Книга слизи. Скользкий след в истории Земли
При этом Патриция хотела чувствовать сексуальное влечение к мужчинам. Она всю жизнь боролась со своей гомосексуальностью и пыталась избавиться от этой склонности даже медицинским путем. Ее отношения с партнерами обоих полов были чаще всего краткосрочны. В 1995 году Патриция умерла от рака в швейцарской клинике в Локарно. Тяжелый характер писательницы также поспособствовал ее одиночеству. Говорят, что Хайсмит зачастую разлучала чужие пары, а также писала антисемитские письма в газеты и местные органы власти.
Рисунок 6. В повести Г. Ф. Лавкрафта «Зов Ктулху» (1928) желеобразное существо угрожает человечеству (1). Тихоокеанская устрица (Crassostrea gigas), представленная здесь в открытом виде, является афродизиаком (2). Картина «Госпиталь Генри Форда (Летающая кровать)» мексиканской художницы Фриды Кало, 1932 (3)
Впрочем, она искала этого одиночества. Сама же она рассказывала, что любила писать рассказы и книги в постели, с пепельницей и крепким алкоголем под боком. Кровать была ее «лоном» (a womb of my own), ее исконным материнским телом. A womb of my own условно заимствовано от A Room of One’s Own – своей комнаты, которую Вирджиния Вульф, наряду с гарантированным доходом, считала необходимым условием для успешного творчества писательницы. Хайсмит, должно быть, чувствовала себя очень спокойно и уединенно в кровати, лежа в которой она придумывала убийц и смертоносных улиток. Уилсон рассказывает, что один из своих романов она воспринимала как девятимесячный плод в материнском теле литературного творчества. Настоящих детей Хайсмит, однако, не родила. В реальной жизни они были ей противны, а в творчестве выполняли лишь роль статистов.
Иначе дело обстоит с мексиканской художницей Фридой Кало, потому что отсутствие детей наложило серьезный отпечаток на ее творчество. Ее картины пронизаны кровавой пустотой и сильной болью, в том числе связанной со многими неудачными попытками стать матерью. Тема продолжения рода, если не считать почти порнографического изображения секса и мифически прославленного материнства, зачастую игнорируется в искусстве, что является большим упущением. Не уделяется внимание и роли крови и слизи в женском теле, будь то менструация или роды. В связи с чем формируется наше неоднозначное отношение к этим двум жидкостям. «Кровопролитие всегда считалось уделом мужчин и актом геройства, начиная с кулачных боев как обрядов посвящения и заканчивая контактными видами спорта и разными баталиями, – пишет Синеад Глисон. – Женская кровь считается банальной, обыденной, даже нелепой, хотя от нее напрямую зависит продолжение жизни».
Болезненная утрата способности к материнству у Кало отчасти заполняет эту нишу в искусстве, а в бестселлере Шарлотты Роше «Запретная территория» эта тема по-настоящему выходит на передний план. Слизь, кровь и другие выделения здесь скорее не прославляются, а детально рассматриваются, как будто под ярким светом прожектора. Есть лишь одно исключение: героиня спешит всем сообщить, что она в день своего совершеннолетия прошла процесс стерилизации. Здесь мы имеем дело с добровольным отказом от родов и материнства, в связи с чем подходим к следующей, еще более табуированной теме – климаксу. «Вероятно, менопауза – это наименее гламурная тема, которую только можно себе представить», – говорит американская писательница Урсула К. Ле Гуин.
Женщина, совершающая переход, должна наконец «забеременеть собой». Она должна родить саму себя, третью версию себя, принять свой новый возраст. Это тяжелый труд и через него нужно пройти ей самой. Мало кто может помочь ей с этими родами. Эта беременность долгая и схватки тяжелые. Только одна, последняя фаза будет еще сложнее, но через нее проходят все – и женщины, и мужчины.
Перерождение. В искусстве этот мотив, во многом благодаря христианской традиции, в основном принадлежит мужчинам. У них есть право перерождаться, причем зачастую в новую версию себя самих. К примеру, Нео в фильме «Матрица» глотает красную пилюлю реальности и просыпается голым и лысым в синтетической слизи, подключенным к матрице через странную пуповину. Когда узы разрываются, просветленный герой попадает на свободу через некий стерильный родовой канал. Очищение происходит не всегда. «Сумасшедшие боли» сопровождали превращение доброго доктора Джекила в злого мистера Хайда. «Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти».
Однако эксперимент Джекила должен был освободить людей, а точнее мужчин, от их низменных черт и проявить все самое благородное в них. Вместо этого из «слизи из ямы» возникло чудовище – неудача, которую сам Джекил объяснил отсутствием богобоязненности. Родись он под другой звездой, он вышел бы «из этой агонии жизни и смерти ангелом, а не дьяволом». А если роды все же остаются функцией женщины? В «Мухе» подруга мутирующего героя во сне рожает их совместное потомство – окровавленную извивающуюся личинку. Вылитый отец, или его внутренний Хайд, по меньшей мере.
Тем не менее не только в художественных произведениях мужчины стремятся избавиться от собственной слабости. В конце 1970-х годов немецкий социолог и писатель Клаус Тевеляйт проанализировал литературу, появившуюся между двумя мировыми войнами, для своей книги «Мужские фантазии» о женщинах, жидкостях, телах и истории. Он хотел понять психологию мужчин, поддерживающих идеи фашизма. Согласно Тевеляйту, их мужественность основывалась на отдалении от всего женского и женоподобного. Дух такого мужчины должен был твердо и неизменно поддерживать ценности немецкой культуры и менталитета. Такой мужчина должен защищаться от наводнений любого рода – в том числе «красного» наводнения с востока, а также от топи, грязи и слизи.
Как отмечает британский историк Сантану Дас, эти понятия зачастую были для солдатов взаимозаменяемыми, он также описывает опасные траншеи, окопы и долгие марши как «потоки слизи». Дас пишет, что не только влажная земля и «засасывающая грязь» была капканом, порой захватывающим людей. В вязкой податливой земле оставался металлический мусор, человеческие отходы и гнилая плоть. Складывается ощущение, что эта гибкая влажная почва жила своей, отдельной жизнью. Подобно огромному осьминогу, она выжидала, чтобы затем наброситься на своих жертв, окружить их и похоронить. «Мужчины умирают от грязи не меньше, чем от пуль, только мучительнее, – цитирует Дас одного из солдатов. – Грязь – это ад».
Клаус Тевеляйт цитирует писателя Эрнста Юнгера, бывшего тогда молодым солдатом, готовившимся к атаке: «Страх охватывает нас, будто тысячью конечностей пронизывая каждую клетку нашего организма». Путь к «вытянутому по струнке солдатскому телу» и непреклонному духу требовал забыть о собственной природе. Согласно Тевеляйту, любое проявление мягкости или эротики в таком мужчине считалось проявлением слабости. Было положено держать собственные чувства под замком. Однако сдерживать телесные побуждения не так-то просто. Телесные жидкости, которые с детства были табуированной темой, превратились в сущий ад. «Все эти смешанные выделения – в теле, на теле, из тела: слюни при поцелуях, влажность влагалища и его выделения, поток крови и слизи при менструации», – писал Тевеляйт. А женщина? Она заключена в оковы одной из трех вечных женских ролей: асексуальной матери, целомудренной жены или шлюхи.
Такой подход иллюстрирует экстремальную картину мужественности в крайне сложное время, в котором мужчины были вынуждены дистанцироваться от женщины и всего женственного. Подобное представление существует и сейчас и имеет катастрофические последствия. В якобы цивилизованном западном обществе мужчины все так же нападают на женщин, потому что те отказывают им в интимности, на которую мужчины, по их собственному мнению, имеют полное безусловное право. Сексуальная неудовлетворенность и отвращение к женщинам проявилась в деле Скотта Бейерле, который ворвался в студию йоги во Флориде, выстрелил в шестерых незнакомых женщин, две из которых скончались. Согласно The Washington Post, ненависть Скотта к женщинам началась еще в подростковом возрасте, когда он сочинял женоненавистнические стихи, песни и другие тексты. «Под их якобы невинным смехом скрывается самая что ни на есть ужасная и гнилая сущность», – пишет он. И на этом дело не заканчивается. Как рассказывал Клаус Тевеляйт в одном из интервью, один из американских серийных убийц писал, что от всех женщин нужно избавиться, желательно с помощью концлагерей.
Благородные люди – позвоночные: мягкость у них сверху, твердость – глубоко внутри. А нынешние трусы – моллюски: твердость у них снаружи, внутри мягко. От мягкости им не уйти – да что там, от слякоти. В обширном нынешнем мире ее так много!
Г. К. ЧЕСТЕРТОН, «Доисторический вокзал», 1909
Рисунок 7. «Заражение Темзы». Картинка 1850 года из сатирического журнала «Панч»: «чудесный эффект» капли лондонской воды (1). «Словно “безмолвный разбойник с большой дороги”, смерть ждет вас на реке», – так предупреждали людей газеты в 1858 году во время «великого зловония» (2). Возбудитель Vibrio cholerae (3)
Зловоние смерти
Болезнь – это слабость, секс – это неловкость, а смерть – это наш самый большой страх. Все эти пограничные переживания между здоровьем и беспомощностью, мной и тобой, жизнью и смертью имеют непосредственное отношение к слизи. Если убрать мысли о слизи из нашего сознания, то может показаться, что и наше биологическое существование бесконечно. Тем не менее остается слепая зона, в которой как раз скрывается слизь. Она покрывает пограничные и контактные поверхности у многих живых организмов и в окружающей среде в целом, однако делает это так скромно, что мы легко забываем о ней. Это несправедливо, поскольку слизь не дает проникнуть в наш организм патогенным микробам, облегчает сексуальный контакт, а также защищает нас при контакте с больными и трупами.
Мы испытываем парадоксальное отношение к слизи – охраннику нашего тела, которого мы так легко игнорируем, хотя в кино продолжаем им наслаждаться как символом злодейства и возбудителем щекотливого отвращения. Почему же слизь так неприятна? Отвращение – это одна из базовых эмоций, причем очень гибкая. С помощью нее мы можем реагировать на неприятные вещества так же сильно, как и на неприемлемое поведение, идеи, слова. Если коротко, то на любые виды нарушения личных границ. Наш менталитет также накладывает отпечаток на то, что нам претит, поэтому представление об отвратительном сильно зависит от места проживания той или иной социальной группы.
«Отвращение – это очень сильное чувство, однако оно основано не на логике и разумности», – говорит мне в процессе беседы исследовательница из Лондона, Валери Кертис. Проведенный ею опрос об источниках отвращения показал, что для жительниц Британии это были в основном непристойные разговоры, жительниц Буркина-Фасо – свиньи, а для нидерландок – руки торговцев рыбой. Отвращение может касаться не только отдельных людей, но и целых меньшинств. «Дискриминация зачастую основана на риторике отвращения», – отмечает философ Марта Нуссбаум. В опросе Кертис молодые жительницы Индии в качестве фактора, провоцирующего отвращение, назвали контакт с людьми низших каст. Для представителей высших каст те являются «неприкасаемыми». Невидимая черта отделяет низшие касты от остального общества, зачастую заставляя заниматься самой черной и тяжелой работой – например, чисткой туалетов и работой с канализацией.
Замкнутый круг состоит в том, что социальное изгнание приводит к контакту с экскрементами, а это, в свою очередь, создает новые поводы для еще большего дистанцирования. Из романов Виктора Гюго мы знаем, что эта проблема существует в Европе уже очень давно. «Мы могли бы сказать, что клоака вот уже десять веков является язвой Парижа. Сточные воды – это отрава, которая засела в крови города», – говорится в «Отверженных», романе Виктора Гюго, опубликованном в 1862 году. В центре романа – история Жана Вальжана, осужденного и заклейменного за кражу хлеба. «Народное чутье никогда не обманывалось на этот счет. Ремесло золотаря в прежние времена считалось в народе столь же опасным и почти столь же омерзительным, как ремесло живодера, которое так долго внушало отвращение и предоставлялось палачу».
Таким образом, все сводится к социальной стигматизации и отвращению к выделениям тела, среди которых по всему миру на первом месте стоят слюни, пот и фекалии. Дальше идут трупы и испорченная еда. Кертис распределила возбудителей отвращения по шести категориям, среди которых плохая гигиена, беспорядочный секс, а также инфекции с видимыми проявлениями на теле. За ними следуют нарушения поведения и внешнего вида, такие как постоянный кашель или деформации разного рода, а также отклонения от социальных норм, например бездомность.
«Его наружность трудно описать», – говорится у Роберта Льюиса Стивенсона о мистере Хайде.
…что-то в ней есть странное… что-то неприятное… попросту отвратительное. Ни один человек еще не вызывал у меня подобной гадливости, хотя я сам не понимаю, чем она объясняется. Наверное, в нем есть какое-то уродство, такое впечатление создается с первого же взгляда, хотя я не могу определить отчего.
К пятой категории Кертис отнесла мышей, комаров и других животных, распространяющих болезни и тесно связанных с порчей пищи. К примеру, люди в Великобритании, Индии, Буркина-Фасо и Нидерландах считают мух отвратительными.
Выбор категорий может показаться несколько произвольным, однако очевидно то, что все они связаны с потенциальным заражением инфекциями. Секс с большим количеством партнеров увеличивает шансы заражения, так же как и контакт с больными людьми. Отвращение здесь играет существенную роль по той причине, что оно призвано нас оберегать прежде всего от микробов и других паразитов. Об этом свидетельствует тесная связь между самой эмоцией и реакцией тела, которая часто проявляется при сильном отвращении. Другие явления объяснить сложнее. Например, почему женщины испытывают отвращение чаще и быстрее, чем мужчины? Не исключено, что их особо чувствительная реакция помогает компенсировать временную слабость иммунитета, причем не только их собственного.
Беременность в этом смысле относится к сложным жизненным этапам, потому что защитная реакция материнского организма меняется так, чтобы ребенок, будучи биологически чужеродным телом, не стал жертвой иммунного ответа матери. Этот молекулярный противогаз, впрочем, появляется в тот момент, когда нужна более сильная защита, поскольку эмбрион в первые три месяца особенно уязвим. Таким образом, если реакция отторжения в материнском организме появляется легко, это не позволяет патогенам приблизиться к ребенку. К тому же в целом низкий порог отвращения у недавно родивших женщин помогает им ухаживать за детьми в первые годы жизни, пока у них не выработается самостоятельная зрелая иммунная система.
Отвращение – это человеческая эмоция с глубокими биологическими корнями. Другие виды – например, муравьи и ракообразные – держат дистанцию от больных собратьев, а приматы стараются избегать зараженных сородичей. Достаточным предупреждением для них служит то, что объект по ощущениям мягкий, теплый и влажный, как слизь и другие вязкие текучие выделения. Эта осторожность оправдана, потому что во всех видах секреций нас могут подстерегать потенциальные убийцы. У людей это прежде всего спирохеты сифилиса в сперме, микобактерии туберкулеза в слизи из носоглотки, ВИЧ в крови и вибрионы холеры в фекалиях. Бактерия Clostridium botulinum, в свою очередь, прежде всего размножает свой нейротоксин в плохо хранимой еде. А другой эффект ботулотоксина мы можем заметить, если посмотрим на голливудских актрис: какие красивые у всех лица, но как мало мимики на них! Небольшая доза ботокса, уколотая под кожу, может разгладить глубокие морщины, тогда как при отравлении испорченной едой существует угроза смертельного апноэ.
Следовательно, отвращение необходимо, но как оно может защищать от заболеваний, если мы никаким органом чувств не можем отследить проникновение микробов? Соответственно, наша система отторжения превентивно реагирует даже на те возбудители, которые впоследствии оказываются «ложной тревогой».
Впрочем, что общего имеют между собой широко распространенные опасности, связанные с болезнью, сексом, смертью и процессом гниения? Разумеется, слизь. Слизь часто ассоциируется с микробами, в связи с чем она вызывает отвращение. Тем не менее слизь помогает нам на раннем этапе выявить источник инфекции, поскольку слизь можно четко распознать по виду и при касании.
Слизь – это сигнал, на который мы незамедлительно реагируем. Вопрос в том, пугает ли нас одна лишь слизь или еще какой-то опасный элемент? В любом случае при наличии возможного заражения мы не можем себе позволить находиться в долгих раздумьях, поэтому мы предпочитаем, чтобы наша система отторжения учитывала и ложные сигналы тоже, на всякий случай. Когда речь идет о том, чтобы избежать заражения опасной инфекцией, это не такая уж большая жертва. Тем не менее отвращение как инструмент скорее похоже на тупой деревянный молоток, чем скальпель, потому что оно орудует против слизи любого рода вне зависимости от того риска, который отвращение предупреждает. Логичным последствием является то, что мы изгоняем слизь из нашего стерильного мира. В связи с этим она остается для нас незнакомкой, которую мы отказываемся замечать, хотя для организма и природы слизь – это жизненно необходимое вещество. Следовательно, если мы слизь не воспринимаем всерьез и толком не изучаем, то как мы можем ее оценить по достоинству и использовать в нужных нам целях?
Отвращение к слизи – это не строгое правило, такового и не должно быть. Абсолютная неприязнь парализовала бы все наши действия. Человечество бы уже давно вымерло, если бы мы все в сексе руководствовались брезгливыми принципами Сартра. Брезгливое отношение к слизи означает, что мы идем против природы. Аналогично и с подозрительной пищей, которая кажется нам все привлекательнее по мере усиления голода. Отвращение также идет на спад с нарастанием сексуального возбуждения, в связи с чем слюна, сперма и другие выделения чужого тела начинают казаться не такими уж противными. После полового контакта все может снова измениться, и желание дистанцироваться от чужих секреций может появиться снова. Это свидетельствует о том, что отвращение подстраивается под текущие потребности и, как ни странно, моду.
Мари Дюплесси имела славу одной из самых красивых женщин своего времени, однако благородная бледность, выразительные глаза и стройная фигура имели свою высокую цену. Третьего февраля 1847 года в возрасте всего лишь двадцати трех лет она умерла от туберкулеза, но была увековечена одним из своих поклонников, Александром Дюма, в образе «Дамы с камелиями», Маргариты Готье. «Как стало возможным, чтобы заболевание, сопровождающееся кашлем, истощением, неослабевающей диареей, лихорадкой и выделением мокроты и крови, считалось не только признаком красоты, но и модным недугом?» – Таким вопросом задается историк Каролин Дей в своей книге «Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга» и тут же дает ответ: «Симптоматика укладывалась в рамки общепринятых параметров привлекательности. Румяные щеки и губы в сочетании с бледной кожей были качествами, имевшими давнюю генеалогию в истории красоты».
Что касается дам с более крепким здоровьем, то те придавали себе чахоточный вид с помощью корсетов и макияжа. Такая фатальная привлекательность начала выходить из моды только в конце XIX века, когда Роберт Кох выявил возбудитель туберкулеза и доказал, что болезнь заразна. Доказательство существования переносящих инфекцию микробов положило начало новой эпохе. До этого заразные болезни списывались на зловредные пары, так называемые миазмы. Они считались опасными испарениями в воздухе. Иногда даже определенные запахи считались факторами риска, однако их было не так просто избежать. «И вот здесь, в самом вонючем месте всего королевства, 17 июля 1738 года был произведен на свет Жан-Батист Гренуй, – говорится в „Парфюмере“ Патрика Зюскинда. – Это произошло в один из самых жарких дней года. Жара как свинец лежала над кладбищем, выдавливая в соседние переулки чад разложения, пропахший смесью гнилых арбузов и жженого рога».
Любое безветрие считалось риском для здоровья, пишет французский историк Ален Корбен в своем исследовании запаха «Миазм и нарцисс». «Все миазмы клоаки смешиваются с воздухом, которым дышит город; потому-то у него такое нездоровое дыхание, – пишет Виктор Гюго. – Воздух, взятый на пробу над навозной кучей, – это доказано наукой, – гораздо чище, чем воздух над Парижем». Как же избежать зловонных испарений, которые исходят не только от падали и навозной жижи, но и поднимаются от самой земли? От этой опасности жителей Парижа, а позже и других городов были призваны спасти тротуары. Идея, будучи первоначально английской, постепенно была заимствована во французской столице. По той же причине и ножки больничных кроватей становились все выше, тогда как куполообразные потолки не оставляли для миазмов места, кроме альковов и углов.
Слизь, однако, это не единственный показатель заражения. Сначала появляется вонь. В 1858 году поддерживаемое медициной суеверие и экстремальные погодные условия практически остановили жизнь в Лондоне. Граждане попрятались в своих домах, а правительство практически прекратило работать. Причиной такого чрезвычайного положения стали отнюдь не рекордные температуры того лета, достигавшие, правда, показателей выше 30 °C. Проблемой были горы фекалий, испарения от которых темным туманом окутывали город. Устаревшая и безнадежно перегруженная канализационная система города-миллионника направляла нечистоты в Темзу, о чем Чарльз Диккенс писал в своей «Крошке Доррит»: «Вместо чистой, благородной реки через сердце города протекает канализация со зловонными, смертоносными отходами». Когда уровень воды в Темзе на жаре снизился, фекалии и другие нечистоты были выброшены на берег и лежали кучами, достигавшими порой нескольких метров в высоту. Сена в Париже избежала подобной участи только по той причине, что человеческие экскременты стали считаться ценным удобрением. «Никакое гуано не сравнится по плодородию своему с отбросами столицы. Большой город – превосходная навозная куча. Использование города для удобрения полей принесло бы несомненный успех. Пусть наше золото – навоз, зато наш навоз – чистое золото».
К тому же как результат болезни или от природы, но в глазах этой женщины мелькали время от времени огоньки желания, сулившие неземные радости тому, кого она полюбит.
АЛЕКСАНДР ДЮМА, «Дама с камелиями»В Лондоне, впрочем, появились страхи перед новой волной эпидемии холеры. Считалось, что ткани, вымоченные в обеззараживающей хлорной извести, должны предотвратить распространение миазмов от навозной жижи и, как следствие, предупредить эпидемию. Тем не менее стерильные занавески мало помогали против возбудителя холеры и от самой свирепствовавшей эпидемии, которая снова и снова обрушивалась на Лондон. Это было отчасти связано с тем, что во многие дома питьевая вода поступала напрямую из Темзы в виде «мутной бледно-коричневой жижи», как описывал ее известный физик Майкл Фарадей. Историк Розмари Эштон в своей книге о великом зловонии выдвигает гипотезу, что в какой-то момент люди все же прекратили пить эту отвратительную воду.
Доказательство соответствующей реакции отвращения отсутствует, поскольку сложные эмоции непросто выявить на основе исторических описаний. Куда больше бросается в глаза то, что на протяжении столетий, в том числе во время великого зловония, люди явно жаловались на миазмы, но при этом сами нечистоты едва ли воспринимали с отвращением. Возможно, жители Лондона не испытывали особого отторжения в отношении фекалий, потому что они, как и другие отходы, составляли очевидную часть их быта? Как иначе объяснить увеселительную поездку королевы Виктории к зараженной Темзе, а точнее, попытку такой поездки, внезапно прекращенной только из-за невыносимой вони?
В наше зацикленное на гигиене время сложно понять такую невозмутимость. Я это понимаю, потому что в начале 1970-х годов выросла на севере Мюнхена, в «заднице мира», по словам моей бабушки. Это, конечно, было преувеличением, но не было лишено истины, поскольку неподалеку от нашего дома находились очистные сооружения с тогда еще открытой канализацией. Из города сюда, в бетонированный желоб, поступали нечистоты всякого рода. Это была не поддающаяся описанию жижа, которая восхищала нас, детей (к вопросу о привлекательности всего запретного!). К счастью, у нас хватало ума не запускать по ней кораблики. Более того, из-за этого часто невозможно было пить кофе в саду: как только ветер начинал дуть и разносить запахи, все сразу бежали в дом.