Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Добавить отзывДобавить цитату
Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы
«Стареющее – слов придаток…»
Стареющее – слов придаток —пустое чувство бытия,подверженное звездным датам,крестам надзвездного литья,прочерченное и размытоедва заметное вдали,к какому новому открытьюмы в зябкой немоте пришли?Вне тайного немого глаза,помимо клятого трудаупущенное и несказанноенепрожитое навсегда.«Утрата ветки и утрата…»
Утрата ветки и утратавозможности иного мирасоизмеримы неразъято,нерасчленимо обозримы.Душа, подвластная любомуи слову, и сто раз на днюобменом нажитому дому,и дом подъевшему огню,не может из своей неволисмолчать от скорби и от смысла —ей лишь бы боли и любовинабрать на плечи коромысла.«Мужчина, легендарный, как истерика…»
Мужчина, легендарный, как истерика,вдруг не в свою квартиру погружен.Он одинокой женщиной рождени на нее надет как бижутерия.Она его вздымает над столоми кормит грудью и ласкает ягодицами,натасканными пальцами кичитсяи на живот сочится языком,а он сучит ладонями лицо,опустошенный, опушенный пеплом,он жадно ест, чтобы душа ослепла,грудь замерла и сердце растеклось.Ему являются в прекрасной тишинелюбовь к нелюбящим и нежность к одиноким,законы с Запада и свет с Востока,возможность жить и лампа на окне.«Клекот, пепел, лай ворон…»
Клекот, пепел, лай ворон,– как отрывиста земля! —из веселых похоронвозвращался пьяный я.И, психованно мутясь,выбегал из разных комнатжалкий князь, но все же князь,о котором мы не помним.Он когда-то вел полкии на самой верхней полкеполон самой злой тоски,самой черной скуки полон.Шел я недоумевал,шел и кашлял, шел – качался,кругом шла и головабез конца и без начала.Полон немощи сухойрядом прыгал князь-воитель.Беззаботно и легкоя в гробу все это видел.Две пол-литры, разговор,вечный памяти объездчикрасчихвостил на проборзачехленные объедкии живу не гоношась,вспоминаю да тасую,так что прыснул сбоку князьв мою голову косую.«Бесконечна, безначальна…»
Бесконечна, безначальнаты живешь одна в печали,мир прошедший пьешь из чашкипотихоньку, понаслышкеи листаешь злые книжкии заветные бумажки.Ты пророчишь и хохочешь,ты хихикаешь и прячешьстоль прославленную пряжустоль прославленною ночью,безначальна, бесконечна,мной прохожим покалечена.Ведьма, ты скажи, что ведаешь,злыдня, ты скажи, зачемжелтой постаревшей Ледоюты, пока я тут обедаю,виснешь на моем плечеи вообще..?«Усталость говорит мне о любви…»
Усталость говорит мне о любвипобольше, чем покой и крики.Пусть счастья нет, но рождена великойне на земле, но для землиусталая любовь. Дома перед закатомтак терпеливо берегут людей,что позавидуешь: какой уделдал Бог таким позорным хатам.И сам-то рыло трешь, когдапосле всего ко сну потянет,когда на мир, на всё небесной маннойусталая любовь ложится без стыда.«Не приведи, Господь, опять…»
Не приведи, Господь, опятьпозариться на чьи-то чресла.Мне даже тяжести небеснойхватило потом провонять.Весна дебелой синевойна рыжий сумрак навалилась,и холмик из-под тала вылезлысеющею головой.Душа, умерь привычный голоди жизнь не почитай за честь.Есть мир и в том, что ты расколоти будешь впредь такой, как есть.«Гул размашистый и гомон …»
Гул размашистый и гомон —маятник. Туда-сюдаходит жизнь. Одно к другому:холода и суета.Пуст мой день. В судах от пыла —дай Бог! – не вспотеем мы.Лишь на память от светилатени на стену тюрьмы.Положившая пределвсякому, кто знает меру,уводящая от делвсякого в свою пещеруот прославленной, от той,где от сырости завелсяя, фея легкая с косойза спиной или в руках,посиди со мной без пользы,помолчи со мной впотьмах.«Кому смешно, кому совсем не нужно…»
Кому смешно, кому совсем не нужно.Великим множеством душа моя полна,и, будто черноморская волна,любая точка в ней гудит натужно.Картонные не глядя брось круги,раскрась оставшиеся лунки,и станут звезды-недоумкитопорщить рваные куски.Слизнем и повторим посевеще, пока в полях событийдва-три бугра и пару рытвинне вычленим почти у всех.О как прекрасно и островнезапно сказанное слово,чтоб в мире стало в меру новои в меру жестко и старо,но, складывая меры слов,обмолвки и недоговорки,на те же дыры и пригоркинапоремся в конце концов.Жжет обоюдная вина,и множество зудящих точеквот-вот и выпростают почки —настанет ражая весна.Я все договорил, доплакал,собрал картонные круги,кому-то не подал руки —промазал. И промазал лаком.«Синим утром, серым утром…»
Синим утром, серым утромлетом или же зимойглупо это или мудро —из дому иду домой.Я не замечаю частоэтого, того ли дня.Чувство города и часаускользает от меня.Небо слепо и пушисто,строчки точек надо мной.В воздухе пустом и чистомгалка – буквой прописной,воробья совсем немногои помечена земляласточкой – заметкой Бога,сделанною на полях.И не просто станет просто,если жизнь моя прошла,—разрешатся все вопросы,завершатся все дела.В синем небе, в небе сером —не оплакивай меня! —воздается полной меройчувство города и дня.«Поэты не подвержены проказе…»
Поэты не подвержены проказе,простуде, проституции и простоони имеют это зараз,когда родятся,они начерпывают пригоршней коросту,когда потянет почесаться сзади.…и пепел падал на рубашку…Страшная история. Поистине мы не умеем жить.Когда он снял бабешкуна набережной, шасть и шипраздались за спиной. Шесть тысяч парленивых глаз не повернули звезды,и ветер наносил ударморозныйза ударом. Он знал, что запаршивел и набряк.За молом ничего не различая,какой-то плеск и блеск в начале ноября,он видел, рвут ночующие чайки.Будучи никем, ничеми злясь на это, от этого и посвежел,и словно белый ком он разрывал плечомнависшее воздушное желе.…и пепел падал на рубашку…Ему хотелось. Что ему хотелось?Ключ, луч, колода, лодка, ложка, башли,калоша, ложь, проласканное телоне глядя. Наливался день гранатойи разрывался трещиной.Так сеть любовной ярости по надобностивылавливает женщину.Мы не решаем ничего.А если непокорны,тогда плевок. Люби плевок,а то сдерут со шкурой.… и думал он. Так думал он,отряхивал рубашкуи затаен, и затемнен,ключи, колоду, карту, бабушку.О, след в ночи! О, холод – холм,ты надо мной. Который? Спорыйигрок заваливает норы,все входы-выходы замел.Нет сил по чину расставлятьля, си, до, ре,нам так и погибать в норе,нет входа-выхода. Соплясвисает, бьется на ветруот холода. Куда? Умрем.И ходит розоватый холм —когда-нибудь – куда? – умру.Не напитаться звездной кашей,не жить оружьем суматохи,о, помощнее дай, Бог, ногив такой плохой, в такой ненашейжизни. О, след в ночи! Разве,ну, никак, никак нам с Тобой?А мне – этот холодный праздник?Что мне? Так и любой.Так думал он. А я не думал,ноги зябкие разул.Я бабешку не снимал,я не делал сунул —вынул. Честно лег и враз заснул,вовсе не сходя с ума.От прекрасных красных грезя лежу балдею, рдею.Кровь моя – казюк с евреем,боль моя дороже роз.На щеках моих щетинистыхкровь моя дороже роз,горечь благородных лозплещется в глазах общинных.Я живу не сам собой:рядом, скрыт от орд монголчьих,рвется, сука, из-под толщи,из-под толщи голубойКитеж, Китеж.Посмотрите ж,как я расцветаюв стаюокружающих друзейразносоставных кровей.Вот колонной с переломомс пушкин-гогольских бульвароввыливаются на набережную то ли Владик Гимпелевич, то ли Женя Афанасьев,то ли Люфа, то ли кто.О, колонна забубена,крытая ноябрьским варом,управления Минздрава, отделения финансов,геооползенькустов.Нельзя сказать. Все остается втуне.Безблагодатен выспался в день именин.Плыви мой член. О, где мой член потонетв день именин не изменен.Поэты не подвержены тому,о чем он думал, потому что сразуони имеют всякую заразу.Того – вот так! а это – не поймут.«Нет, не белая луна…»
Нет, не белая луна,не молочный цвет разлуки,а твоя рука – вина,что мои ослабли руки;и не голос крови злой,и не добрый голос крови,что оставил я веслоради сладкого присловья.Нет, не белая луна,не судьба, не голос крови —ходит медленной любовьюголовы моей волна.«Не прикасайся…»
Не прикасайся —дым рассеешь,отчаянье в душе поселишь,а так —все обойдется может статься.Не прикасайся.Молчание – венок,отчаянье – колпак.Здесь твой, а там чужой порог.С чего, скажи, прийти заботамгрести не ко своим воротам?Но как стрела запущен впрок,лети трагической ошибкой,чтоб в общем немощный и гибкийты постепенно изнемог.И будет так легко, Мария,как будто свежее письмопришло на завтрак вместе с хлебом,а утро отдает зимой,а Марфа говорит: «умри я —я стану небом».«Я доволен белым снегом…»
Я доволен белым снегом,карканьем ворон,легкой водкой у воротна двоих с калекой.Обстоятельно смеясь,заскочивший вдруг,мне рассказывает другпутаную связь.И не в радость, и не в грусть,не здоров, не боленвыпью и доволентем, что жив и пуст.«Нарушил девушку заезжий конокрад…»
Нарушил девушку заезжий конокрад,перевернулось небо над Тамбовом,кому-то повезло, и он подрядв который раз на всем готовом.Луна плывет. Рождается душа.Не уследишь за нитью разговора.Что с нами будет, если не дышать,не путать жизнь, не ввязываться в споры?Брось этот стих. Какой еще бедойты не связал себя? Иди отсюда.Кому-то повезло, а нам с тобойне много жить на сданную посуду.«Какая легкость в этом крике…»
Какая легкость в этом крике!Туманный кашель, мелкий скрип —и все, что кажется великим —улыбка на устах у рыб.Пяток участий торопливых —я улыбаюсь, руку жму —и просыпаешься счастливым,не понимая почему.В оркестре мертвенные звоны,троллейбусы и тишина,а на опушке отдаленнойупругая растет жена.О, лес крутой, о, лес начальный!Полуопавшая листване притомит, не опечалит,а только золотит слова.Прощай. Я тут по уговору,а вы: мой брат, моя сестрас утра на огненную горусвалили тихо со двора.«Когда пьешь в одиночку…»
Когда пьешь в одиночкусбегаются все мертвецы,когда пьешь в одиночку,будто двигаешь тачку,ветер поверху низом проходят отцыкогда пьешь в одиночкусбегаются в точку.«Рано светлая любовь…»
Рано светлая любовьспелым облаком предстала,рано хлынула сначала,рано и потом насквозьобувь промочила, шиломпо подошвам щекотала,рано насморком сначалахлынула, глаза слезила,мыкалась, звала скотом.И зачем соединиланепричемное потомс тем, что было, с тем, что сплыло?«Страшно жить отцеубийце…»
Страшно жить отцеубийценепослушны руки брюкимир как праздник вороватдобр, но как-то очень хитртороват, но как-то вбокстрашно жить отцеубийцевсе кругом играют в лицахвесь души его клубок.Ах, кому по полной мере,а кому ее по пол,ну, а кто до отчей дверисам по воле не пошел.Обернись душа нагаябесноватая душавот такая же шагаетзагибается крошась.«Перед Богом все равны…»
Перед Богом все равныпочему я восхищаюсь этой песнейперед Богом все равнымальчик строит города из-под волнымы глядим, поскольку это интересно.Свете тихий, свет твой тихий разметалшаровой, упругий, теплый, строгийтот, что призрак, и свистит в ушах металли стрекочет мастурбатор у дорогив голубой дали вселенной ноют ноги —это свет твой мое тело разметал.Показавшему нам свет поем и рукивоздымаем, опускаем, воздымаемв шаровом упругом теплом строгом,где полно богов, – одни лишь стукишорохи и мороки, и бокоммы проходим, ничего не различаемпоказавшему нам свет поем и лаемсытым лаем говорим друг с другом.«Ты пришел. Мы подняли руки – сдаемся…»
Ты пришел. Мы подняли руки – сдаемся.Ты запел. У нас опустились руки.Свете тихий, как мы поймем друг другаи – ну, как мы споемся?А тем более жить без надежды с надеждойбез Тебя утверждать, что Тыздесь до скончания пустотытот же там, ныне и прежде.Изменяется млея и маетсяраспадается на кускидаже самая малая малостьрастекается из-под пальцев.Сунул нам пустоту в кулакивынул чувств золотой отпечатокшарового упругого строгогов одиночество на дорогахразбросал в тоске и печалимы повесили арфы на вербымы подняли звезды на елкиположили зубы на полкинежелезные наши нервы.Ты пришел. Мы подняли руки – да.Ты запел и мы опустили.Свете тихий, где мы очутилиськровь вечернего света видна.«Скажи мне кошечка…»
Скажи мне кошечка каким концом тебя задетьСкажи мне лисанька зачем хвостом ты заметаешь следСкажи мне ласточка я обратился в слух исчезли нос и рот и волосы исчезло тело нету ног и рукСкажи мне ласточка своим трухлявым голосом куда куда куда куда вы все нетронутые линяете смываетесь удар не нанести и пар костей не ломит в конце концов ушли но не взорвали дом и в угол не нагадилиСкажи мне кошечка тебе ль на край земли мы продаем руду и покупаем склады мы продаем ежеминутное тепло и покупаем память мы лисаньку сквозь тусклое стекло глазами провожаем и значитСкажи мне лисанька мы виноваты мы багровые бессильные нагие и надобно решать самим покинет нас любовь или чего подкинетСкажи мне ласточка я слух я только слух прошел и им живет на час твой тесный и сварливый круг кружась в котором жизнь зажглась улетела села рядом на скале тело мое тело стало платой я верну его земле в срокСкажи мне ласточкаСкажи мне лисанькаСкажи мне кошечка что я сам сказать не смог«Ожидается смех, страсть и холод…»
Ожидаются смех, страсть и холод,ожидаются лица неизвестные и известные,ожидается некий как бы сколокс того, что уже наносили вёсны.Так в разговорах о близком будущеммы остаемся беспомощны и одеты,подозревая друг в друге чудищеи даже уповая на это,потому что всё вокругтак скулит и сердце гложет,потому что самый другвесь насквозь проелся ложьютак, что не может быть благоготеплого жилья-былья.На оболганное словосветы тихие лия,огонек напольной лампыне взыграет за щелчком —будут только ели лапыщедро пудрить за окном,и богатая причинностьубежденно засвербит,заскрежещет под овчинойтой, в которую закрытнос и торс, и форс твой зимнийв нежности не упасетсмех и страсть и холод. Синий —синий под овчиной лед.«Человек – какой-то дьявол, слово чести…»
Человек – какой-то дьявол, слово чести:вывел кур без петухов, диетические яйца ест.Сердце морем пучится и вестиветер запахом несет окрест,между губ моих произрастают розына грудь тем, кто в девках засиделся.Человек – какой-то дьявол: сделал,вытерся и вниз бумажку бросил.Вот увидишь как из глаз полезут ветки,и давай свисать плодами, накреняться —это мощный запах носит ветерэто кошки продолжают красться,а кошачий добрый доктор ихтот, который по десятке с носа на потокевыскребал их жалкие протоки —человек какой-то дьявол! – сник.Мир вприпрыжку и припляскукинет кости отлюбитьвашу душу под завязкукогда Бог даст телу быть.«За баней девочка быстра…»
За баней девочка быстрамошонку гладит вверх,а мою руку запустила в нерву основания бедра.А воздух густ,а осень бессмертна как жизнь,а ветки хлыст на ветру свистит. Устее лепестки внизу сошлись.И душа ее на телечавкала, звала, журчалана огромном теле двух,будто бы на самом делемиром правит величавовольный и свободный дух.«Язык новизны и содома…»
(на смерть Ю. Дунаева)
Язык новизны и содома.Юру Дунаева убило машиной. Пьяный шофер.А хороший был человек, хоть не все дома.А Марина – позор. Позор.Столько лет уже не живут вместе —такая стерва! – сразу объявила, что она вдова.Пока с переломанными костями Галя, его невеста,в больнице, эта врезала замок и давай все продавать,то есть всё, говорят, вплоть до ее босоножек,а та с ним уже четыре года жила.Ну, конечно не невеста, Господи Боже,ну, конечно, жена.И вот представляете, ляете, колебаете:скульптор, Галя – скульптор, скульпторкости переломаны, склеены, скляпаныи вот ни работы, прописки, культи, культи.У него только что вышла такая книжка о Боттичелли,он в суриковском преподавал, она там студентка, потому и не расписывались,чтоб не было того-сего. Ясно. А эта прикатила взяла его тело,пока та лежала, из Ялты и все документы свистнула.Господи, какая мука!Господи, какая боль!Наши цепкие подруги —нет – и сразу входят в роль.Это ж надо, Юра, Юраденег в 3АГС не заплатилштамп на паспорт не поставил.Гале не ваять скульптуру,пенсии ей не дадут,Ялта, улица, минут —а – А! – и лети себе, летиясным солнышком в чертоги,а вокруг сады леса.Люди, люди будьте богии чурайтесь колеса,колеса судьбы и кармывы не бойтесь – благодатьвсе смывает даром, даромдаром же, ебена мать.Как под этим страшным небомвеселится наш оркестр!Мы живем отнюдь не хлебом,с умилением на крестглядя, прославляя, лаяот избытка сладких чувств.Мы живем надеждой рая,целованьем Божьих уст.Широка и неприступнаправославная страна,Иоанн-пресвитер мудроскажет кто кому жена,на гобое, на фаготезабезумствуют хлысты,мы построенные в ротыодесную на излетепонесем свои кресты.А на всякое на лихо,на недуги, на болезнь– Свете тихий, Свете тихий,—хоровая наша песнь.«Как сатир, подверженный опале…»
Как сатир, подверженный опале,покидает весь в слезах леса родные,отстраняя плачущую нимфу,удаляясь, удаляясь как в туманеугрюмоветренное небо, ложнозначительный покойнам в души гроздьями попадалиодна твоя рука отныневнизу в ногах моих шаманит,а ты во рту моем – рекойкозлоногие, ну что мы натворили?нас не выгнал Пан, не крик застал в туманетолько нимфа обернется на прощаньеизгибаясь, раздвигая круглой попки крылья«Я не жизнь свою похерил…»
Я не жизнь свою похерил —я себе построил домкособокий, перепрелизагодя все доски в нем.Тесом крыл, а дождик взял.Жизнью жил, а хоть не умер,слаб и не путем писклявчто долдоню среди сумерек?На ночь глядя, на ночь глядяуспокоиться пора.Сядешь чай пить – девки-блядисами прыснут со двора.Будешь чай пить, не толкуяне о том, не о другом,и кукушка накукуетновой жизни в старый дом.Как заморский попугайс жердочки я стану вякать,стану вякать и играть,стану какать в эту слякоть.«Командировочный на койке отдыхал…»
Командировочный на койке отдыхал,его душа парила над гостиницей,внезапно – наглая бесстыдница —непрожитая жизнь его влекла,а он лежал, не зажигая лампы,а он сумерничал, он даже чай не пили прожитую жизнь сдавал в утиль,и отрывал не знамо где таланты,которых отроду и не подозревал.Душа его рвалась поверх горкома,а сердце, очевидностью влекомо,разваливалось у афишного столба.Настаивался на окне кефир.И вот пора после бессонной ночиглядеться в зеркало и разминая очивзвалить на голову неосвященный мир.«Пять путешествий бледного кота…»
Пять путешествий бледного кота:на край земли, в соседнюю квартиру,к подножью среброликого кумира,к той, что не та, и к той, что та,нам описали в стансах и в романсычуть упростив переложили стансы.Но я вскричал, ломаясь и скользя:где миг, когда кота терзали мысли,глаза прокисли и усы повислии было двинуться ему нельзя?Где перелом, который искра Божья?Как уловить возможность в невозможном?«Когда мы живо и умно…»
Когда мы живо и умнотак складно говорим про дело,которое нас вдруг задело,и опираясь на окно,не прерывая разговора,выглядываем легких птици суть прочитанных страницкак опыт жизни вносим в споры,внезапно оглянувшись вглубьдотла прокуренной квартиры,где вспыхнет словно образ мирато очерк глаз, то очерк губдрузей, которые как мыувлечены и судят трезвои сводят ясные умынад углубляющейся бездной,тогда нас не смущает, нет,тогда мы и не замечаем,что просто слепо и отчаянностремимся были детских лети доиграть, и оправдать,тому, что не было и былодать смысл – так через ночь светилозашедшее встает опять(прецессия нам незаметна),—на том же месте вновь и вновьнас рифмой тертою любовьклеймит настойчиво и метко,а в ночь… ложись хоть не ложись!устаревает новый сонник,едва свою ночную жизньпотащишь за уши на солнце,но как прекрасно и свежона отзвук собственного чувства,с каким отточенным искусствомвесомо, страстно, хорошо,на праведную брань готово,остро, оперено и вотнадмирной мудростью поеттвое продуманное словои проясняется просторна миг, но облачны и краткина нашей родине проглядкисветила вниз в полдневный створи потому-то недовольноты вспомнишь, нам твердят опять,что нашим племенам не больно,не так уж больно умирать.«Утомителен волшебный океан…»
Утомителен волшебный океан,пестр и выспренен петух индейский,а судьба – его жена – злодейскийвыклевала при дороге план.Лом да вот кирка – и вся наградаза полеты грустные твои.Рвутся от натуги соловьине за бабу – за кусочек сада.Господи, да вправду ли хорош,так ли уж хорош Твой мир зловещий,даже если сможешь в каждой вещиотслоить бессилие и ложь?Это если сможешь, а не можешь —просто ляжешь, ноги задерешь,будешь думать: Господи, да что ж,что ж Ты от меня-то хочешь, Боже?Так велик волшебный океаннад простою тайной водопада.Мхи на камнях, два шага – и садавидно ветки через прыснувший туман.Я дышу мельчайшей красотой,я живу, ручьями отраженный,и пляшу себе умалишенный,бедный, неудавшийся, пустой.«В одиночестве глубоком…»
В одиночестве глубокомпроводя часы и днидаже, и каким же бокомя рассорился с людьми?Я прожарился на солнцелетом, из дому ушел.Этот год мне стал бессонницей,разошедшийся как шов.Вот такие вот дела:вперемешку дни и дни —меня мама родилаи рассорился с людьми.«Что искали, что нашли…»
Что искали, что нашли,выбегая утром раноиз ворот и ураганомзавихряяся в пыли,наши ноги, наши души? —Чудеса и небеса,лента – девичья краса,если взять тебя послушать.Если же его послушать,—суета, не стоит слов,стыдно и смешно – осломнадо быть, чтоб тратить душуна такое.«Страстно музыка играет…»
Страстно музыка играетв парке в арке у пруда.Лабух на кларнете лает.Арка ходит ходуном,ходит и в пруду водасиним дорогим сукном.На тропинке ручка в ручкуизваяньем под военныйвизг стоят олигофрены,смотрят косо без улыбкина мордованную сучку,утащившую полрыбки.Ходасевич, Ходасевичслышит свесившись из рая:Айзенберг и Файбисовичстрастно музыку играют.«Не уходи, Тангейзер, погоди…»
Вн – Тн
Не уходи, Тангейзер, погоди.Возможно все несчастья впередии ты успеешь вдосталь пострадатьна том привычном для тебя пути,который тоже ведь не плац-парад.Кто знает чем – ведь ничего не стало —они согласные довольствоваться малымживут, не тужат, небеса едят?Но ты – не так, и я пишу с вокзала:не уезжай, Тангейзер, навсегда.Ты веришь – розу держит только вера,ты знаешь, что безумие есть мера,куда б ни кинулся, одна, одна.И в пене слов рождается Венерадо розового дна обнажена.«Ты ждешь, что роза расцветет…»
Вн – Тн
Ты ждешь, что роза расцвететна посохе Войтылы,и весь как есть смешной народзабудет все, что было.Но есть участие всерьези в мстительнейшем страхе —не умирай совсем от слездаже на этом прахе,во влажных травах и цветахлежи, влагая рукив подвластные тебе науки,невидимые просто так.Пускай тот замок фей – вокзал,с которого ты отбыл,останется в твоих глазахпозорнейшим и подлымпятном на жизни и судьбеи снова станешь нем,но я спешу, пишу тебе:не уходи совсем.«Отнесись ко мне с доверьем…»
Отнесись ко мне с доверьем,запасись ко мне терпеньем,не отчаивайся – жди.Понимаю, сдали нервы,под глаза упали тени,над душой прошли дожди.Тело телу знак завета —знак насмешки над мечтой:чаще говори про это —реже говори про то.В объясненье простодушьяв посрамленье всякой лжидуши тоже хочут кушать,сердце тоже хочет жить.Целься, целься, сердце, бейся!Души жаждут перемен.Выступает contra Celsusоскопленный Ориген.Восхищенный сотвореннымбесноватой чистотойна позорный мир, влюбленный,голой наступи пятой!То, что жалит, не ужалит,тот, кто прав, не проклянет.Тихой мышью в душах шаритБогом данный небосвод.«Гори, гори куст…»
Гори, гори куств каменной пустыне.Лежи, лежи пуст —пусть сердце остынет.Не смотри вперед,не смотри назад —все наобороткоторый раз подряд.Гори, гори куст,лежи, лежи пусткоторый раз подряд.«По очищенному полю…»
По очищенному полюна негнущихся ногахты идешь сама собою,предвещая скорый крахвсем моим надеждам, всемзамыслам, мечтам, подсчетам.Я тебя сегодня съем,потому что мне – на что ты?Стали грубыми дома,стала мутной резью жажда,улицы сошли с ума,в логове закрылся каждый.Станем вдосталь пить и есть! —вялыми губами спалишьрозовую фею – честьопушенных сном влагалищ.Черен редкий ворс лобка,дочерна вверху обуглилисьнад обрывами белка,над проколами из глубиброви. Синь моя нежнанабухает, и алеетпрежде времени веснанам под знаком Водолея.По умятым дня полямнад проколами левкоевноги небо шевелятбелым снегом налитое.«Пускай тебе не можется…»
Пускай тебе не можется,но наклонись вперед —пускай с тобою свяжется,кто подался назади ад перед тобоюи во весь рост народстоит и горд собоюи сам собою рад.А та, кого люблю я,кого просил годить,не гоже поцелуя,которого не дать,уходит вверх по трапу —ах! вид! ах! самый стыд! —не дать ли вовсе драпуах! в самый-ямый ад.Он бел и свежекрашен,о! рашн пароход,который много раньшев Германии был взятв счет бед и репараций.Он режет лоно вод.Не можется начаться,не свяжется начать.Авторизация