осенью верить каким-то богиням красиво-ночным, в теле плоти собой
засыпая, все их тёплые руки, как листья, к лицу прижимать, на весу
драгоценных верёвок теплеть, а богиням – облизывать пальцы…
И не то, что б хотелось слезами молиться на женские части
дождливых богинь молодых, но всё-таки хочется временем часто
хоть бы издали в Таврике слышать как чьи-нибудь дети порой
поют за китайской по цвету, из-за листьев осенних, стеной:
«Богини левая рука
бела,
как в мае
облака,
а правая
рука —
червонная
рука,
а третия рука —
невидима пока,
а третия рука —
невидима
пока…»
27
Как гитара осенней порой,
зов луны над моей головой:
в дождевеющих вечером рощах
птицы оловом горло полощут.
Даже в птице
дождливая
кровь —
переводит на осень
любовь,
как буддиста
внебрачная
осень,
превращённая в цифру —
108.
Это есть восковые сады,
свет туманный
от низкой воды,
желтизна где-то около года,
журавлиное слово —
«свобода»,
и осеннее слово —
«любовь»,
и дождянок отцовская кровь…
Отвечай,
дождевая красотка,
хороша ли
с мороженым
водка?
Ты ли —
ласточка
в сердце пустом
с косоватым
китайским хвостом?
Ты звезда,
бузина
или птица,
дождевая под кожей
водица?
Что ты видишь,
куда ты не спишь?
Я не знаю тебя,
говоришь?..
28
Соседка, прекрасная
сзади,
чтоб выше чуть-чуть поднялось,
уснула светиться
на белой кровати,
а всё остальное
во сне началось:
летает ли
бабочка-чашка,
кончает ли
ветка – дождём,
где я восклицаю
«Китайцы!»,