Такая разная правда

Морали в этой истории нет никакой, потому что ее и в жизни почти не осталось. Остается только «спасибо» сказать, что к нам с вами она никакого отношения не имеет. (Михаил Успенский, «Семейный роман»)

1

Ожидание суда затянулось на двенадцать месяцев. То судья в отпуске, то адвокат болеет, то в СИЗО карантин… Причины сыпались, как из ведра, и никто не знал, что будет завтра. «Завтра» могло просто не быть. Жизнь превратилась в здесь и сейчас – кстати говоря, это произошло впервые и очень удивило. Я всегда жил будущим. Оказалось, оно не стоит ломаного гроша, если в настоящем у тебя полный швах. Кто не жил настоящим, тот в следственном изоляторе не выживал. Как же, оказывается, все просто, когда из головы улетает лишнее.

Меня поместили вместе с преступниками и теми, кто случайно попал под тяжелую руку правосудия. Я знакомился с людьми, с бытом, с порядками. Другими словами, просто сидел, как сидят в тюрьме. Вникал в местную иерархию. Вливался в «коллектив», раз уж временно оказался его частью. Имел свои обязанности, завоевал особую репутацию. Ни с кем не конфликтовал, если получалось. Когда не получалось – принимал меры. Материться здесь нельзя, каждое слово имело тот смысл, который в себе несло, за него отвечали по всей строгости, и «отмазки», что, дескать, употреблено «для связки слов» или что эмоции переполняли, не «прокатывали». Драки тоже не приветствовались. В противостояниях верх одерживал тот, кто за каждое слово готов умереть. Кто ежесекундно – днем и ночью, день за днем, месяц за месяцем – не готов, тот в проигрыше. «Кто ссыт – гибнет» – единственное пособие для выживания в местах, от которых по правилам жуткой лотереи никто не застрахован.

Мне повезло, я выжил. Никого за это время не убил и не дал убить себя. Ничем хроническим, вроде туберкулеза и иже с ним, не заразился. И приобрел бесценный опыт, который вряд ли еще где-то получишь.

Довольно часто приходилось беседовать с Гошей Архангельским.

– Чем займешься, когда откинешься? – спрашивал меня Гоша, и его взгляд пронизывал мозг лучше всякого рентгена.

Гоша – звучит по-детски и немного смешно, а выглядит страшно. Благообразный на вид старичок в хорошей форме, Гоша говорил прокурено-хрипло и медленно, фильтруя база… тьфу, извиняюсь. Нахватался. Имею в виду, что слова Гоша подбирал тщательно и не говорил лишнего. Если уж что-то сказал, то неспроста.

А однажды я видел его в деле. Реакция – мгновенная, сила – необъяснимая. Невозможно понять, как далекий от спорта старикан может проявить такие способности. Только что сидел человек за столом, писал карандашиком, в следующую секунду «шестерки» подхватили под руки истекающего кровью покусителя на привилегии криминального монарха. Из восьмиконечной звезды, вытатуированной в знак презрения к правилам, торчал тот самый карандашик, словно вбитый кувалдой.

Для Гоши это были привычные будни. Мелочи жизни, которые сегодня есть, завтра нет. В общем, не зря Гоша Архангельский занимал свое место в воровском мире. Но главное, что у него было – взгляд. Как у гигантского удава, чьи кольца оборачиваются вокруг твоей шеи. Глядя прямо в душу, Гоша будто гипнотизировал и выдаивал сведения, о которых люди сами не подозревали.

– Выйду – подамся в бизнес, – без всякой задней мысли делился я планами.

Куда же еще, кроме бизнеса? Увлечение переустройством мира оставалось для меня на первом месте, а жить на что-то надо. Скрывать такие «планы» смысла не было, ничего другого я не умел, кроме посредничества в сфере недвижимости. Вернусь в агентство, если возьмут. Или попрошусь к Борису Борисовичу. Авось, не выгонит и худо-бедно пристроит. У меня запросы маленькие, лишь бы на хлеб хватало.

Мы сидели на шконках из стальных труб, смрад камеры, где смешались сигаретный дым и все существующие человеческие выделения, стал привычен и не докучал, а на меня продолжали сыпаться скользкие и опасные вопросы Гоши. Опасные, поскольку неправильный для тюрьмы ответ грозил изменениями в жизни, после которых жизнью ее не назвать. Приходилось думать над каждым словом, смотреть на выдаваемый смысл со всех сторон и только потом открывать рот.

– Коммерсом заделаться решил, ака? Барыжничать станешь?

– Нет. – Мне не нравились уголовные формулировки. – На жизнь зарабатывать.

– Как лох?

– Как честный человек, который не хочет сидеть на чьей-то шее или отбирать чужой кусок.

– С твоим умом и уменьями…

– Вот именно.

Серьезные стальные глаза замирали на мне, как на мишени, в которую целятся.

– Здесь такие планы не в чести, – говорил Гоша. – Тем более, нельзя делиться ими с посторонними. Не для правильного пацана такие мысли.

– Мне по барабану, что «правильно», а что нет. Мне нужно, чтобы по справедливости.

Гоша задумчиво кивал, обозначая этим не «согласен», а «я тебя выслушал».

– А с женой как? – бросал он новую фразу.

– Ее больше нет.

– А другая баба?

– О запасном аэродроме не думал. Строил один и считал, что он на всю жизнь.

– Это хорошо, – с некоторым снисхождением признавал Гоша и затягивался ядреной сигареткой из пришедшего с воли «грева». – Хорошо, когда один раз – и на всю жизнь. Но особо свою такую позицию здесь не афишируй, не все поймут правильно.

Упор был на слово «здесь».

Я принимал к сведению советы бывалого сидельца. Не знаю, почему он выделил меня из массы сорока с лишним разнокалиберных особей. Кто-то шепнул осторожно, что просто так у Гоши ничего не бывает. Если он со мной возится – значит, что-то во мне видит. Какие-то перспективы.

Архангельский – это было «погоняло», а не фамилия, как я решил вначале. Он всю жизнь сидел. Возникавшие проблемы решал отсюда – как по тюрьме, так и по тому, что творилось снаружи.

– Не бойся, – говорил он мне, в очередной раз наслушавшись моих роившихся и постоянно выскакивавших мыслей о новом мировом порядке, – у тебя все будет хорошо. Скоро выйдешь.

Я верил. Несмотря ни на что. Ни на имевшийся на руках труп, ни на суровость отечественной фортуны.

И день настал.

2

Присутствующие со скукой на лицах слушали объяснения свидетелей и прения прокурора с адвокатом. Ажиотажа скорбно-бюрократическая канитель ни у кого не вызывала, ничего интересного не предполагалось, так как я сразу признал себя виновным. Оставалось узнать, какой срок дадут.

– Вызывается следующий свидетель, – прозвучало под перенасыщенными гадливым эхом сводами судебного зала. – Голикова Татьяна.

Вперед проследовала злополучная подруга, к которой после моего отъезда из дымно-злачного места собиралась переместиться Людмила.

Статная, сочная, со жгучим взором искательницы приключений, в выкрутасах судьбы Танька видела не удары, а возможности.

– Знаю Алекса давно, – начала она бойко, – ничего плохого сказать не могу. Он замечательный муж, прекрасный человек, чудесный друг. Они с женой очень любят друг друга.

Далее прозвучало много не менее лестных слов обо мне и обстоятельствах, которые привели к трагедии. Зал внимательно слушал. Народу собралось много, но знакомых лиц – единицы. Сегодня только начало долгого спектакля под названием «суд». На финал, думаю, соберутся все, кто сможет прийти.

В отличие от больших городов, следивших за собственным имиджем, меня поместили не в стеклянную коробку, а за обычную стальную решетку – до нас столичные новшества еще не добрались. Клетка со скамьей подсудимого и конвойными стояла в глухом углу зала, центр помещения занимали деревянные скамьи со зрителями, напротив высился на небольшом помосте стол судьи. Судьей у меня была дородная усталая женщина, прятавшаяся от реальности под глупой мантией. Представители обвинения и защиты расположились между судьей и присутствующими. Я сидел сбоку от всех, отчего происходящее воспринималось как своего рода кино для единственного зрителя, и не надутые важностью люди в мантиях вершили мою судьбу, а я глядел на творившийся снаружи балаган, где каждый, кто за решеткой (от меня) – актер.

Когда Танькин хвалебный поток поредел и, наконец, иссяк окончательно, прокашлявшийся прокурор изрек в ее сторону:

– Автомобиль, в котором было совершено преступление…

– О каком преступлении вы спрашиваете? – перебила Танька. – Об изнасиловании?

– Мы говорим об убийстве…

– Не было убийства! Была защита чести и достоинства женщины! Это – подвиг! Или я чего-то не понимаю?

В зале одобрительно загудели, кто-то несколько раз громко хлопнул в ладоши, его поддержали. Судья попросила тишины.

– Он жизнь и честь жены спасал! – вставила Танька в образовавшуюся паузу, пока прокурор открывал рот для продолжения допроса.

Новая овация всколыхнула зал.

Я благодарно взирал со своего позорного места и ничуть не комплексовал. Ну и что же, что называлось оно «скамьей подсудимых». Не судите – да не судимы будете. Придет время – все изменится, суды будут другими, а преступность исчезнет. Обещаю.

Прокурор, наконец, нашел формулировку, которая устроила и свидетельницу, и зал:

– Совершивший изнасилование человек убит в вашем автомобиле?

Прокурор был приятным моложавым (или, возможно, молодящимся) мужчиной, и Татьяна, не стесняясь публики, откровенно раздевала его взглядом. Суд она воспринимала как театр и вела себя соответствующе. Да, дескать, вышла она недавно замуж, и что? У мужа своя неизвестная ей жизнь, у нее – чудесная своя. Так они изначально договорились, обоих устраивало. Танька еще раз визуально примерила на себя крепкую фигуру прокурора.

– Да, – кивнула она, глядя представителю обвинения в глаза и поигрывая бровями.

Будто с чем-то связывающим их согласилась, а не на вопрос о собственности машины ответила.

– Где вы находились в момент совершения преступления?

– Познакомилась с одним перспективным джентльменом и пошла обменяться с ним телефонами.

Прокурор прокашлялся.

– Повторяю вопрос: где именно вы находились в момент совершения преступления?

– Повторяю, – сдерзила Танька. – Пошла обменяться телефонами.

– Куда пошли? – морщась, как в кресле у неопытного стоматолога, уточнил прокурор.

– В зал.

– Почему?

– Он пригласил.

– Одну?

– Да.

– Где на тот момент находилась потерпевшая?

– Осталась в машине.

Дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки.

– Сколько времени вы отсутствовали?

– Минут пятнадцать-двадцать.

– Почему так долго?

– Меня долго пришлось уговаривать дать, – Татьяна красиво откинула волосы, – номер своего телефона.

Казалось, еще вот-вот, и она покажет прокурору язык. Впрочем, то, как свидетельница показывала ему всю себя, сообщало, что решение обменяться телефонами с многоуважаемым обвинителем давно принято.

– То есть, потерпевшая Акимова Людмила Николаевна с двадцати одного часа пятидесяти пяти минут, – продолжил прокурор, начавший подозревать о скорых изменениях в своей интимной жизни, – до двадцати двух часов пяти минут, когда подверглась нападению Сорокина Святослава Игоревича, находилась в вашей машине одна?

– Я на часы не глядела. Когда вернулась к машине, меня к ней не подпустили, к тому времени там орудовали криминалисты и медики. Меня сразу проводили на допрос.

– Видели ли вы гражданина Акимова на месте преступления?

– К сожалению, нет, его к тому времени увезли. – Танька приветственно помахала мне за решетку. – Но будь таких Алексов побольше, нам не пришлось бы…

– Прошу не отвлекаться, – пресек лирическое отступление строгий голос судьи.

Татьяна никаким боком не относилась к моей нарождавшейся организации: не являлась ни действующим членом, ни внештатником из сочувствующих. Даже о тонкостях новой идеологии не знала. Но здравый смысл заставлял ее лить воду на мою мельницу:

– Если бы на месте Алекса оказался мой муж, от насильника не осталось бы живого места. Он разорвал бы преступника на кусочки и вывесил на деревьях, а фотографии по подъездам расклеил, чтоб неповадно было.

– У вас все по обстоятельствам дела? – опять перебила судья.

С видом королевы среди придворных, Танька вздернула подбородок, еще откровеннее выпятила грудь и снисходительно оглянулась на собравшихся:

– По обстоятельствам – все, а по делу… Ну, не виноват он. Вешали бы насильников, их бы и не было. Представьте, что вас… или вашу дочь. А того, кто заступился – судить?! За что? Сажать?!.. За то, что собственную жену спас?! Да вас самих тогда надо…

Таньку вывели из зала суда, хотя она и в коридоре продолжала возмущаться – мне было прекрасно слышно из-за решетки.

В клетке. Словно зверь. Как же они правы. Я – зверь, самый страшный (потому что непредсказуемый) зверь на свете: я не желаю быть съеденным хищниками. Хищники, если подумать, только называются хищниками, в нашем представлении – злыми, агрессивными и сильными. На самом деле в природе они охотятся на слабых, маленьких, глупых, дряхлых и больных. Очищают мир. Грубо говоря, делают его лучше (имею в виду – для природы). Во всяком случае, здоровее. Не для того ли мы миримся с существованием волков в лесу и ястребов в поле?

Итак, ученые установили: хищники – санитары леса. Не важно – того леса, что за городом, или асфальто-стеклянно-бетонного. Хищники – они хищники в любом обличье, хоть в овечьей шкуре, хоть в деловом костюме или со значком депутата. Их дело – грызть слабого и тащить добычу в зобики подрастающего потомства. Но как с этим принципом социального дарвинизма жить обыкновенным людям, которые мнят себя хорошими и желают жить правильно?

Если честно, мне плевать на законы эволюции и естественный отбор – я буду зубами защищать ближнего (а равно и дальнего) от более сильных, но менее человекоподобных собратьев. Пришло время сильных не телом, но духом. Такой вот выверт эволюционной спирали, что уперлась острым штопором в зад не ждавшего подобной пакости гомо сапиенса. Мне его, сапиенса, не жалко. Если кто-то высоко взлетевший думает о себе, что он хищник, то пусть научится ловить настоящую дичь, а не отбирать хлеб у маленького или обездоленного.

Жаль, что оружие есть только у власти и преступности, отчего в сознании многих они кажутся симбиозом. Простым людям тоже не помешали бы «Калаш» дома и «Мак» в темной подворотне.

Да, жаль. Когда выйду и войду в силу, я поправлю это недоразумение.

Кажется, я немного не о том и не ко времени, хотя и в тему. Вернемся к происходящему. К суду. Надо мной.

Можно ли было представить, скажем, год назад, с пеной у рта доказывая соратникам свои постулаты, что сам окажусь в роли преступника. Радовало, что судья – женщина. Должна понять. Говорят, женщины снисходительнее к общественным недоразумениям вроде меня. Мы только по букве закона кошмарные убийцы, а по справедливости – защитники слабых. Тех же женщин. Детей. Стариков.

Это насчет будущего приговора. Как ни странно, о нем я думал в последнюю очередь, поскольку мне нужен был этот суд. Мне, для моих целей.

Мне было, что сказать. Как в свое время Христу. Пусть пока с тем же результатом. Время расставит все по своим местам. Понтий Пилат тоже был государственным чиновником, радеющим о собственном благополучии вкупе с общими интересами… по возможности. А Христос – это Христос. С точки зрения Пилатоподобных – сын плотника. Но теперь, по прошествии веков, никто не скажет, что «прокуратор Иудеи» звучит круче.

3

Для дачи показаний вызвали Людмилу. Бледная, похудевшая, она долго не могла прийти в себя.

– Алекс к тому времени ушел, – начала она после перечисления анкетных данных. – Мы с Татьяной тоже собрались уехать, но ее перехватили. Она ненадолго отлучилась, я ждала в машине. И тут…

Людмила не сдержалась. Плечи задрожали, лицо зарылось в ладони.

Я умоляюще глянул на адвоката. Тот понял. Заседание прервали.

На следующее заседание Людмила не явилась. Я облегченно перевел дух. Хорошо, что она не пришла. После пережитого ужаса вновь и вновь обсасывать подробности…

Жуть.

Прокурор встал.

– Обстоятельства дела суду известны, и ввиду неявки гражданки Акимовой предлагаю заседание не переносить, а слово предоставить… – Его голос завис на долю секунды.

Я замер.

Да! Слово, наконец, предоставили мне.

Настал звездный час. Я поднялся, встретившись с поддерживающими глазами друзей. В первых рядах, занимая почти треть помещения, сидела вся компания единомышленников, включая ранее отсутствовавшего Борисыча. Они пришли ради меня. И для нашего общего дела.

– Да, я сделал это. – Я обращался сразу ко всему залу, сегодня забитому до отказа. – Могу объяснить почему.

Знал ли кто-то из пришедших, что присутствует не на судилище, где вынесут приговор очередному нарушителю спокойствия? Сегодня они – эти обращенные в мою сторону разные лица, внимающие и ждущие моих слов – на Голгофе. Впервые за долгое время свежий ветер будущего проникнет в затянутые паутиной мозги. Сегодня новый мир вторгнется в замшелое мышление обывателей, до сего момента не знавших ничего лучшего, как догонять «цивилизованный мир», дыша ему в задницу, глотать испарения и при этом радоваться: как хорошо устроились! Дескать, ура, скоро все там будем – в справедливой законопослушной сказке. Нет, господа-товарищи, не будем, сказка – ложь, да в ней намек. У забугорных сказочников проблем тоже выше крыши, поскольку из-за возведенного в абсолют понятия «права человека» размылись права общества. «Преступник – тоже человек» – это их логика. В новом мире будет другая. И я сказал:

– Уважаемые господа и дамы. Друзья. Госпожа судья. Я убил этого преступника. Отмечу – не случайно убил. Не в состоянии аффекта. Не по недоразумению. Не защищаясь и даже не потому, что защищал. Нет. Я хотел его убить – и убил.

По залу прокатился ропот. Адвокат посмотрел на меня как на умалишенного: что я творю? Нарушаю все договоренности, уничтожаю смягчающие обстоятельства и рву возможности «сыграть в дурочку». Он покосился на сидевшего сзади Борис Борисыча. Тот неопределенно пожал плечами.

Разве дано понять натасканному на «выжить любой ценой» (с упором на слово «любой») адвокату, что слышал он не показания жаждущего свободы, а потому готового и смолчать где надо, и лжесвидетельствовать, и подставить другого, короче, выкручиваться всеми способами – а голос из будущего. Это сверкнула молния нового порядка. А после молнии раздастся гром. И будет потоп. Потому что время пришло. По-другому быть не может. Я – всего лишь пророк того, что грядет.

И я сказал:

– Я убил преступника. Намеренно. Поскольку считаю – только так можно побороть преступность. Именно так надо поступать с ними, ведь преступник сам лишает себя всех прав собственным решением преступить установленные обществом законы. Он намеренно ставит себя вне их – и о чем тогда говорить?

Народ зашевелился сильнее. Выданное мной простое умозаключение, если вдуматься, одно, само по себе – без всей наносной шелухи, которая лишь отвлекает от главного – гораздо больше многих религий. Выше всех философий. Действеннее нынешних законов. Правда. В стремлении к власти политические партии тратят миллионы долларов на услуги коммерческих философов в требовании подарить им работающую Идею. Такую, за которую проголосует народ. За которой пойдет, причем весь. Включите телевизор – кто главный народный герой? Пощелкайте каналами. Полицейский? Судья? Другие (в глазах простых людей) олицетворения продажности соответствующих структур? Нет, господа. Герой нового времени – мститель.

Око за око.

Как же совместить несовместимое? Суд Линча и закон. Справедливость и милосердие. Мораль и здравый смысл. Общее благополучие и благополучие каждого из нас.

Я – знаю.

И я говорил:

– Сделав для себя осознанный выбор, преступник встает на другую сторону баррикад, с этого момента он враг. А на войне как на войне.