уводящая от дел
всякого в свою пещеру
от прославленной, от той,
где от сырости завелся
я, фея легкая с косой
за спиной или в руках,
посиди со мной без пользы,
помолчи со мной впотьмах.
«Кому смешно, кому совсем не нужно…»
Кому смешно, кому совсем не нужно.
Великим множеством душа моя полна,
и, будто черноморская волна,
любая точка в ней гудит натужно.
Картонные не глядя брось круги,
раскрась оставшиеся лунки,
и станут звезды-недоумки
топорщить рваные куски.
Слизнем и повторим посев
еще, пока в полях событий
два-три бугра и пару рытвин
не вычленим почти у всех.
О как прекрасно и остро
внезапно сказанное слово,
чтоб в мире стало в меру ново
и в меру жестко и старо,
но, складывая меры слов,
обмолвки и недоговорки,
на те же дыры и пригорки
напоремся в конце концов.
Жжет обоюдная вина,
и множество зудящих точек
вот-вот и выпростают почки —
настанет ражая весна.
Я все договорил, доплакал,
собрал картонные круги,
кому-то не подал руки —
промазал. И промазал лаком.
«Синим утром, серым утром…»
Синим утром, серым утром
летом или же зимой
глупо это или мудро —
из дому иду домой.
Я не замечаю часто
этого, того ли дня.
Чувство города и часа
ускользает от меня.
Небо слепо и пушисто,
строчки точек надо мной.
В воздухе пустом и чистом
галка – буквой прописной,
воробья совсем немного
и помечена земля
ласточкой – заметкой Бога,
сделанною на полях.
И не просто станет просто,
если жизнь моя прошла,—
разрешатся все вопросы,
завершатся все дела.
В синем небе, в небе сером —
не оплакивай меня! —
воздается полной мерой
чувство города и дня.
«Поэты не подвержены проказе…»
Поэты не подвержены проказе,
простуде, проституции и просто
они имеют это зараз,
когда родятся,
они начерпывают пригоршней коросту,
когда потянет почесаться сзади.
…и пепел падал на рубашку…
Страшная история. Поистине мы не умеем жить.
Когда он снял бабешку
на набережной, шасть и шип
раздались за спиной. Шесть тысяч пар
ленивых глаз не повернули звезды,
и ветер наносил удар
морозный
за ударом. Он знал, что запаршивел и набряк.
За молом ничего не различая,
