Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов
Борхесы
О португальских Борхесах едва лиЧто вспомню – о растаявших во мракеРодах, что мне тайком былые страхи,Пристрастья и привычки передали.Почти не существующие звенья,Уже недостижимые для слова,Они – неразличимая основаИ смены дней, и праха, и забвенья.Пусть будет так. Исполнились их сроки:Они – прославленный народ, которыйПесков и волн одолевал просторы,На Западе сражаясь и Востоке.Они – король, затерянный в пустынеИ уверяющий, что жив поныне.Луису де Камоэнсу
Года без сожаления и местиСломили сталь героев. Жалкий нищий,Пришел ты на родное пепелище,Чтобы проститься с ним и жизнью вместе,О капитан мой. В колдовской пустынеЦвет Португалии полег, спаленный,И вот испанец, в битвах посрамленный,Крушит ее приморские твердыни.О, знать бы, что у той кромешной влаги,Где завершаются людские сроки,Ты понял: все, кто пали на ВостокеИ Западе земли, клинки и флагиПребудут вечно (в неизменном виде)В твоей вновь сотворенной «Энеиде».Девятьсот двадцатые
Круговращенье созвездий не бесконечно,и тигр – лишь один из призраков наважденья,но, не встречая нигде ни случая, ни удачи,мы считали, что сосланы в это бездарное время,время, когда ничего не могло родиться.Мир, трагический мир был далеко отсюда,и нам предстояло найти его в прошлом:я сплетал убогие мифы о двориках и кинжалах,а Рикардо мечтал о своих табунах и загонах.Кто мог подумать, что завтра вспыхнет зарницей?Кто предвидел позор, огонь и нещадную ночь Альянса?Кто бы сказал, что история хлынет на перекрестки —наша история, страсть и бесчестье,то́лпы, как море, гулкое слово «Кордова»,смесь реальности и сновиденья, ужаса и величья!Ода, написанная в 1960 году
Закон ли тайный или явный случай,Свершая мой сновиденный удел,Велят, незаменимая отчизна,Наполнившая срамом и величьемСто пятьдесят невыносимых лет,Чтоб, капля, я воззвал к тебе, стремнине,Чтоб, миг, заговорил с тобою, время,И в задушевный разговор влилисьОбряд и мрак, возлюбленный богами,И храмовая чистота стиха?Я, родина, искал тебя в руинахОкраинных бездонных вечеров,В репье, ветрами пампы занесенномНа лестницу, в невозмутимых ливнях,В неторопливом обиходе звезд,В руке, пощипывающей гитару,В могучем притяжении степей,Которые владеют нашей кровью,Как море – саксами, в благочестивыхКрестах и чашах родовых могил,В еще девичьей нежности жасмина,В серебряной монетке, в шелковистомПрикосновении немой каобы,Во вкусе мяса, в сладости плода,В двухцветном флаге над щипцом казармы,В заношенных легендах о ножеИ винной стойке, в тысячах закатов,Ушедших и осиротивших взгляд.В поблекших за лета воспоминаньяхО двориках, где слуги носят имяСвоих хозяев, в нищенских страницахКниг для слепых, развеянных огнем,В неумолкающем паденье ливнейТого эпического сентября,Какого не забыть, но это ворохЕдва ль не чуждых знаков и имен.Ты больше верст своих безмерных далейИ дней твоих неизмеримых лет.Ты больше, чем немыслимое мореТвоих родов. Нам не узнать, какойТы видишься Творцу в животворящемСиянии предвечных образцов,Но мы, неистребимая отчизна,Живем и умираем, вызываяТвой сокровенный и слепящий лик.Ариост и арабы
Кому по силам книга? Для началаХорошей книги требуются зори,А к ним – века, сражения и море,Чтоб сталкивало всех и разлучало.Так думал Ариост и с наслажденьем,Пустив коня по вековым просторамГробниц и сосен, возвращался взоромК стократно перевиданным виденьям.Италия была на то мгновеньеКрай призраков, которые, подъемляКлинок, за веком век трудивший землю,Переплетали с памятью забвенье.Бредя по Аквитании, попалиПолки в засаду под крутой горою, —Отсюда сновиденье о герое,Мече и звуке рога в Ронсевале.Божков и стяги сакс, от века хмурый,Восставил над английскою страною,Придя тупой и грозною войною, —Отсюда сон про короля Артура.Под блеклым солнцем северного краяРодился сон, в котором спит подруга,Не покидая огненного кругаИ суженого верно ожидая.Не знаю, на Парнасе иль ВостокеРодился сон, в котором конь крылатыйПо небу скачет в сторону заката,А на коне летит колдун жестокий.И Ариост как будто с колдовскогоКоня смотрел на царствие земное,Измеренное вечною войноюИ юной страстью, рушащей оковы.И мир для зачарованного взораЦвел дивным садом в золотом тумане,Сливаясь за невидимою граньюС садами Анжелики и Медора.Мелькали, словно призрачные клады,Что в Индостане навевает опий,Любовные утехи и разладыВ его поэме, как в калейдоскопе.И в колкости, и в страсти несравнимый,Он сам стыдился собственного пыла,Придумав замок, все в котором было(Как в жизни) притягательно и мнимо.Как всем поэтам, рок или фортунаНе пожалели редкостного дараЕму, скакавшему своей ФерраройИ вместе с тем далекой кромкой лунной.Из невесомой ржави сновиденьяИ слякоти сновиденного НилаЕго воображенье сотворилоВеликолепное хитросплетенье —Меандр, алмаз, где ты на поворотеОпять оказываешься в начале,Чтоб с музыкой, не знающей печали,Плутать, забыв об имени и плоти.Европа чуть не сгинула бесследно,В тот лабиринт заведена азартом:Сам Мильтон мог рыдать над БрандимартомИ сокрушаться о Далинде бедной.Бог с ней, Европою! Дары иныеГигантский сон без края и без срокаОставил обитателям Востока,Где спят пески и бродят львы ночные.О шахе, что опять казнит бесстрастноЦарицу после сладостного мига,Нам и сейчас рассказывает книга,Чье колдовство столетьям неподвластно.Крыла из мрака, птичьи лапы с целымСлоном, чертящим небо на закате;Магнит-гора, чье пылкое объятьеТаит в себе погибель каравеллам;Земля, стоящая на холке бычьей,А бык – на рыбе; тайные реченья,Скрывающие силу превращеньяСкалы – в пещеру с золотой добычей, —Народам снились, что, сродни потопу,Прошли по стольким городам и странам,И сон, который виделся тюрбанам,Верней клинков завоевал Европу,И Ариост, над чьей любой страницейНеспешными и праздными часамиПозабывались, грезя чудесами,Стал сном, который никому не снится.Застывший у черты исчезновенья,С Востоком рядом – попросту словесность,Он сон, который снится сну. (Известность —Одна из разновидностей забвенья.)Вечерний луч, тусклея на излете,Касается покинутого тома,И беглый свет скользит по золотомуТисненью на ненужном переплете.Безгласный том плывет по запустеньюБиблиотеки через тьму ночную,Столетье за столетием минуяИ мой удел, мелькнувший как виденье.К началу занятий англосаксонским языком
Спустя пятьдесят поколений(пропастей, отведенных временем человеку)на берегу далекой большой реки,неизвестной драконам викингов,я воскрешаю шершавые, неподатливые слова,которые (некогда ртом, а сегодня – прахом)складывал во времена Мерсии или Нортумбрии,прежде чем стать Хейзлемом или Борхесом.В субботу мы прочитали, что Юлий Цезарьпервым из ромбуржцев прибыл подмять Британию;значит, и гроздья еще не созреют, как я услышутого соловья из загадкии плач двенадцати воинов над погребенным вождем.Версиями позднейших английских или немецкихслов, знаками знаков мне кажутся эти слова,а ведь в каждом из них был образ,и человек призывал их во славу меча и моря;завтра они возвратятся к жизнии fyr будет означать не fire[11], а уделприрученного и многоликого бога,чей вид повергает нас в первобытный трепет.Благословен лабиринтбесконечных причин и следствий,что на пути к тому зеркалу,где никого не увижу или увижу другого,мне даровал созерцатьзарю языка.Лк. 23
Еврей, язычник, просто человек,Лицо сокрыто в пелене времен,И буквы имени его навекРассыпались среди других имен,О милосердии, о состраданьиЗнал то, что тать из Иудеи мог,Висящий на кресте. Что было ране,Нам не извлечь. Исполнив свой урокПоследний – он распятым умирал,И посреди насмешек и глумленьяУслышал: тот, что близ него страдал,Был Бог, и вот, в порыве исступленьяЕму взмолился – помяни меняТы в Царствии Твоем, и грозный гласТого вершащего все судьбы ДняБандиту посулил сей день, сей час,Мол, внидет в Рай. Не изрекли ни словаДо смерти, но история для насОб этой казни сберегла рассказИ о Страстях Спасителя живого.Но как, друзья, наивна и простаХристова друга вера, невзначайПопавшего по первой просьбе в РайОт низости позорного креста!И не такая ль вера вовлеклаЕго во все кровавые дела?Адроге
Кого теперь встревожит, как когда-то,Что потеряюсь, забредя в глухиеКуртины, где для праздного закатаИ неискоренимой ностальгииВозводят кров незримый дрозд на ветке,Колдующий над песнею старинной,Круговорот струи, мираж беседки,Виденья статуй и фантом руины?На черном черный (знаю) в запустеньеПустой каретник проступает, сдвинувГраницы мира пыли и жасминов,Что помнит об Эррере и Верлене.От эвкалиптов по ночным террасамПлывет целебный аромат былого —Тот аромат, что вне уловок словаИ времени зовем домашним часом.Ищу и нахожу свой долгожданныйПорог. Все тот же дом под черепицейРисуется, и так же из-под кранаВода на плитки дворика сочится.А в зоркой тьме строения пустогоСпят за дверьми сновиденные тени —Хозяева нетронутых владенийУтраченного и пережитого.Я знаю в этих призрачных пределахЛюбую мелочь: блестки на граненомИ выгоревшем камне, повторенномВ зеркальных анфиладах помутнелых,И стиснутое в медной пасти львинойКольцо, и разноцветные кристаллыВеранды той, что в детстве открывалаДва мира мне – зеленый и карминный.Ни бедам, ни смертям не подначальны,Хранят свое былое эти тени,Но все они, как всё вокруг, реальныЛишь в памяти – в четвертом измеренье.Там, только там от времени заклятыСады и дворики. ПережитоеИх обвело магической чертою,В одно связав рассветы и закаты.Кто б смог нарушить хоть в одной деталиСтрой этой жалкой и бесценной прозы,Уже недосягаемой, как розы,Которые в Эдеме расцветали?И память об оставшемся за граньюДомашнем крове я несу как бремя,Не понимая, что такое время,Хоть сам я – время, кровь и умиранье.Искусство поэзии
Глядеться в реки – времена и воды —И вспоминать, что времена как реки,Знать, что и мы пройдем, как эти реки,И наши лица минут, словно воды.И видеть в бодрствованье – сновиденье,Когда нам снится, что не спим, а в смерти —Подобье нашей еженощной смерти,Которая зовется «сновиденье».Считать, что каждый день и год – лишь символ,Скрывающий другие дни и годы,И обращать мучительные годыВ строй музыки – звучание и символ.Провидеть в смерти сон, в тонах закатаПечаль и золото – удел искусства,Бессмертный и ничтожный. Суть искусства —Извечный круг рассвета и заката.По вечерам порою чьи-то лицаМы смутно различаем в зазеркалье.Поэзия и есть то зазеркалье,В котором проступают наши лица.Улисс, увидев после всех диковин,Как зеленеет скромная Итака,Расплакался. Поэзия – ИтакаЗеленой вечности, а не диковин.Она похожа на поток бескрайний,Что мчит, недвижен, – зеркало того жеЭфесца ненадежного, того жеИ нового, словно поток бескрайний.Музей
Четверостишие
Умерли многие, но это случилось в прошлом —в состоянии (как известно), наиболее свойственном смерти.Возможно ли, чтобы я, подданный Якуба аль-Мансура,умер, как умерли розы и Аристотель?Из «Дивана» Альмутасима аль-Магриби(XII век)Пределы
Есть строка из Верлена, которой мне так и не вспомнить,есть соседняя улочка, запретная для моих шагов,зеркало, видевшее меня в последний раз,есть дверь, закрытая мной до скончанья времен.Среди книг в моей библиотеке (вот я их вижу)есть книга, которую я не раскрою.Этим летом мне сравняется пятьдесят.Смерть истончает меня неумолимо.Из «Надписей» (Монтевидео, 1923)Хулио Платеро АэдоПоэт говорит о своей известности
Слава моя измерена сводом небес,библиотеки Востока сражаются за мои стихи,эмиры стремятся наполнить златом мой рот,ангелы уже знают наизусть мой последний заджаль.Мои рабочие инструменты – унижение и тоска;лучше бы мне родиться мертвым.Из «Дивана» Абулькасима аль-Хадрами(XII век)Великодушный враг
В 1102 году Магнус Босоногий приступил к покорению королевств Ирландии; говорят, что накануне своей смерти он получил приветствие от Муйрхертаха, короля Дублина:
Пусть в твоем войске сражаются золото и буря, Магнус Босоногий.Пусть завтра на полях моего королевства будет удачен твой бой.Пусть твои королевские руки сплетут ужасную паутину меча.Пусть станут пищей красного лебедя те, кто войдет под твой меч.Пусть все твои боги насытят тебя славой, пусть насытят кровью.Пусть на заре ты будешь победителем, король, топчущий Ирландию.Потому что этот день станет последним. Клянусь тебе, король Магнус.И прежде, чем сотрется его свет, ты будешь побежден и стерт, Магнус Босоногий.Из «Anhang zur Heimskringla»[12] (1893)Г. ГерингаLe regret d’Héraclite[13]
Я, столь многими бывший людьми, никогда не был тем,в чьих объятьях Матильда Урбах познала блаженство.Гаспар Камерариус,из «Deliciae Poetarum Borussiae»[14] (VII, 16)Послесловие
Дай бог, чтобы изначальная монотонность этой смеси, которую составило время, а не я, и в которую попали ранее написанные вещи (я не отважился исправлять то, что было сочинено мною при ином понимании литературы), бросалась в глаза меньше, нежели историческое и географическое разнообразие. Из всех книг, отданных мною в печать, ни одна, кажется, не является столь личной, как эта разнородная и беспорядочная «книга о разных предметах» – в первую очередь из-за обилия отражений и перекличек. Со мной мало чего случалось, а прочитал я о многом. Или, лучше сказать, со мной случилось мало чего более достойного памяти, чем философия Шопенгауэра или словесная музыка англичан.
Некто задается целью нарисовать мир. В течение многих лет этот человек населяет пространство образами провинций, царств, хребтов, бухт, кораблей, островов, рыб, комнат, инструментов, светил, лошадей и людей. Незадолго перед смертью он открывает, что этот неспешный лабиринт отображает черты его лица.
Х. Л. Б.Буэнос-Айрес, 31 октября 1960 годаИной и прежний
(1964)
Предисловие
Из множества стихотворных книг, начертанных моим отчаяньем, моей небрежностью и моей страстью, мне ближе всех «Иной и прежний». В этот сборник входят: «Еще раз о дарах», «Воображаемые стихи», «Роза и Мильтон» и «Хунин», за которые, если моя пристрастность не лжет, мне не стыдно. Здесь же собраны мои привычные темы: Буэнос-Айрес, культ предков, германистика, противоречие между преходящим временем и постоянством личности, изумление оттого, что такую субстанцию, как время, можно с кем-то разделить.
Эта книга не что иное, как компиляция. Стихи писались в разных moods[15] и моментах, не для того, чтобы составить единый том. Отсюда предсказуемая монотонность, повторы слов, а порой и целых строк. Однажды в литературном кружке на улице Виктория один писатель – назовем его так, – Альберто Идальго, изобличил мою привычку писать одну и ту же страницу по два раза, с минимальными вариациями. Тогда я ответил (сожалею об этом), что Идальго не менее вторичен, вот только в его случае и первая версия всегда принадлежит не ему. Таковы были достойные сожаления нравы той эпохи, на которую многие теперь оборачиваются с ностальгией. Все мы стремились прославиться удачной фразой. А ведь замечание Идальго справедливо: «Александр Селкирк» не сильно отличается от «„Одиссеи“, песнь двадцать третья»; «Кинжал» предвосхищает милонгу, которую я назвал «Нож в Эль-Норте», и, возможно, рассказ «Встреча». Странность, которую я не могу постичь, состоит в том, что мои вторые версии, точно приглушенное невольное эхо, как правило, получаются слабее, чем первые. В городе Лаббок, на краю пустыни, высокая девушка спросила меня: когда я сочинял своего «Голема», не пытался ли я создать вариацию на тему «В кругу развалин», и я ответил, что мне пришлось преодолеть целый континент, чтобы обрести это откровение, к тому же правдивое. При всей общности у двух композиций есть и различия: в первой дан сновидец внутри сновидения; в той, что я переписал позднее, показаны отношения божества с человеком и, возможно, поэта с его созданием.
Человеческие языки – это традиции, роковая предопределенность. Эксперименты отдельных людей, как правило, ничтожны, если только новатор не обрекает себя на создание музейного экспоната, игры, предназначение которой – дискуссии историков литературы или скандал как таковой; примерами могут служить «Поминки по Финнегану» и «Одиночества». Порою мной овладевало искушение переложить на испанский музыку английского или немецкого языка; если бы я совершил этот – возможно, невыполнимый – подвиг, я был бы великим поэтом, наподобие Гарсиласо, подарившего нам музыку Италии, или того анонимного севильца, который принес нам музыку Рима, или наподобие Рубена Дарио, открывшего для нас Францию. Я не продвинулся дальше черновика с переплетением односложных слов, да и тот я благоразумно уничтожил.
Причудлива судьба литератора. Поначалу он барочен, тщеславно-барочен, но с течением лет и при удачном расположении светил он может достичь… не простоты, ведь простота ничтожна, но скромной и тайной сложности.
Помимо школ, моим образованием занималась библиотека – библиотека моего отца; несмотря на все превратности времени и географии, я считаю, что не напрасно прочел те заветные томики. В «Воображаемых стихах» легко заметить влияние драматических монологов Роберта Браунинга и, как мне хочется верить, Уитмена. Пересмотрев эти страницы, я почувствовал, что находился куда ближе к модернизму, нежели к пришедшим на смену сектам, которые были порождены его распадом и которые теперь это отрицают.
Патер писал, что всякое искусство стремится достичь уровня музыки – быть может, оттого, что суть музыки в форме и мы не можем пересказать мелодию, хотя возможно пересказать основные линии повести. Если согласиться с таким приговором, поэзия оказывается гибридным искусством: подчинением абстрактной системы символов – языка – музыкальным задачам. Эту порочную идею распространяют словари. Мы, как правило, забываем об искусственности этих перечней, появившихся много позже, чем те языки, которые они упорядочивают. Исток языка иррационален и обладает магической природой. Датчанин, произносивший имя Тора, или сакс, произносивший имя Тунора, не знал, обозначают ли эти слова бога грома или грохот, который приходит после молнии. Поэзия хочет вернуться к этой древней магии. У нее нет предустановленных законов, она работает дерзко, наудачу, как будто бредет в темноте. Поэзия – это магические шахматы, где доска и фигуры меняются местами словно во сне; над этой доской я склонюсь после смерти.
Х. Л. Б.Бессонница
Из железа —гнутыми толстыми тросами из железа должна обвиться ночь,тогда ее не разорвутвсе те вещи, что видели мои перегруженные глаза,все невыносимо живущие в ней тяжкие вещи.Мое тело истомилось от горизонталей, температур, от света:в держащих долгий путь вагонах,на банкетах, где все ненавидят друг друга,на щербатых обочинах пригородов,на жаркой вилле с влажными статуями,в плотной ночи, где царят люди и кони.Вселенная этой ночи обладает простором забвенияи точностью лихорадки.Напрасно я хочу отвлечься от плотии от бессонного наплывающего зеркала,что расточает ее, караулит,от дома, по которому бродишь все теми же комнатами,от мира, приводящего к разбитой окраине, где в переулкахсвищет утомленный ветер над комковатой глиной.Напрасно я ждураспадений и символов – предвестников сна.Все длится мировая история:аккуратные канавки смерти в полости зуба,кружение собственной крови и планет.(Мне стала ненавистна вода излишестви отвратительно пение птиц на склоне дня.)Изношенные, бесконечные мили южной окраины,мили степей, грязных и непотребных, мили отвращенияне хотят покидать мою память.Затопленные земли, ранчо, сбившиеся в свору, словно псы, лужи смрадного серебра:я – отвратительный страж этой недвижимости.Проволоки, дамбы, мертвые бумаги, отбросы Буэнос-Айреса.Сегодня ночью я верю в ужасное бессмертие:во времени не умер ни один мужчина, ни женщина, и ни один мертвец,потому что неизбежная реальность из глины и железадолжна пробить насквозь безразличие уснувших или усопших —пусть даже они скрываются в распаде и в веках, —и обречь их на страшное бдение.Тяжелые винные облака раскаляют небо;светает в моих плотно сжатых веках.Адрогé, 1936Two english poems[16]
Беатрис Бибилони Вебстер де Буллрич
IБессмысленный рассвет встречает меня на опустевшем перекрестке; я пережил ночь.
Ночи – это гордые волны; темно-синие тяжелые волны, набрякшие всеми оттенками глубинных сокровищ, набрякшие невероятными и желанными вещами.
Ночи склонны к загадочным подношениям и отказам, к подаркам, которые легко отобрать назад, к темным полушариям радости. Ночи – они такие, поверь.
От всплеска той ночи мне, как обычно, остались лоскутья и бессвязные обрывки: заклятые друзья для пустой болтовни, музыка для снов, горький сигаретный пепел. Голодному сердцу все это без толку.
Большая волна принесла тебя.
Слова, просто слова, твой смех; твою ленивую и нескончаемую красоту. Мы говорили, и ты позабыла слова.
Сокрушительный рассвет встречает меня на опустевшей улице моего города.
Твой отвернувшийся профиль, звуки, из которых составляется твое имя, мелодия твоего смеха – вот какие блестящие игрушки остались мне после тебя.
Я перебираю их на заре, я их теряю и нахожу; я рассказываю их редким бродячим собакам и редким бродячим звездам рассвета.
Твоя богатая темная жизнь…
Я должен пробиться к тебе, хоть как-нибудь: я отбросил блестящие игрушки, оставшиеся после тебя; мне нужен твой тайный взгляд, твоя подлинная улыбка – та одинокая насмешливая улыбка, с которой знакомо лишь холодное зеркало.
IIЧем я могу тебя удержать?
Я предлагаю тебе нищие улицы, отчаявшиеся закаты, луну оборванных окраин.
Я предлагаю тебе горечь мужчины, который так долго смотрел на одинокую луну.
Я предлагаю тебе моих предков – призраков, которых живые увековечили в бронзе: отца моего отца – деда, убитого на аргентинской границе двумя пулями в легкие, бородатого и мертвого, обернутого его солдатами в коровью шкуру; деда моей матери, который (всего в двадцать четыре) в Перу командовал отрядом из трехсот человек, – и теперь они призраки на бесплотных лошадях.
Я предлагаю тебе все возможные озарения моих книг, все мужество и всю нелепость моей жизни.
Я предлагаю тебе верность человека, который никогда не был верным.
Я предлагаю тебе свое средоточие, которое мне все же удалось спасти, – глубинное сердце, которое не живет словами, не торгует мечтаньями и неподвластно времени, радости и невзгодам.
Я предлагаю тебе воспоминание о желтой розе, увиденной на закате за годы до твоего рождения.
Я предлагаю тебе разгадки тебя, теории о тебе, истинные и потрясающие откровения о тебе.
Я могу дать тебе свое одиночество, свою тьму, свое голодное сердце; я пытаюсь тебя подкупить – неуверенностью, опасностью, поражением.
1934В кругу ночи
Сильвине Бульрич
Об этом знали только питомцы Пифагора:Судьба ведет по кругу и смертных, и светила;Из атомов бессменных восстанет все, что было:Златая Афродита, фиванцы и аго́ра.Ударит вновь копыто могучего кентавра,Чтоб в будущем, как прежде, упал лапиф, и сноваРим канет, и раздастся в ночи многовеко́войИз мерзкого зловонья стенанье Минотавра.Придет черед все той же бессоннице угрюмой.Рука, что это пишет, родится вновь из лонаТого же. Полвселенной опустошат знамена.(Подобные сужденья легко прочесть у Юма.)Вернемся ль мы обратно все в той же давней роли,Послушны, словно числа в периоде, – не знаю.Но кру́гом Пифагора меня стезя ночнаяВедет на тот же угол, в знакомое до болиПредместье, в дом далекий, куда ступаю робко.И путь ли мне на север, на юг или к востоку, —Там голубые стены, плита у водостока,Смоковница густая и путаная тропка.Там мой Буэнос-Айрес. Несущее мужчинамЛюбовь и деньги время мне дарит лишь виденья:Угаснувшую розу, никчемное сплетеньеПроулков, вдруг звучащих мне именем старинным,Моим – Солер, Суарес, Лаприда и Кабрера.И в отзвуках, плывущих почти потусторонне, —Рассветы и побудки, республики и кони,Счастливые победы и смерти с той же верой.И площади зияют в полночном запустенье,Как дворики в чертоге забытого владыки,А улицы с их далью прямы и однолики,Как коридоры смутных тревог и сновидений.И снова ночь нисходит, любовь Анаксагора,Чтоб вечность в смертном теле, как некогда, звучалаБессменною строкою – конца или начала? —«Об этом знали только питомцы Пифагора».1940Об аде и рае
Божественному Аду нет нуждыв блистанье пламени. Когда над миромзатрубят трубы Страшного суда,когда разверзнутся земные недраи племена, восставшие из праха,облепят неминуемую Пасть,не будет им ни девяти круговгоры вершиной книзу; ни бесцветныхполей, где среди вечных асфоделейбессмертный призрак лучника спешитза недоступным призраком косули;ни огненной волчицы на последнемуступе в преисподней мусульман,который ниже А́дама и пыток;ни молчаливой ярости металлов,ни Мильтоновой зримой темноты.Ни жгучим углем, ни трезубой стальюне станет беспощадный лабиринттеснить испуганные души грешных.И не скрывается на дне времензаветный сад. Для радости достойныхне требуются Господу кругииз света, концентрические схемыПрестолов, Херувимов и Властей,ни призрачные зеркала хоралов,ни беспредельные глубины розы,ни гиблый блеск хотя бы одногоиз всех несчетных тигров, ни прозрачностьбескровного заката над пустыней,ни древний, первородный вкус воды.Всемилостивому ни сад не ведом,ни свет воспоминаний и надежд.Как бы в стекле, во сне передо мноювозник обетованный Ад и Рай:когда последние оттрубят трубы,когда тысячелетний мир скрепятпечатями, когда сотрутся Время,эфемериды этих пирамид,черты и краски прошлого во мракекристаллизуются, представ лицомнедвижным, спящим, неизменным, вечным(лицом любимой, может быть – твоим),и видеть этот близкий, неизбежный,вневременной и запредельный лики будет Адом для того, кто проклят,и Раем для того, кто отличён.1942