Призраки дома на Горького

© ООО Издательство "Питер", 2023

© Екатерина Рождественская, 2023

Подноготная

Квартира на улице Горького в доме номер 9 всем в семье понравилась сразу, но никто из Крещенских не знал, что в ней убили человека. Так и въехали, ни о чем не подозревая. Дом-то о-го-го какой! Не просто красивый, а роскошный! И главное, где – на самой улице Горького (Бродвей, как называли ее у Кати в школе), самый центр – центрее нет! Да еще целых пять комнат, толстенные стены, четырехметровые потолки, а на верхних этажах даже шестиметровые, представляете? Все просторное и великолепное, на горизонте из окошка виден Исторический музей и Красная площадь, у лифта всегда кто-то на дежурстве, да еще черный ход имеется и тихий двор. А что в квартире убили человека – никто не сказал. И первый раз, когда ее показывали, и потом, при оформлении документов, – молчок, хотя на том уровне, возможно, и сами были не в курсе.

Вот он, дом номер 9 по улице Горького, сразу за телеграфом. И если бы фотограф взял чуть левее, можно было бы увидеть окна квартиры на четвертом этаже, куда в 1974 году переехала семья Роберта

Дом этот был с богатой, хоть и не очень долгой историей. Построили его в 1949 году, хотя фундамент заложили еще в сорок первом, но тут война – и только что начавшуюся стройку обнесли забором и забыли до победы. Дом был основательный, внушительный и двухслойный, скорее даже двухъярусный, как торт, – снизу бордово-коричневый дорогущий гранит аж до третьего этажа, а сверху бежевая штукатурка до самой крыши, и сам весь украшенный колоннами, арочками, балкончиками, вензельками и всяческими приятными глазу милыми излишествами. Так вот, в городе ходили слухи, что гранит этот для нижней парадной части здания немцы еще в самом начале войны привезли из Финляндии, чтобы изваять из него нечто грандиозное в честь победы гитлеровской армии над СССР. Но не получилось у Гитлера с блицкригом, война была долгой, а после, опять же по легенде, этот гранит пустили на облицовку великолепного жилого дома на улице Горького, хотя стопроцентного подтверждения эффектной легенде никак не находилось. В общем, об архитектуре грандиозного здания известно было достаточно много, а вот кто жил в тех шикарных квартирах, держалось в тайне, короче, не афишировалось.

Роберт Крещенский все же решил разузнать – жена, Алена, поинтересовалась, что за люди там раньше обитали, просто так спросила, из любопытства. Он же воспринял это серьезно, поскольку в последнее время и сам увлекся историей Москвы и даже отправился хоть за какой-то информацией в писательскую библиотеку, но сведений почти не нашлось, а если и встречались, то очень общие и достаточно скудные. Самый близкий друг Крещенских, Володя Ревзин, был архитектором, вот его-то и попросили поспрашивать про этот дом у своих.

Он бы удивительный, этот Ревзин, очень привлекал к себе, чуткий, естественный, добрый, при этом настоящий мудрец. Но нет, совсем не памятник себе, а подвижный, любопытный, интересующийся, пишущий книги об архитектуре и знающий Москву, как никто другой. Подобные люди в человеческой среде редкости необычайной, те, кто, не имея с тобой кровных и родственных связей, становятся больше чем родными. Таких было совсем мало в окружении Крещенских, а может, и не было вовсе. Познакомились они, когда Алена была беременна Катей, он и принимал вместе с Робертом народившуюся девчонку из роддома. Тихо и по-доброму любил всех Крещенских, уходящих и нарождающихся в течение двадцатого века. У него была шикарная жена Наташа, любимая Аленина подруга с самого детства, мудрая княжна осетинских кровей, тоже абсолютно родная.

Знал Володя о Москве много, это было не только его профессией, но и страстью, сам писал замечательные книги, был эдаким современным Гиляровским и мог рассказывать подробно и очень увлекательно о любом закоулке старой Москвы. Говорить с ним было сплошное удовольствие, он был изысканно интеллигентен, но, когда входил в раж, было его уже не остановить. Никто, собственно, и не пытался, ничего интереснее его рассказов нельзя было придумать. Помимо Москвы, он любил дочку Ольку, своих друзей, свежезаваренный чай с вишневым вареньем, и все существенные разговоры проходили обычно за столом на кухне у Крещенских.

– Во время войны на месте этого дома долго лежал огромный невзорвавшийся снаряд, сам видел, с ребятами бегали смотреть, его тогда еле обезопасили. Представляете, вот прямо тут, где мы сидим, он и зарылся… И вообще самого дома, по идее, не должно было быть, потому что Сталин в тридцатых в первом генеральном плане реконструкции Москвы решил построить нечто специфическое, необычное, эдакий город-сказку в виде пятиконечной звезды, ну, для того, чтобы внести новые идеологические установки и в архитектуру тоже. Как театр-звезда Советской Армии, если на него смотреть сверху, только в масштабе города. В общем, начертили что-то грандиозное и даже пригласили для консультаций самого Корбюзье! Представляете? Самого Корбюзье! Хотя он какую-то чушь собачью предложил – снести старую московскую застройку, оставив только Кремль и Китай-город, и построить практически новый город! Ну что вы хотите, человек мира, не москвич, не прочувствовал как следует. Эх, мне бы хоть пять минут с ним поговорить, я бы у него столько всего выспросил… – Вова взглянул в окно и мечтательно посмотрел на наглого голубя, который ходил, как цирковой, по парапету. – Но, слава богу, тот проект в виде звезды довольно быстро похерили, что, как мне кажется, очень даже и хорошо.

А про дом номер 9 по улице Горького Вова разузнал не так уж и много, но точно знал, что братья-архитекторы называли его «фурцевским», потому что Екатерина Фурцева, будущий министр культуры, въехала в него еще в 1949-м, чуть ли не самой первой, и строго следила за тем, кому там собирались давать квартиры. Была тогда уже первым секретарем Фрунзенского райкома партии Москвы и членом Верховного Совета СССР, власть имела большую, вот и выбрала себе жилье, воспользовавшись служебным положением. Соседей отбирала сама, отсеивала неугодных или просто непонравившихся, хотела, чтоб вокруг жили товарищи интеллигентные, достойные, не буйные и тем более не запойные, а исключительно старенькие академики в шапочках, известные артисты, желательно, чтоб народные, прям с афиш, всяческие герои соцтруда с орденами на лацканах, статные боевые генералы в красивой форме, дисциплинированные и молодцеватые. Такой дом-мечта считался бы первоклассным во всех отношениях, отличаясь от других не только сталинско-ампирной помпезностью фасадов, но и приятным людским наполнением. Так и сделала.

Нехорошая квартира

Выписали в нем квартиру, продолжал Вова, в то первое заселение, и одному видному архитектору, сталинскому любимцу, который обустраивал послевоенную Москву, облагораживал набережные и парки, в общем, как тогда писали, изменял архитектурный облик столицы. Там беда и случилась. Подробностей той страшной трагедии не знает никто, дело было темное, его сразу замяли, но доподлинно известно, что архитектор, хозяин квартиры, как-то вечером спустился вниз к лифтерше с охотничьим ружьем в руках и попросил вызвать милицию. Бесстрастно так сказал, буднично, словно сантехника звал кран починить или за газетами пришел, и, опираясь на винтовку, как на посох, спокойно потом вошел в лифт и поехал к себе обратно на четвертый этаж, в квартиру номер 70.

Почти в таком составе семья и переехала на новую квартиру – Роберт, Алёна и две дочери, Катя и Лиска. На фотографию не попали еще двое – Лидка, которая готовила на кухне обед, и спаниель Бонька, собачий лентяй, храпящий где-то под столом

Примчалась милиция, поднялась на этаж, увидела страшную картину – единственного архитекторского сына с простреленной головой, который сидел за отцовским рабочим столом, залив кровью чертежи и бумаги, и его мать тут же без чувств, в глубоком обмороке. А хозяин рядом, в полном ступоре и не в силах вымолвить ни слова. Как все случилось, при каких обстоятельствах, жильцам известно так и не стало, дело сразу засекретили. Архитектора посадили под домашний арест, но вскоре отпустили за недоказанностью улик. Самострел, объявили. Как только уголовное дело было закрыто, жильцы нехорошей квартиры одним днем сложили пожитки и уехали из Москвы, оставив квартиру исполкому.

Кого-то вселили снова, потом жильцы еще раз поменялись, никто по разным причинам в квартире 70 долго не задерживался, пока наконец в 1974 году сюда не въехала семья известного советского поэта Роберта Ивановича Крещенского все в том же составе: сам Роберт с женой Аленой, их две дочери – десятиклассница Катя и мелкая четырехлетняя Лиска – и Лида, Лидия Яковлевна, их любимая бабушка по маминой линии. Да, и собака Бонька. Несмотря на полуженское имя, Бонька был мальчиком, полным именем Бонифаций его никто никогда не называл.

Роберт в домашней обстановке

Про тех первых жильцов и эту трагедию Крещенские узнали не сразу, вышло это совершенно случайно. Кто-то из сотрудников ляпнул Лиде в паспортном столе, и даже не кто-то, а старейшая паспортистка, которая сидела там со времен царя Гороха, ветеран труда, так сказать, она и спросила, мол, эта 70-я квартира теперь ваша? Та самая, в которой отец когда-то убил своего сына? Как же, помню-помню, переоформляли тогда, столько лет уже прошло, а мурашки до сих пор, вот ужас-то… Лида, вытаращив глаза, стала расспрашивать, что да как, и, хотя деталей не знал никто, а только в общих чертах, понаслышке, поняла, что да, застрелили парня, было такое, в самой дальней комнате с чуланчиком, есть у вас комната с чуланчиком-то? Значит, там, хоть и говорили, что это самоубийство. Отец то ли застукал сына за чем-то, то ли прознал о том, что ему не полагалось, вот и стал сыну ружьем угрожать. Тот забился от него сначала в чуланчик, а когда вышел по его требованию, тот посадил его за стол, требуя какие-то ответы, а потом и не сдержался, порешил. Так что не повезло вам, гражданочка, квартира непростая, с сюрпризом.

Лида, трусиха знатная, запаниковала. Что делать, не понимала. Ведь в квартире уже живут, все отлично, в комнате с чуланчиком Робочкин кабинет, он же спальня, в чуланчике полочки и вешалки с костюмами, гардероб вроде как, а сам Робочка пишет себе стихи с утра до вечера, грех жаловаться. И вот теперь такое. Лида подумала сначала домашним про это не говорить, но как в себе такие новости удержать, вот и пришлось признаться Алене с Робертом. Ну, если и произошло когда-то несчастье, то что уж теперь, сказал Роберт, сколько лет прошло, полжизни, многое чего на свете было, на все не откликнешься. В общем, об этом больше разговоры не вели, но Лида, когда дети надолго уезжали за границу, одна никогда старалась не оставаться, а обязательно вызывала пожить к себе сестру Иду и еще кого-то из подруг – Олю или Тяпу с Надей. Павочка уже ушла, похоронили, отплакали. Еще и нянька Нюрка, конечно, была, но защита из нее небольшая, никакущая, можно сказать, всегда при ребенке, или гуляет, или спать укладывает, в призраков вообще не верит, хоть и деревенская, но все дело, хоть еще один живой человек. Анатолия часто звала, вечного своего гражданского мужа, которого приобрела еще в прошлой жизни, в прямом смысле достав из-под земли – сидел он в своей оркестровой яме и играл на альте, безумно красивый и глупый до невозможности (Поля, Лидина мама, пригвоздила его говорящим прозвищем Принц Мудило). А Лидка в это время выкаблучивалась на сцене с другими кавалерами, задирая ножки прямо у него перед глазами. Так они и нашли друг друга. Но жениться – ни за что, Лиде хватило первого раза, когда Аллусин отец, не Толя, а Борис, вернулся из странствий и привел к ней с дочкой в дом новую жену.

Роберт с мамой Верой Павловной и Иосифом Кобзоном

Семью Крещенских Анатолий, он же Принц, безоговорочно и по-настоящему полюбил, сначала Лидку, звонкую и легкую, а через нее и остальных, сильно, всем сердцем, навечно. И очень вписался контрастом, как полная им всем противоположность. Скупой до невозможности (он называл это практичностью), Анатолий переводил любые отношения в денежные. Практически как Карл Маркс, которого часто зачем-то цитировал. Когда Лидка ему на это пеняла, он на голубом глазу (а глаза у него были вправду небесно-голубые) отвечал, что дело не в деньгах, а в их количестве, и ни разу не забывал взять свои десять копеек за буханку бородинского хлеба, когда Лидка просила его по дороге купить. Деньги, мол, счет любят. Часто экономил на транспорте – или шел пешком, или ехал зайцем. Был болельщиком «Спартака» и не снимая носил значок ГТО, перекалывая его, как орден, с будничного пиджака на праздничный. А еще был заядлым собирателем писем, а также филокартистом – коллекционировал открытки, причем без какой-то особой темы, а так, что найдет. И Алена с Робертом, зная эту его страсть, из любой страны и из каждого города старались посылать на его адрес открыточку с приветом. Любил «шибануть правдой», по его же личному выражению, считая, что правду говорить легко и приятно. К литературе в целом и к поэзии в частности дышал ровно, не забывая в этом гордо признаться, но обожал солдатские анекдоты, даже не просто солдатские, а солдафонские, и, протяжно смеясь, хрюкал, когда сам их и рассказывал. А так был вполне простодушен, верен, нежен и добр к Лидке и девочкам. Очень часто приходил, и приглашение ему не требовалось. Поэтому Лидка и рассчитывала на него как на самую из всех надежную защиту от того призрака, который мог обитать в чулане. Но когда не было ни Принца, никого другого из подмоги, то кабинет с чуланчиком Лида в целях профилактики наглухо закрывала, при этом обязательно оставляя там приоткрытым окно даже в зимнее время. Она считала, что если чей дух там и водится, то пусть лучше выходит в окно, чем бесцельно шатается по квартире.

Особые «Рождественские» взгляды. Роберт и Алёна, Алёна и Лидка

Через некоторое время ее подруга Оля, не столько набожная, сколько глубоко верующая, предложила Лиде принять единственно правильное решение – освятить квартиру. И когда Алена с Робертом уехали в очередную командировку, явился одетый в гражданское батюшка, походил по комнатам, помахал кадилом, побурчал молитвы и хорошенько обрызгал все святой водой. По Лидиной просьбе подольше задержался в кабинете Роберта.

Освящение квартиры Лида считала необходимым, но оставила это в тайне. И Оле строго наказала. Ведь Аллуся с Робочкой все время в разъездах по дальним и не очень странам, а она дома с детьми, ей требуется духовная защита. Хотя, если посмотреть с другой стороны, понимала, что приход священника в дом известного советского поэта – дело такое, мягко сказать, сомнительное. Ни на чьей биографии это, конечно, не отразится, уже не те времена, слава богу, но осадок у компетентных органов может остаться. Поэтому чем меньше народа знает о визите, тем лучше. А ей самой так спокойнее.

Подглядывающий Ленин и новые возможности

Ну, в общем, разбрелись по комнатам, стали жить.

Жить там было интересно и необычно, особенно Кате.

Она смотрела в окно и видела советский герб и земной шар, который еле заметно крутился прямо у нее перед глазами. Ведь окна квартиры выходили не только на улицу Горького, но и на угол с улицей Огарева, то есть прямо на Центральный телеграф. Земшар был оплетен снопами пшеницы в красных пролетарских полотнищах, а наверху, над всем этим богатством, днем и ночью сияла алая пятиконечная звезда. Где-то там, в этой сложной, но очень знакомой с детства композиции, точно должно было быть написано «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», хотя из комнаты разглядеть это было невозможно. Кроме глобуса, такого наглядного и объемного, виднелось и время на электронных часах, оно было всегда под рукой. Время высвечивалось и днем и ночью, да и герб светился не только по праздникам. Первые дни Катя почти не спала, ведь никогда еще ее ночи так заботливо не подсвечивались. А на 7 ноября почти всю ночь просидела на подоконнике среди горшков с цветами, разглядывая это внушительное здание напротив, закрытое огромным светящимся каркасом, разработанным, видимо, специально обученными инженерами и художниками. Это был своего рода световой театр. Катя видела, что прохожие внизу притормаживают, задирают голову и тоже рассматривают гигантское полотно, восхищаясь, видимо, красотой, полетом мысли, размахом и успехами нашей страны.

Ночной вид телеграфа на 7 ноября. И товарищ Ленин, подглядывающий в праздники в окна к Кате. А чуть дальше по улице скудно освещенная гостиница «Интурист»

Центральный телеграф в будни. Электронные часы и погодный термометр – привычный вид из окна помимо других красот

Стены телеграфа за один день – Катя даже не успела заметить – превратились в громадные, пылающие огнями живые плакаты: в космос дружно взлетали ракеты из маленьких лампочек, на соседнем панно стройными рядами ехали комбайны, собирающие созревшую светящуюся пшеницу, не переставая качали нефть крошечные нефтяные вышечки. Будничный и скромный герб, висящий над входом в телеграф, еще вчера совершенно не выделяющийся, за одну ночь приоделся в объемный сияющий саркофаг из раскрашенных лампочек с детальной проработкой каждого колоска и каждого флажочка.

Дуэт Муслима Магомаева и Александры Пахмутовой. Роберт, видимо, поет. Про себя

Так называемый «триумвират»: Бабаджанян, Магомаев, Рождественский, композитор – певец – поэт. Золотой век советской песни, лучшие образцы которой были написаны этой великой троицей

Да еще вывесили и огромный портрет Ленина, в целых два этажа! Ленин подглядывал к Кате в окно, и она по-девчачьи его стеснялась. Он слегка улыбался и немного щурился, глядя на нее, словно был близорук и недоглядывал. Ложась спать, Катя в праздничные дни обязательно задергивала занавески, чтобы огромное светящееся лицо вечно живого вождя не стояло у нее перед глазами и не смотрело по-педофильски на спящую ее. Иногда прореха между занавесками оставалась чуть больше обычного, и тогда от пытливого Ленинского глаза с прищуром деться было совсем некуда, разве что укрыться одеялом с головой. Поэтому перед сном вспоминались совсем не те строчки, которые хотелось бы повторять молоденькой девушке, не сладкий запевный Есенин и не «Какая ночь! Как воздух чист» Фета, а самое что ни на есть ненавистное стихотворение Маяковского:

С этой огромной мыслью теперь и приходилось засыпать.

Лида, бабушка, тоже радовалась новой квартире. Хотя она радовалась всегда и всему. Просто смотрела на любую, даже самую плачевную ситуацию под каким-то своим особым углом и остальных убеждала в том, что все, собственно, не настолько уж и плохо, можно сказать, в порядке, даже более чем. А тут и особый взгляд был не нужен, все и так было роскошно! Все эти высокие потолки, дубовые паркетные, хоть и слегка скрипучие, полы, огромные окна с блестящими латунными ручками, просторная ванная комната, названная Лидкой с ходу купальней, черный ход, которым никто никогда не пользовался, но сам факт его наличия радовал, почта, которую доставляли прямо в прорезь на входной двери, и даже холодильник в нише под кухонным окном, куда влезали тонны консервов, – все это безмерно восхищало Лидку, которая дождалась-таки на закате своей насыщенной событиями, но не удобствами жизни такого высочайшего уровня комфорта.

Роберт с замечательным артистом Анатолием Кузнецовым и его женой, а на заднем плане – Принц Анатолий

Книжная жизнь

Главное, что было особенно важно, соорудили здесь наконец огромную библиотеку, которая на прошлой квартире где только не размещалась – и в Лидкиной комнате на антресолях, и у всех под кроватями, и в платяных шкафах среди обуви, и на подоконниках, и под подоконниками, и вместо подоконников… Хотя назвать то библиотекой было бы кощунством, скорее книгохранилище.

Семейные библиотеки всегда были основой любого наследства, вот и у Крещенских книги, их отбор и чтение уже с давней давности вошли в негласный семейный уклад. Всегда тщательно и придирчиво собирались, и не лишь бы что, валом, поскольку места для них всегда не хватало. А у Крещенских уж было что почитать! За два с небольшим десятилетия существования их семьи книги копились и за счет подписок, и покупок, скажем, у спекулянтов или в букинистических магазинах, и, конечно же, подарочных книг, обязательно с автографами, ведь многие из друзей Крещенских были люди пишущие. Самые современные и читаемые авторы, которых Крещенские знали в лицо, одаривали своими творениями сами, убиваться за ними в магазине было не обязательно. Юрий Трифонов, Виктор Астафьев, Василий Аксенов, Юлиан Семенов, Виль Липатов, Владимир Войнович – все они для Крещенских были живыми людьми, а не только дефицитными томиками на полках. Так, понемногу, год за годом, библиотека выросла, почти вытеснив членов семьи. Это, кстати, и стало одной из тех важных причин, которую указали в заявлении о расширении жилплощади и переезде с Калининского проспекта в сталинский дом с высокими потолками на Горького, 9.

И тут действительно наступила благодать – настроили книжных шкафов по всей квартире до самого потолка, а потолки-то будь здоров, под четыре метра высотой! – и все эти несчастные в прошлом книги, сборники, собрания сочинений, незаслуженно томившиеся в непристойных условиях, встали наконец на свои законные места и на всеобщее обозрение. За стекло, на красивые полки, а особо ценные – под ключ. Потому что, да, книги воровали. И часто. И у Крещенских, бывало, тоже. Были они, не все, конечно, но многие, дефицитным продуктом, ценным и редким. Все Катины любимые французские классики – Дюма, Бальзак, Флобер, Стендаль, Сименон и даже Гюго – в книжных магазинах совершенно не встречались, о них мечтали, но в прямом доступе их просто не существовало. Только в Красной книге. Только по подписке. Конечно же, у Крещенских был блат, как без этого и какой писатель без библиотеки? Книги эти покупались в Книжной лавке писателя на Кузнецком, Катя часто туда с папой ходила, обязательно после звонка директора, не просто так. «Роберт Иванович, пятый том Конан Дойля пришел, когда заберете? Еще Жюля Верна обещают и Ефремова, но я, как только получу сигнал, сообщу вам отдельно».

Крещенским в этом отношении очень крупно повезло, а обычные читатели, не поэты и не члены Союза писателей СССР, выстаивали долгие очереди в книжный, чтобы подписаться на собрание сочинений, и то если повезет, ведь подписывали далеко не всех, а потом еще надо было ждать, когда можно выкупить заветные тома, да и то не сразу, а по мере их выхода. Зачастую приходилось брать в нагрузку к заветным авторам что-то эдакое, совсем нечитаемое – очередного Ленина, скажем, или Брежнева, а то и материалы давно прошедшего съезда КПСС. А еще и макулатуру обязывали сдавать, уж сколько раз Кате самой приходилось вместо уроков ходить по соседним со школой домам и выклянчивать старые газеты и журналы. И не просто так, самой, по собственному желанию, а именно по заданию школы. За двадцать килограммов макулатуры получали не саму книгу, а талон на ее покупку. Вот такая была книжная жизнь, напряженная, непредсказуемая, полная ожиданий, охоты, а иногда даже и опасностей.

И вот на Горького за состояние книжек теперь можно было быть уже вполне спокойными – ни пыль, ни алчные руки до них не доставали. И это тоже доставляло Лидке удовольствие, которая хоть и не читала с утра до вечера, но семейное добро блюла и наплевательски к нему никогда не относилась, ценила, помнила, что большую часть жизни прожила не то что в бедности – о нищете никто не говорил, – но далеко не в достатке, особенно в молодые годы. Поэтому зорко следила за сохранностью нажитого. Книжки уже не пылились и не лежали в стопках, а стояли, радуя глаз, гордо красуясь и служа, помимо всего прочего, еще и прекрасным дополнением интерьера. По всем стенам квартиры встали аккуратные застекленные полки, вполне строгие, классические, сработанные вручную отличным краснодеревщиком, но чуть «пикантные», как говорила Лидка, а именно с профилем более светлой породы дерева, обрамляющим стекло, и витиеватыми ручками, которые доставали намного дольше, чем воздвигали сами шкафы.