елагиного острова. Брызнувший дождик, в детстве такой называли «слепым». Заблестевший и задышавший асфальт. Красные листья под ногами… Почему листья опадают в июне? Звонок сестры из Барселоны – и впервые короткое: «Перезвоню, Маша». Влюбленная пара навстречу. Вы замечали, с каким заговорщическим пониманием смотрят друг на друга проходящие друг мимо друга пары? Найденная скамеечка с видом на Среднюю Невку: главное для любой пары – найти ту самую, одну-единствен-ную, подходящую только им скамеечку, в меру удобную, в меру уютную, в меру скрытую от глаз. Ей нравился его голос – чуть глуховатый, глубокий. Нравились его обрывочные истории о Неделе театральной педагогики, на которую он приехал. Нравились возникающие между ними, ничуть не тяготящие паузы. Сергей – красивое имя. Его нужно произносить с хрипотцой, тем самым чуть приглушенным голосом…
Он начал с ладошек – легкие щекотания и поглаживания. Потом перешел к запястьям. Затылок, волосы. Линия бедра. Губы на шее, движения языком, горячее дыхание. Мочки ушей. Она не сопротивлялась. Он потянулся к губам – она увильнула: не торопись. Он сжал ее в объятиях и потянулся снова, она снова увильнула и высвободилась.
Она понимает: хочется все и сразу. И минуты безжалостно тикают.
«Пойдем погуляем!»-она.
«Пойдем..»-он, другим голосом, отстраненным.
Поцеловал в губы он ее уже на траве, тоже на берегу: гулять, брести медленно, опять говорить или комфортно молчать ему совсем не хотелось. Он был тороплив. Она почувствовала обыденность.
Чем больше он целовал ее – в щеки, в губы, тем дальше она отодвигалась. Набежала очередная туча, и под вновь прыснувшим дождиком ей казалось, что он, склонившийся над ней – рот в рот, жадные руки, – реанимирует ее, а она все никак не желает очнуться. Она вспомнила про Барселону, про то, что надо перезвонить сестре. Он перешел к ногам, снова к бедрам. И только когда он потрогал грудь – запретная зона, – она изогнулась и встала.
«Пойдем?»-она (опасайтесь резко вспыхнувшего очарования, иначе любое неосторожное движение может привести к резкому разочарованию).
«Пойдем…»-он, насмешливо.
С неба полило обильно, и они пошли искать выход из парка, ведущий к метро. Путь до метро предстоял долгий, оттого невыносимый. Говорить о чем-то казалось бессмысленным. Держаться за руки – неприемлемым. Два чужих человека. Он ожидал чего-то большего? Прости, не оправдала ожиданий.
Шли молча: он чуть впереди, она чуть сзади. На распутье двух дорожек остановились.
«Куда?»-спросил он.
Она пожала плечами.
«Стой здесь. А я пойду проверю!»– Он свернул направо.
Она осталась.
Коричневый сарафан промок. Сандалии измазались в грязи. Куда-то исчезли все посетители парка, ни души.
Она не удивилась, когда он не вернулся. И не расстроилась. И даже испытала облегчение: не придется идти до метро, тяготясь присутствием рядом, желая поскорее расстаться. И не написал ничего на прощание: тоже лишнее. Возможно, она сделала бы точно так же. К чему условности?
И только оказавшись дома, она вдруг испытала страшную тяжесть и пустоту, как будто ее обманули и по-настоящему бросили. Тяжесть была неподъемна – она пролежала весь оставшийся вечер, не вставая, не ужиная, не раздеваясь, и даже не перезвонила и не ответила на повторный звонок сестры, ограничившись сообщением: «Все хорошо. Жди». Встреча с зачем-то посланным ей Сергеем оказалась не теплым объятием, не торжеством надежды, а черной, жирной точкой, подведшей окончательную черту под всем ее бессмысленным существованием в этом городе. Что и требовалось доказать! Ее вырвало в этот вечер.
Сестра переехала в Испанию три года назад, вышла замуж за барселонца Антонио и уже успела обзавестись двумя детьми. Сначала Антонио прилетел к ней на ее Дальний Восток-не поленился, через полсвета, познакомиться. А потом она к нему-с концами. И сразу вросла в испано-каталонскую землю, точно на ней и родилась: «Я дома, никуда больше не хочу!» Мама к тому времени полгода как жила в Израиле: заманила с собой лучшая подруга, отправившаяся на ПМЖ: «Мы ж дальневосточники, легкие на подъем, поедем, вместе не пропадем!» И мама неожиданно согласилась и уехала с подругой в чужую страну. И быстро нашла приличную работу. И даже, кто бы мог подумать, довольно легко освоила азы незнакомого языка. Был бы жив отец, не скосил бы его внезапный инсульт, глядишь, тоже бы сорвался с насиженного места, падкий на путешествия, молодой до смерти, недаром – моряк (радовался, когда старшая в Петербург перебиралась, а вот до встречи младшей с иностранным женихом не дожил).
Вросла ли мама корнями в почву Земли обетованной – неясно, не знает пока сама. Ясно только, что обратно на Дальний возвращаться не будет: незачем, да и не к кому. Или в Израиле осядет, или к Машке в ее пригород Барселоны переедет, внуков нянчить. В общем, у всех сложилось. Кроме нее. Пока.
Рита знает, что ее ждет счастье на новом месте. За таких там борются, таких ценят, таких ублажают, поливают, как цветок. И дело не в длинных ногах и каштановых волосах, не в миловидном личике, бархатной коже и ласковых губах, не в начитанности и насмотренности. А в том, что она просто женщина.
Рита может с любого отрезка включить пленку своих заграничных воспоминаний, и каждая серия, каждый отрывок, содержащий мужчину, окажется смесью фруктового десерта, белого вина и терпкого аромата, исходящего от горячей шеи, широкой груди, сильных рук.
С каждым годом Европа набирала для Риты обороты, становилась крепче, жарче, оттого невыносимее. При этом только однажды – с художницей Ксенией – она целенаправленно искала флирта, романа, мимолетных отношений – попробовать, понять, сравнить. Это было ее первое путешествие за границу, это была Италия. В последующие разы она не стремилась к знакомствам. Главное-архитектура, музеи, улочки, каналы, не хочется размениваться на мимолетность.
«Итальянцы могут все!»-твердила ее давняя подруга-дальневосточница, перебравшаяся пару лет назад жить в ту же Италию. «Что все?» – смеялась Рита. «Все, никаких запретов!» Что конкретно имела в виду землячка, Рита так и не узнала. Но прошлой осенью, съездив в Милан, она повторила те же слова вслух – самой себе.