Валентин Распутин. Русский гений

Переоценить значение Валентина Григорьевича Распутина для русской литературы невозможно. Известнейший исследователь творчества В. Г. Распутина, Петр Петрович Каминский в своей книге «Время и бремя тревог: публицистика Валентина Распутина» писал:

«Валентин Григорьевич Распутин – одна из центральных фигур литературного процесса второй половины XX в. Как писал С. П. Залыгин, «Валентин Распутин вошел в нашу литературу сразу же, почти без разбега и как истинный мастер художественного слова, а повторять, что произведения его значительны, что, минуя их, сегодня уже нельзя серьезно рассуждать о нынешней русской и всей советской прозе, нет, очевидно, никакой необходимости». Третья по счету Солженицынская премия была присуждена именно В. Распутину, А. И. Солженицын связал с именем писателя тот переворот в литературе, который заключался в возрождении традиционной нравственности».

Александр Исаевич вручает Валентину Григорьевичу уникальную папку лауреата. (Фото Дениса Тамаровского)

Действительно, в своей речи на вручении премии А. И. Солженицын высоко оценил творчество Валентина Григорьевича и его место в русской литературе, назвав его первым среди знаменитой плеяды известнейших писателей второй половины XX – начала XXI века:

«На рубеже 70-х и в 70-е годы в советской литературе произошёл не сразу замеченный, беззвучный переворот без мятежа, без тени диссидентского вызова. Ничего не свергая и не взрывая декларативно, большая группа писателей стала писать так, как если б никакого «соцреализма» не было объявлено и диктовано, – нейтрализуя его немо, стала писать в простоте, без какого-либо угождения, каждения советскому режиму, как бы позабыв о нём. В большой доле материал этих писателей был – деревенская жизнь, и сами они выходцы из деревни, от этого (а отчасти и от снисходительного самодовольства культурного круга, и не без зависти к удавшейся вдруг чистоте нового движения) эту группу стали звать деревенщиками. А правильно было бы назвать их нравственниками – ибо суть их литературного переворота была возрождение традиционной нравственности, а сокрушённая вымирающая деревня была лишь естественной, наглядной предметностью.

Едва ли не половину этой писательской группы мы теперь уже схоронили безвременно: Василия Шукшина, Александра Яшина, Бориса Можаева, Владимира Солоухина, Фёдора Абрамова, Георгия Семёнова. Но часть их ещё жива и ждёт нашей благодарной признательности. Первый средь них – Валентин Распутин».

Можно в чем-то соглашаться или не соглашаться с Александром Исаевичем в его оценке советской литературы в целом, но, без сомнения, Солженицын прав, когда указывает на узость понятия «деревенщики». Место действия всех перечисленных им писателей отнюдь не ограничивается деревней. Они – исследователи душ человеческих, того микрокосма, который является отражением окружающего мироздания, как проявления души Того, Кто неизмеримо выше всего, существующего в этом мире. И нравственность человеческой души определяется тем, насколько она соответствует идеалу, заложенному Творцом в сотворенное им бытие.

И деревня в творчестве «деревенщиков» – символ, та крупица божественного творения, которая еще сохранилась среди всемирного потопа пошлости и богооставленности. Год за годом все глубже и глубже погружается она в мутные воды этого потопа и вот к началу XXI века сохранилась уже только как смутный образ на страницах прекрасных русских книг – все захлестнул апокалиптический океан «нового мирового порядка», чей символ – доллар – заменил современному человеку и дух, и душу, и совесть.

У Александра Ивановича Куприна есть рассказ «Река жизни». Герой его, студент-самоубийца размышляет перед смертью:

«Ах, я думаю, что ничто в мире не пропадает, – ничто! – не только сказанное, но и подуманное. Все наши дела, слова и мысли – это ручейки, тонкие подземные ключи. Мне кажется, я вижу, как они встречаются, сливаются в родники, просачиваются наверх, стекаются в речки – и вот уже мчатся бешено и широко в неодолимой Реке жизни. Река жизни – как это громадно! Все она смоет рано или поздно, снесет все твердыни, оковавшие свободу духа. И где была раньше отмель пошлости – там сделается величайшая глубина героизма. Вот сейчас она увлечет меня в непонятную, холодную даль, а может быть, не далее как через год она хлынет на весь этот огромный город, и потопит его, и унесет с собою не только его развалины, но и самое его имя!»

Этот обоюдоострый образ реки, которая с одной стороны – символ жизни, само мироздание, а с другой – апокалиптический поток, смывающий в бездну и самого студента, и всю его вселенную, каким-то странным образом перекликается с распутинской прозой, в которой Река стала больше чем символ, стала самим провидением, дающим благо и забирающим не только жизнь отдельного человека, но и то, что неизмеримо больше – его вселенную, землю, малую родину.

На берегу этой реки человек рождается, живет и умирает – часто в ее глубоких водах, как сделала это Настена из «Живи и помни».

В водах ее тонут не только люди, тонет гораздо большее: тонет их нынешний мир, тонет их прошлое. Островная Матёра, как Атлантида Нового времени, символично отправляется на дно реки вместе с гробами предков и не случайно перед погружением в воды потопа деревня сгорает в апокалиптическом пламени: воды библейского потопа были лишь прообразом последнего огня, в котором обновится земля. «И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их» (Откр. 20, 9), – пишет тайнозритель о грешниках последних времен, отступивших от завета с Богом.

В 1972 году появляется в печати почти не замеченная критикой очерковая повесть «Вниз и вверх по течению», герой которой – писатель Виктор – совершал паломничество из города к местам своего деревенского детства. В. Астафьев писал об авторе: «Завершив очень важный начальный этап в работе, он как бы отошел чуть в сторону, чтобы взглянуть на ту дорогу, какую он сам себе торил, да и поразмыслить о дальнейшей своей судьбе, стало быть, и о судьбе родной земли» (Роман-газета. 1978. № 7).

Повесть состоит из трех частей, взаимопереплетенных в повествовании. Одна в жанре путевого очерка рассказывает о нравах рабочих поселков, расположенных по берегам Ангары, другая посвящена лирическим воспоминаниям о детстве, о той поре, когда «жили бедно, но весело и дружно», об утраченной «малой родине», которая оказалась на дне Братского моря. В третьей части идет разговор о сложностях писательского ремесла, о неудовлетворенности начинающего художника, заглядывающего в бездны и тайны человеческой психики. Виктору снится свой персонаж, который осуждает его за попытку изобразить последние видения умирающего человека, ибо они непостижимы.