Романы Круглого Стола. Бретонский цикл

В этом высказывании Вильям Мальмсберийский, как нам кажется, выражает двоякого рода сожаление: и о краткости Ненния, и о феерическом многословии Гальфрида Монмутского, ставшем уже чрезвычайно модным. Последние строки Монмута не оставляют сомнения в том, что Historia Britonum появилась раньше, чем Historia Regum Anglorum Мальмсбери. «Я завещаю труд рассказать о саксонских королях, которые правили в Уэльсе, – говорит он, – Карадоку Лланкарфанскому, Вильяму Мальмсберийскому и Генриху Хантингдонскому. Однако я заклинаю их хранить молчание о королях бретонских, пока они не увидят бретонскую книгу, привезенную Вальтером Оксфордским, которую я перевел на латинский язык». Но эта якобы бретонская книга определенно была, повторяю, краткой латинской хроникой Ненния, и Гальфрид тешил себя иллюзией, думая, будто он один об этом знает; ведь Мальмсбери, прежде чем в последний раз приложить руку к своей бесценной истории английских королей, смог с нею свериться и распознать, что чистосердечно рассказал старый летописец, а что самовольно добавил туда Гальфрид Монмутский.

Но пока Мальмсбери учинял такое испытание историческому здравомыслию, два других современника-летописца, Генрих Хантингдонский и Альфред Беверлийский, принимали рассказы того же Гальфрида на веру. Первый, дабы утешиться, что узнал их слишком поздно, свел их в эпистолу, приложенную к новейшим спискам с его труда; второй воспроизвел всю Historia Britonum фразу за фразой, если не слово в слово[32].

Я возвращаюсь к Неннию. Уортон и лучшие критики единодушны в том, чтобы рассматривать хронику, носящую это имя, как творение армориканского бретонца, а г-н Томас Райт убежден, что этот текст попал в Англию лишь в первой половине двенадцатого века[33]. Более того, с проницательностью, которая, думается нам, могла бы привести его и к другим прозрениям, мой ученый друг установил, что у Гальфрида Монмутского была перед глазами эта хроника двенадцатого века и что он даже буквально списывал оттуда целые фразы и страницы. Так, например, Гальфрид присовокупляет к пути, проделанному троянцем Брутом, историю из Ненния о походе одного египетского вождя, который якобы заселил Ирландию. Вот для начала Ненний:

«И он сорок два года странствовал со своими по Африке; миновав Озеро Солеварен, пришли они к Филистинским Алтарям и, пройдя мимо Рузикады и гор Азарских, миновали реку Мальву и, перейдя Мавританию, достигли Геркулесовых Столбов, и пустились по Тирренскому морю[34]», и т. д. (§ 15).

А вот Гальфрид Монмутский (кн. 1, § 17): «И после тридцатидневного плавания достигли берегов Африки… Затем они подошли к Алтарям Филистимлян и к Озеру Солеварен и проплыли мимо областей Руссикады и гор Азары… Переправившись затем через реку Мальва, они пристали к берегам Мавритании… Нагрузив захваченным свои корабли, они направились к Геркулесовым столбам… Они все же ускользнули от них и вошли в Тирренское море».

Эти географические данные, точность которых Гальфриду, пожалуй, было бы трудновато проверить и которые он просто добавляет к мифическому путешествию Брута, чтобы раздуть бретонскую легенду за счет легенды ирландцев, вполне очевидно принадлежат перу единственного из двух авторов, а именно Ненния, старейшего из них. И многие другие фразы не дают усомниться в воздействии первой истории на вторую: например, рассказ о появлении Амброзия (у Гальфрида – Мерлина) при дворе Вортигерна; описание пира, на котором прекрасная Ровена, дочь Хенгиста, пьет за здравие бретонского короля. Но если учесть, что Гальфрид Монмутский, имея перед глазами хронику Ненния, мог говорить будто бретонская книга – единственная, где сохранилась память об Артуре и его предшественниках, придется вполне естественно усомниться в его полной искренности и по искать причины подобному притворству. Так мы без особых усилий придем к догадке, что эта латинская хроника Ненния и была исходным текстом или переводом бретонской книги, привезенным с материка архидьяконом Оксфордским. Этой гипотезе не стоит опасаться сверки с бретонской книгой, сохранившейся под названием Brut y Brennined; поскольку сейчас общепризнано, даже среди бретонских любителей древностей[35], которых их пристрастность завела весьма далеко от реальности, что эта вторая книга есть не что иное, как перевод Historia Britonum Гальфрида Монмутского, перевод относительно недавний, по мнению лучших экспертов, гг. де Курсона и де ла Бордери, у которых я потрудился спросить совета. Правда, если сослаться на свидетельство Уильяма Оуэна, главного редактора Myvyrian Archaeology of Wales, то якобы до конца прошлого столетия дошел собственноручный манускрипт архидьякона Оксфордского, в конце которого можно прочесть: Я, Вальтер, перевел эту книгу с валлийского на латынь, а в старости моей перевел с латыни на валлийский. Но не может ли быть, что следует опустить первую часть этой фразы и ограничиться второй: в старости моей перевел с латыни на валлийский? Иначе для нас непостижимо, зачем Вальтеру, владельцу и первооткрывателю бретонского оригинала, понадобилось перевести его на латынь, а потом с собственного перевода обратно на валлийско-бретонский. В любом случае этот перевод Вальтера Оксфордского, латинский или бретонский, относится лишь к самой книге Гальфрида Монмутского, а не к той, которая ее породила.

У нас есть и другие способы показать, что Гальфрид постоянно имел перед глазами хронику Ненния и не пользовался никаким другим письменным текстом. Вначале, как и Ненний, он придает острову Бретань столько же миль в длину и в ширину; как и Ненний, он описывает плодородие, общий вид, горы, реки, побережье этого края; он ничего не меняет в хронологии первого автора, от легендарного Брута и до сказочного Артура. Только вместо одного слова или строчки, посвященных каждому королю, Гальфрид пишет по целой строке на слово, а вместо одной фразы – параграф или главу. Все у него становится материалом для дальнейшего развития. Если вы сравните его текучую речь с первоисточником, вы увидите, как тот оказался напитан то затверженной школьной премудростью, то национальными легендами, бытовавшими у певцов и жонглеров островной и материковой Бретани; но не другими бретонскими или валлийскими книгами, коих, возможно, еще и на свете не было. Но особенно часто Гальфрид прибегает к латинским сказаниям, черпая оттуда краски, наносимые на первоначальную основу. Путешествие Брута и появление сирен взяты из Энеиды. Жрица Дианы, задержавшая Брута, чтобы предсказать ему судьбу, списана с одной главы Солина[36]. История Утер-Пендрагона и Игрейны – плагиат из мифа об Амфитрионе. Король Бладуд со своими восковыми крыльями – это Дедал из Метаморфоз. Битва Артура с великаном с горы Святого Михаила – имитация битвы Геркулеса с Каком. Вряд ли кому придет в голову, что все эти прекрасные эпизоды, оставленные Неннием без внимания, могли оказаться в книге, написанной на нижнебретонском наречии задолго до двенадцатого века. Но нетрудно принять, что человек искусный, каковым и был на деле Гальфрид Монмутский, мог прибегнуть к Вергилию, к Овидию, чтобы расцветить узорами простую основу Ненния, и всегда легко удастся распознать долю каждого из них. Так сверкающие краски витража не мешают проследить свинцовые швы, которые его оправляют и удерживают. Однако я не хочу сказать, что Гальфрид Монмутский обязан всем, что он прибавил к Неннию, одним только латинским поэтам: он взял из местных преданий то, что написал о друидических камнях Стоунхенджа, перевезенных с ирландских гор на равнину Солсбери; из бретонских лэ почерпнуты еще трогательная история короля Лира, последняя битва Артура, его смертельное ранение и отплытие на остров Авалон.

Вот последнее доказательство тесных уз, связывающих хроники Ненния и Гальфрида. Первая останавливается на перечислении двенадцати битв Артура[37]. С этого места Гальфрид, предвидя нужду в другом провожатом, извещает нас, что он дополнит найденное им в бретонской книге услышанным из собственных уст архидьякона Оксфордского. Мог ли он яснее признаться в том, что лишился посоха, на который до сих пор опирался? Ведь, повторив народные легенды во всем, что касалось Артура, он лишь бегло упоминает о событиях, связанных с историей англо-саксонского завоевания. Он принимает как есть известные рассказы, не прибегая вновь к своим школярским воспоминаниям, чтобы исказить их. Это был единственный способ придать им некую совместимость с легендами, собранными прежде. В самом деле, возникало искушение отчасти поверить этим легендам при виде того, как близок их собиратель к рассказам всех прочих историков, говоря о временах более знакомых.

Но здесь я предвижу возражение даже со стороны тех, кто, подобно мне, всей душою расположен видеть в труде Ненния первоисточник Historia Britonum. Почему бы нам не признать без колебаний, что эта хроника Ненния была написана по-бретонски и в таком виде привезена с материка в Англию?

Я отвечу, что Ненниева латынь скорее выдает не перевод двенадцатого века, а подлинник девятого, и что вряд ли ее можно приписать без оглядки таким церковным чинам, как Вальтер Оксфордский или Гальфрид Монмутский. Эта латынь сохраняет всю закоснелость, весь облик второй половины девятого века; однако она напоминает творение человека, не привыкшего писать по-латыни; живя во времена, когда единственными читателями были церковники, когда никто еще и думать не мог написать книгу по-бретонски, он кое-как изложил на латыни то, что наверняка выразил бы яснее на привычном ему наречии. Латынь Григория Турского, Фредегара[38] и монаха из Санкт-Галлена[39], современника Ненния, – это не латынь Сюжера, Мальмсбери или Гальфрида Монмутского. Впрочем, если бы книга была бретонской, как бы удалось Гальфриду Монмутскому воспроизвести многие места, буквально совпадающие в латинской версии? Кто-то еще, возможно, скажет, что архидьякон Вальтер мог перевести бретонскую книгу, а Гальфрид следовал этому переводу; но, повторяю, архидьякон перевел бы ее не столь неуклюжей латынью. И потом, решив однажды сделать вид, что есть некий бретонский текст, чтобы было чем разбавить ее содержимое, Гальфрид наверняка желал скорее сокрытия, чем приумножения той книги, которая разоблачила бы его собственные выдумки. И можно заключить, что если он присвоил из нее так много, значит, был уверен, что экземпляр, бывший у него на руках, никому и никогда не будет известен.

Кроме того, остаются в полной силе и другие возражения, которые можно выдвинуть против существования бретонской хроники девятого века. Для кого могла быть написана эта книга? Для тех, кто понимал только по-бретонски? Но они так же не умели читать по-бретонски, как и по-латыни. Читать учились, только принимаясь за латынь, и именно умением читать духовные лица отличались от всех прочих французов, англичан и бретонцев[40]. Предположим обратное: что в девятом веке некоему церковнослужителю пришла в голову хорошая идея пойти по стопам Беды Достопочтенного, записав на единственном в ту пору литературном языке подлинные или выдуманные предания своих соотечественников; и трудности, которые нас смущали, тут же исчезают. Эта хроника, редко копируемая в Нижней Бретани, где она родилась, лишь в двенадцатом веке будет занесена в островную Бретань руками архидьякона Оксфордского; Гальфрид Монмутский получит доступ к ней и, полагая, что она совершенно неизвестна, возьмет ее за основу более крупного сочинения. Но поскольку, если бы он признал источник, откуда черпал, с него могли бы спросить за все им добавленное, он заранее предупредит возражения, допустив существование другой книги, совершенно отличной от той, что у него на руках.

При этом если ни первопроходец Гильдас, ни Беда Достопочтенный ничего не говорили о бретонских королях, упомянутых в хронике Ненния, то истолковать их молчание очень легко. Все эти царственные особы, мифические потомки троянского Брута, были пока известны только в маленькой Бретани, где их превратили в естественных соперников Франка и Бавона[41] из французских и бельгийских легенд. Если Беда ни разу даже не написал имени Артура, это, может быть, оттого, что память о бретонском герое сохранялась только среди обитателей Уэльса и Арморики. Беде, англосаксу по происхождению, и не было нужды вникать в бретонские сказки, описывая историю англичан[42]. Что же до святого Гильдаса, ему нечего было сказать об отважных попытках Артура противостоять натиску англичан на тех немногих страницах, где перечислены несчастья и грехи его соплеменников. Тем не менее, Артур существовал: он действительно боролся против вторжения саксонцев, и память об этих славных битвах хранилась в памяти бретонцев, укрывшихся кто в горах Уэльса, а кто в области Франции, населенной их бывшими соотечественниками.

Он стал героем множества лэ, основанных на реальных подвигах. Но народная фантазия не замедлила преобразить его: с каждым днем прославлявшие его лэ претерпевали все более причудливые превращения. Из более-менее удачливого защитника своей островной родины он стал таким образом победителем саксонцев; правителем трех королевств; покорителем Франции, Исландии и Дании; грозой римского императора. Более того, избавив его от общей участи, феи перенесли его на остров Авалон; они якобы держат его там, чтобы однажды он возвратился в мир и дал бретонцам их былую независимость. Таким Артур был уже в бретонских песнях, задолго до сочинения Гальфрида Монмутского. Эти песни, особенно распространенные в Арморике, с большим интересом слушали по всей Франции в то самое время, когда победа норманнов обеспечила им столь же благожелательный прием в Англии. Именно тогда Гальфрид Монмутский, опираясь на безыскусную хронику Ненния, ввел эти сказочные предания в латиноязычную литературу, откуда они вскоре перешли в наши Романы Круглого Стола.

Но в области подлинной истории Ненний занимает то место, на которое лишил себя права Гальфрид. Если он и собрал немало сказочных легенд, он сделал это от чистого сердца. В его книге больше узнаются плоды драгоценной и неподдельной памяти. Страсть Вортигерна к дочери Хенгиста, коварство саксонцев, тщетные усилия бретонцев изгнать этих страшных союзников – все это из области реальных фактов. Автор, чуждый приемам литературной композиции, с полным простодушием доводит до нас оба мнения о происхождении бретонцев, бытовавшие в его время. «Одни, – говорит он, – производят нас от Брута, внука Троянца Энея; другие утверждают, что Брут был внуком Алена, того из потомков Ноя, который пришел населить Европу». Вот так, хоть и донося отголоски народных сказаний, Ненний не склоняется в пользу ни одного из них и соблюдает ту меру, которую можно ожидать от честного историка. Он даже говорит не о Мерлине, а о некоем Амброзии, от которого произвели первоначальное имя мифического пророка бретонцев. Для Ненния Амброзий еще не сверхъестественное существо, это сын римского графа или консула. Он не рассказывает о любовных делах Утер-Пендрагона и Игрейны, об этой новой версии Овидия. Он довольствуется рассказом об Артуре, который стоял во главе бретонских войск и одержал двенадцать славных побед над врагами своего отечества. «Во времена Окты, сына Хенгиста, – читаем мы в конце его книги, – Артур сопротивлялся Саксам или, скорее, Саксы нападали на бретонских королей, у которых Артур был предводителем их войск. Хотя были Бретонцы и знатнее его, он двенадцать раз был избран, чтобы возглавить их, и столько же раз одержал верх. Первая из этих битв была в устье реки Глейн (на краю Нортумбрии); четыре последующих на другой реке, которую Бретонцы называют Дуглас (у южного края Лотиана); шестая на реке Бассас (близ Норт-Бервика); седьмая в Целидонском лесу (возможно, Калидонском или Каледонском); восьмая у замка Гурмойс (близ Ярмута). В тот день Артур носил на своем щите образ Пресвятой Девы, Богородицы, и милостью Господа нашего и святой Марии он обратил в бегство Саксов и долго преследовал их, учинив им великое побоище. Девятая была в городе Легиона, называемом Карлион (Эксетер); десятая на песках у реки Риброит (в Сомерсетшире); одиннадцатая на горе под названием Агнед Кабрегониум (Кэтбери); наконец, двенадцатая, о которой долго и оживленно спорили, у горы Бадон (Бат), где ему удалось утвердиться. В этой последней битве он собственноручно убил девятьсот сорок врагов. Бретонцы одержали верх во всех этих баталиях; но никакая сила не могла превозмочь предначертания Божьего. Чем более Саксы терпели неудач, тем более они просили подкрепления у своих собратьев из Германии, которое непрестанно прибывало до времен Иды, сына Эоппы и первого правителя саксонского племени, который воцарился в Бернике и в Йорке».

Тому, что мы находим о бретонском герое в книге Гальфрида Монмутского, далеко до этого свидетельства, возможно, вполне исторически достоверного.

Г-н Томас Райт уже совершенно признал, что большая часть добавлений к Неннию, внесенных английским бенедиктинцем, не могла быть переведена с некой бретонской книги. Пройдемся беглым взором по этим добавлениям. История Брута, или Брутуса, изложена здесь с такой уверенностью и ясностью, как будто речь идет о современном правителе. Нам приводят его письма, прения его совета, речи его собственные и обращенные к нему, чествования на его свадьбе. Прежде чем войти в возраст своих дальних странствий, подновленных странствий из Энеиды, он причаливает к галльскому побережью, где Турн, один из его капитанов, строит город Тур – как уже поведал Гомер, прибавляет Гальфрид. Разумеется, никто во времена Гальфрида не был способен отыскать у Гомера упоминание подобного факта. Но рассказчик прекрасно знал, что ему поверят на слово[43]. Наконец, герой прибывает на остров Альбион, указанный оракулом Дианы как конечная цель и награда за его труды. Он нарекает эту страну своим именем и перед смертью возводит большой город, который называет Новой Троей, или Триновантом, в память о Трое: имя, впоследствии замененное на Лондон. «Из Лондона, – добавляет Гальфрид, – чужеземцы (то есть, очевидно, норманны) сделали Лондр[44]».

Фантастическая история наследников Брута почерпнута в меньшей мере из Вергилия и в большей – из устных сказаний Бретани. В случае с королем Гудибрасом Гальфрид проявляет довольно неожиданную щепетильность: «Когда этот правитель, – говорит он, – возводил стены Шефтсбери, слышали, как заговорил орел; и я привел бы его слова, если бы этот факт не показался мне менее внушающим доверие, чем вся прочая история» (кн. II, § 9). Пророчества Шефтсберийского орла славились у древних бретонцев: в своей двенадцатой и последней книге Гальфрид будет уверять, несмотря на выраженный вначале скепсис, что в 688 году король Малой Бретани Ален обращался к ним в то же время, что и к книгам Сивилл и Мерлина, чтобы узнать, отдавать ли ему свои корабли под начало Кадвалладру.

После Гудибраса следуют Бладуд, основатель Бата; – Леир, или Лир, столь прославленный в балладах и у Шекспира; – Бренний, завоеватель Италии; – Элидур, Передур, которых позже присвоят немецкие поэты; – Кассивелаун, противник Цезаря. Наконец, в царствование Луция, около 170 года н. э., христианская вера впервые проникла в Великую Бретань с миссионерами папы Элевтерия. Здесь Гальфрид переводит Ненния и никак не ссылается на другое русло бретонских сказаний, относивших начало евангелических проповедей к Иосифу Аримафейскому, как это показано в романе Святой Грааль. Я поясню попозже, почему он обошел их молчанием.

Дальше Гальфрид напомнит, пожалуй, даже с большей скрупулезностью, чем ныне принято, о великом исходе бретонцев в Арморику в эпоху тирана Максимиана: он расскажет историю про одиннадцать тысяч девственниц, а затем про прибытие Константина, брата Альдроена – короля Малой Бретани. Константин провозглашен королем острова Альбион, и вот начиная с истории этого государя Гальфрид Монмутский оказывается соучастником автора или авторов романов о Мерлине и Артуре. Далее я остановлюсь только на тех местах из Historia Britonum, которым вторят или подражают наши романисты.

Константин оставил после себя трех сыновей: Константа, Аврелия Амброзия и Утер-Пендрагона.

Старший, Констант, вначале был отослан в монастырь; но Вортигерн, один из главных советников Константина, извлек его оттуда, чтобы объявить королем. При этом слабом и смирном правителе власть Вортигерна была безгранична; и потому он, сам примеряясь к короне, окружил короля-монаха свитой, набранной из пиктов; а эти чужаки под предлогом недовольства, внушаемого честолюбивым сановником, казнили несчастного короля, которого призваны были защищать. Они рассчитывали на благодарность от главного зачинщика преступления; они обманулись. Вортигерн вкусил плоды убийства, но, едва надев корону, велел повесить убийц того, от кого ее получил.

Однако никто не сомневался в том, какую роль он сыграл в гибели Константа. Опекуны двух других сыновей Константина поспешили обезопасить им жизнь, перевезя их в Малую Бретань, где король Будиций принял их и позаботился дать им образование.

Узурпатор Вортигерн вскоре почуял угрозу: с одной стороны, от пиктов, желавших отомстить за убийц Константа, а с другой – от двух братьев, чей престол он занял. Чтобы предотвратить эту двойную опасность, он призвал на помощь саксонцев. Здесь Гальфрид долго рассказывает вслед за Неннием о прибытии Хенгиста, о любви Вортигерна к прекрасной Ровене, о его раздорах с саксонцами. Но автор романа о Мерлине умолчал обо всех этих подробностях и только повторил вслед за Гальфридом: «Так сделал Анжис и добился, чтобы Вортигер взял одну его дочь в жены, и да будет известно всем, кто слушает этот рассказ, что она была той, которая первой в этом королевстве произнесла: Garsoil»[45].

По Гальфриду Монмутскому, короля Вортигерна приглашают на роскошный пир, и когда он сидит там, дочь Хенгиста входит в зал, держа в руке золотой кубок, полный вина; она подходит к королю, учтиво кланяется и говорит ему: Lawerd King, Wevs heil[46]! Король, воспламенясь внезапно при виде ее несравненной красоты, спрашивает у своего толмача, что сказала юная дама и что ему следует ответить: «Она вас назвала господином королем и предлагает выпить за ваше здоровье. Вам надобно ответить ей: Drinck heil[47]! Вортигерн так и сделал, и с того времени в Бретани установился обычай, когда пьют за кого-то, говорить ему Wevs heil и от него получать ответ Drinck heil». – От этого обычая, вероятно, происходит наше французское слово trinquer[48] и столь известное старинное выражение vin de Garsoi, или Guersoi, то есть вино, наливаемое для заздравного тоста в конце застолья. Впрочем, это пусть англичане нам нынче скажут, какая форма слова лучше: Garsoil или Wevs heil, и насколько у них еще почитают этот древний и патриотический обычай.

Вортигерн, жертва доверия, оказанного им саксонцам, удалился в Камбрию или Уэльс. Тогда его колдуны или астрологи посоветовали ему возвести башню, достаточно мощную, чтобы не бояться никаких своих врагов. Местом для этого строительства он выбрал гору Эрири; но каждый раз, как постройка начинала подыматься, камни рассыпались и рушились один за другим. Король требует от своих колдунов наложить заклятие на это чудо; сверившись со звездами, они отвечают, что надо найти ребенка, рожденного без отца, и окропить его кровью камни и раствор, идущие в дело. На поиски ребенка отряжают посланников; однажды, проходя по городу, называемому с тех пор Каэрмердин[49], они замечают нескольких юнцов, играющих на площади; и тут же разгорается спор: «Ты еще смеешь пререкаться со мной! – сказал один из них. – Разве мы по рождению ровня? Во мне королевская кровь и по отцу, и по матери. А ты вообще неизвестно кто; у тебя никогда не было отца». Услышав эти слова, посланники подошли к Мерлину; они узнали, что ребенок в самом деле никогда не знал своего отца и что мать его, дочь короля Деметии (Южный Уэльс)[50], жила уединенно при церкви Св. Петра, среди монахинь. Мать и сына тотчас доставили к Вортигерну, и дама ответила, будучи допрошена: «Мой властительный сеньор, клянусь вашей и моей душой, я совершенно не знаю, что со мною случилось. Знаю только, что однажды, сидя с моими подружками в наших покоях, я увидела перед собой прекраснейшего юношу, который обнял меня, поцеловал, а после исчез. Много раз он приходил опять, когда я была одна, но не появлялся на глаза. Наконец, я его видела несколько раз в облике мужчины, и он оставил меня с этим ребенком. Клянусь вам, что никогда я не имела сношения ни с кем, кроме него». Удивленный король призвал мудреца Могантия. «Я нашел, – сказал тот, – в книгах философов и в преданиях древности, что многие люди рождены таким образом. Апулей учит нас в книге о Демоне Сократа[51], что между луной и землей обитают духи, коих мы зовем инкубами. В них есть нечто и от человечьей природы, и от ангельской; они могут по своей воле принимать человеческий облик и общаться с женщинами. Возможно, один из них посетил эту даму и заронил дитя в ее лоно[52]».