На эскалаторе, встав на ступеньку выше, Вика положила руки на мои плечи и поцеловала. Не просто поцеловала, а сделал это по-настоящему. Поцелуй длился и длился, у меня закружилась голова.
– Ух! – выдохнул я, когда закончился подъем, а вместе с ним и поцелуй.
– Обожаю целоваться, – Вика подмигнула мне. – С тобой.
– Я тоже, – внезапно я сделался совершенно счастливым.
– Может, в кино сходим?
– Давай. А что сейчас идет?
– Да какая разница? – Вика засмеялась. Я тоже засмеялся. Действительно, разницы для меня не было никакой. Когда я думал о том, что когда-нибудь у меня будет девушка, то много раз представлял себе посещение кинотеатра как часть обязательной программы, и ни разу при этом не задумывался, на какой фильм стоит пойти.
8
Пока смуглая девчушка на экране зачем-то пыталась стать крутой футболисткой, Викины поцелуи кружили мне голову. Когда же рука Вики, соскользнув с моего колена, расстегнула молнию и проникла под джинсовую ткань, я чуть не лопнул от счастья.
Мне подумалось, что у большинства людей самые счастливые воспоминания связаны с детством. Но в моем мозгу при слове «детство» включалась кинолента, больше всего похожая на хроники блокадного Ленинграда. Отсутствие неизбывного голода, лютого холода и вездесущей смерти с лихвой компенсировалось тем, что мне довелось отмотать срок в заведении с обманчиво-цветущим названием «детский сад». Тот конкретный загон для человеческого молодняка, с которым я столкнулся, вероятнее всего, звался садом во славу французского дворянина со звучной фамилией де Сад. Молоденькая воспитательница с не менее обманчивым именем Любовь и не предвещавшей беды фамилией Кукушкина демонстрировала садизм искренне и с удовольствием. Остаться дома и избежать издевательств, унижений, а порой и болезненных наказаний, удавалось только заболев…
Не много счастья в таких детских воспоминаниях. Точнее, чуть меньше чем нисколько. Поэтому ну их к черту, такие хроники. Я же ради порции счастья буду воскрешать в памяти этот поход в кино, маленький темный зал, Вику, головокружение и девочку, усердно лупящую по мячу.
– Что будем делать дальше? – спросил я, когда мы вышли из кинотеатра.
– Давай курить и пить водку, как тогда, – предложила Вика. Я согласился, хоть и не знал, что было «тогда», не курил, да и крепче пива ничего не пробовал.
Купив пачку сигарет, бутылку водки, банку маринованных огурцов и пластиковые стаканчики, мы вышли к набережной Яузы и устроились на каменном парапете. Выпили. Закурили. Водка показалась мне на удивление вкусной, а сигаретный дым – приятным. В теле появились тепло и расслабленность. Воздух приобрел такой аромат, как будто в нем растворились крохотные частички волшебства. Я сощурил глаза, и мне показалось, что я вижу их – радужные снежинки, танцующие на ветру. Вот он, воздух свободы. А свобода – это быть взрослым. Целовать девушек, пить, курить и вдыхать волшебство. Вот оно, счастье.
– Ты счастлива? – спросил я Вику.
– Сейчас – да.
– А вообще?
– Вообще, никакого другого времени, кроме сейчас, не существует, – Вика пожала плечами.
– Но ведь «сейчас» бывают разные, – я вспомнил, что совсем недавно мое «сейчас» ускакало сразу на шесть лет вперед.
– Да, разные. Некоторые «сейчас» несчастны и даже очень. Но я не хочу подсчитывать, каких «сейчас» больше – счастливых или нет. Если окажется, что в большинстве несчастливые, то «сейчас», в котором я об этом узнаю, тоже омрачится, – сказала Вика.
– Тогда давай выпьем за счастливое настоящее каждого нашего «сейчас», – предложил я, и мы выпили.
– Моя бабушка говорила, что для счастья женщине нужен мужчина, который бы любил ее больше, чем она его, – сказала Вика и снова закурила.
– А моя бабушка говорила мне «мой руки», «скушай пирожок» и «не забудь пописать на дорожку».
– Бабушки умные. Только я непутевая, – Вика вздохнула. – Всегда не в тех влюбляюсь.
– А я почему «не тот»?
– Сам знаешь, – нахмурилась Вика. – Налей лучше еще водки.
Я налил и мы выпили. Вика молча смотрела на стремительно темнеющую в спускающихся сумерках воду Яузы, а я смотрел на Вику. Красивая она или нет? Люблю ли я ее, и если да, то сильнее ли, чем она любит меня?
– Знаешь, у тебя очень красивый череп, – неожиданно для самого себя сказал я.
– Ого! Вот так комплимент. Спасибо, Степа, ты знаешь, как сделать девушке приятно, – Вика рассмеялась.
– Просто я нашел ответ, в чем смысл… в чем смысл смерти, – мой язык начал заплетаться. Я нащупал в кармане найденный сегодня или шесть лет назад брелок.
– Это очень хорошо, Степа, – Вика притянула меня к себе и поцеловала.
– Хочешь, расскажу? – спросил я.
– Не надо. Хорошо, что ты нашел ответ для самого себя. Но что хорошо для Степы, то для Вики смерть. Тебе еще не пора домой возвращаться?
– Гонишь меня?
– Нет, конечно. Моя мечта, чтобы ты всегда был рядом. Но почему-то сбываются только желания, а мечты – никогда.
– А в чем разница между мечтой и желанием?
– Я же сказала – мечты несбыточны, глупый, – Вика взъерошила волосы на моей голове. – Допиваем, что осталось, и по домам.
9
Едва я переступил порог квартиры, на меня набросилась мама.
– Степа, где тебя носит! Я тебе обзвонилась, а абонент все недоступен и недоступен.
Я достал телефон. Дисплей был мертвенно-серым.
– С девушкой гулял, а телефон я не знаю, что…
– Ну-ка, дыхни. Понятно, опять напился. Хорошо хоть адрес снова не забыл. Ира тебе пять раз звонила.
– Какая Ира? – спросил я.
– Одна из твоих девушек, – мама презрительно поджала губы.
– У меня их много? – удивился я.
– Не знаю. Ты мне ничего не рассказываешь. Если собираешься ужинать, то поторопись, все уже почти остыло, – мама бросила на меня еще один взгляд, выражающий крайнее неодобрение, и ушла на кухню. Я проследовал за ней.
– Мам, а почему папа сегодня днем дома был?
– А где же, по-твоему, он должен был быть?
– На работе.
– Ты издеваешься? На какой еще работе? Четвертый год пошел, как нет у него никакой работы
– Я не издеваюсь. Просто… забыл.
– Конечно, тебе дела нет до того, как мы тут живем. Не сын родной, а квартирант какой-то – пришел, поел, поспал и ушел. Ни со мной не разговариваешь, ни с отцом. Все из тебя клещами вытягивать приходится. Ну да что уж теперь, что выросло – то выросло, – в маминых глазах блеснули слезы. – Сами виноваты, не воспитали тебя как следует. А ведь старались, все для тебя делали, так тебя любили, а ты как будто чужой человек. Мы с папой, когда ты маленький был, летом даже отпуска порознь брали, чтобы ты на каникулах меньше времени один был. А ты теперь про детство ничего хорошего даже вспомнить не можешь. Упустили мы тебя, потеряли. Думали, как повзрослеешь, сам поймешь все, что нужно. Думали, ценить будешь наши – нет, даже не наши, а общечеловеческие ценности. А ты не любишь нас и не уважаешь. Вот помрем мы, захочешь с нами поговорить, да поздно будет.
– Но, мама…
– Все, хватит. Ничего не хочу слышать, – мама поставила на кухонный стол тарелку с вареной картошкой и сарделькой. – Приятного аппетита. Чай сам себе нальешь.
Мама оставила меня наедине с ужином, но не успел я к нему притронуться, как зазвонил телефон.
– Степа, тебя где носит? – повторил мамин вопрос сердитый девичий голосок.
– Гулял я.
– А с мобильником что?
– Не знаю, не работает почему-то, – ответил я, хоть было и неясно, почему я должен отчитываться перед этим голоском.
– Сломался или батарейка села? – спросила девушка, и, не дождавшись ответа, продолжила: – У меня мама в гости к тете с ночевкой уехала. Через полчаса буду у тебя, жди. И купи халвы – я халвы хочу.
Голосок в телефонной трубке сменили короткие гудки.
– Опять целый час на телефоне висишь, – на кухню, глядя на меня исподлобья, вошел взъерошенный папа. – Я тебе говорил, по вечерам телефон не занимать. Я звонок важный жду. По поводу работы.
– Хорошо, но я…
– Ничего хорошего, – папа скрипнул зубами. – В доме пока что я хозяин, а не клопы.
Папа открыл шкаф, достал стеклянную бутыль с бурой жидкостью, сделал щедрый глоток и ушел с кухни. Когда за ним закрылась дверь, я тоже заглянул в шкаф и между пачкой овсяного печенья и бутылью нашел корытце халвы. Впрочем, если бы его там не было, в магазин я бы все равно едва ли пошел.
10
О девушке, которая, как и обещала, пришла через полчаса после звонка, мне было известно лишь то, что она хочет халвы, и зовут ее, вероятнее всего, Ирой. Зато она была неплохо осведомлена о моей жизни.
– Привет, Степа. Как дела? Мать опять бесится, а отец бухает и бесится? – стаскивая сапоги в прихожей, спросила Ира. – Халвы купил? Тахинной? А поесть у тебя есть чего? Ты, кстати, совсем расслабился – забыла уже, когда ты мне последний раз цветы дарил. Сегодня полдня угробила, чтобы записаться к гинекологу, да так и не дозвонилась. Представляешь?
Я не произнес ни слова, но Иру это, похоже, вполне устраивало.
На кухне Ира сама взяла из шкафа тарелку, положила на нее сардельку и картошку со сковородки, налила чай и принялась за ужин, не умолкая ни на секунду.
– Жду не дождусь, когда мы с тобой наконец будем жить вдвоем. Мать достала, бабка достала, твои достали – вечно у них вид такой, как будто от меня говном воняет. На хромой козе к ним не подъедешь, а сами от бомжей только наличием квартиры отличаются. В институте меня препод по экономике достал – две пары подряд мне глазки строил, козел старый. И Машка достала, дура. Представляешь? Она собралась замуж за этого урода Сашку. Ладно бы, если бы он просто уродом был, так он еще и тупой, как валенок. А Машка мне все уши прожужжала, какой он классный и как умопомрачительно трахается. Меня бы вырвало, если бы ко мне такой не то, что трахаться, – целоваться полез бы. И свадьбу они собрались играть на теплоходе. Ну не дебилы ли? Оба нищие, родители у них нищие, а туда же – теплоход им подавай. А деньги на свадьбу они знаешь, где раздобыть собрались? В кредит взять! Ну разве не придурки? Посмотрела я в интернете цены на свадебные платья – есть ооочень красивые. Но на них и цены кусаются. Танька с дачи рассказывала, что свое свадебное платье за сто тысяч брала. Видела я его на фотографиях – не платье, а торт со взбитыми сливками. Просто удивительно, насколько у некоторых может быть ущербное чувство вкуса.
– Халву будешь? – спросил я, когда Ира расправилась с сарделькой и картошкой.
– Халву? – Ира поморщилась и икнула. – Не, что-то не хочется. И вообще, пошли к тебе.
– Мы, вроде бы, и так у меня.
– В твою комнату, глупый.
Оказавшись в моей комнате, Ира закрыла дверь и повернула ключ, торчащий из замочной скважины.
– Мне на сапоги набойки какие-то дурацкие поставили, – снимая юбку, сказала она. – Раньше эти сапоги удобные были, а теперь натирать стали.
– Тьфу ты, забыла антистатиком побрызгать, – Ира стащила с себя кофточку и осталась в нижнем белье.
– Ты мне подаришь какое-нибудь красивое белье? Юльке ее парень такой кружевной комплект подарил, что когда я ее в нем увидела, мне самой ее захотелось, – Ира буднично сняла лифчик и трусики и бросила их на пол поверх валявшихся там кофты и юбки. Я смотрел на ее голое тело и не мог оторвать глаз. Быть взрослым мне определенно нравилось.
– Бррр, ну и холодина у тебя, – Ира поежилась, ее кожа покрылась мурашками. – Ну что ты смотришь, Степа? Глазки сломаешь. Давай, скорее, под одеяло.
Под одеялом произошло то, что я тут же бережно отправил в архив счастливых воспоминаний. Непонятно как, но мне удалось сделать все правильно, как будто моими движениями руководил кто-то знающий и умелый. Впрочем, с Викой я целовался тоже неплохо, хоть и не делал этого никогда раньше. Похоже, инстинкты достаточно сильны для того, чтобы опыт не имел решающего значения.
– Странное дело, – перебив ход моих мыслей, сказала Ира. – Первый год мне с тобой трахаться вообще не нравилось, а потом все как-то по нарастающей пошло. Сейчас вот вообще супер было.
– А мы с тобой, получается, уже… – я замолчал, как будто пытался припомнить.
– Четвертый год, – напомнила Ира.
– И я тебе не надоел?
– Нет, конечно. Тебя я люблю, – Ира прижалась щекой к моей груди. – А ты меня?
– По всей видимости, да, – ответил я.
– Расскажи, как прошел твой день, – попросила Ира. – А то я все о себе болтаю, да болтаю.
– Сегодня… – события дня чередой ярких вспышек пронеслись у меня в голове, от чего она закружилась, как от Викиных поцелуев. – Сегодня я разгадал смысл смерти.
– Умничка, – Ира поцеловала меня в щеку. – Давай спать, мне завтра в институт к первой паре.
Я послушно выключил свет и вернулся под одеяло. Слушая тихое Ирино посапывание, я долго пялился в темноту. Казалось, что один сегодняшний день дал мне больше, чем все предыдущие годы жизни. Счастье волнами разливалось по телу. Я попытался мысленно разглядеть источник этого счастья, но это мне никак не удавалось.
– Дело не в тебе, балда, – неожиданно сказал я самому себе, – а в том, что тебя любят.
– О, смотрите, кто заговорил, – ответил я. – Мама говорит, что меня всегда все любили.
– Ты, наверное, не согласишься, но у любви может быть разное качество и количество.
– Почему это я не соглашусь? – спросил я.
– Да потому что ты со мной никогда не соглашаешься.
– Можешь считать это первым случаем, – сказал я. – И, кстати, раз уж ты такой умный, подскажи, что ты думаешь по поводу всего, что сегодня со мной произошло?
– Думаю, что дело тут нечисто. Тот ты, который живет в этом времени, так и не появился.
– Может быть, произошел обмен, и он отправился в собственное прошлое.
– Как бы то ни было, тебе лучше не расслабляться. Мало ли какие проблемы могут у тебя оказаться в этом времени. Сам видел, что с родителями творится – они ведь раньше совсем другими были. Да и две девушки для одного тебя – не многовато ли любви?
– Я подумаю об этом завтра.
11
Утром меня растолкала Ира.
– Я зарядила твой мобильник. Будь на связи, а мне пора бежать в институт, – она ушла, а я снова провалился в обволакивающую мутную дремоту. Из неведомой темноты мне в лицо летели снежинки, а где-то на периферии зрения раскачивались фонари, несущиеся вдоль заснеженной дороги следом за черным пятном. Почему-то я был уверен, что это пятно – огромный грузовик. Но как бы я ни поворачивал голову, дорога, фонари и машина оказывались где-то сбоку, так что сфокусировать на них взгляд никак не получалось. После множества неудачных попыток, я решительно отвернулся от дороги и тут же чуть не ослеп от света фар мчащегося прямо на меня грузовика, затмевающего собой все обозримое пространство. Я понял, что через миг машина сомнет меня, сокрушит, раздавит, и избежать этого нет ни малейшего шанса. Подняв глаза, сквозь слепящий свет я посмотрел на крышу грузовика и…
–…и возводим получившуюся сумму в квадрат! – громкий голос и последовавший за ним гулкий стук вырвали меня из сонного оцепенения. В нескольких метрах передо мной стоял седовласый человек и с завидной прытью, громко стуча мелом по черной доске, выводил какую-то формулу. Я и представить себе не мог, что возводить сумму в квадрат можно настолько яростно и неумолимо.
– Вот оно! Вот оно – кориолисово ускорение! – мужчина истово ликовал. Оглядевшись, я обнаружил, что сижу на длинной скамье в просторном амфитеатре аудитории, заполненной молодыми людьми. Кто-то конспектировал речь лектора, кто-то с отсутствующим видом смотрел в окно, а некоторые спали, опустив головы поверх рук, сложенных на парте. Я догадался, что нахожусь в институте. На парте передо мной лежала открытая тетрадь и ручка, а на коленях оказался рюкзак.
– При расчете запаса прочности кривошипо-шатунного механизма необходимо учитывать…
– Сан Саныч, время, – лектора перебила некрасивая девушка, сидящая в первом ряду.
– А? – мужчина огляделся с удивленным видом, как будто только сейчас заметил, что в аудитории есть кто-то кроме него. Растерянно посмотрел на часы: – Ах да, конечно. Не смею вас более задерживать. Продолжим на следующей неделе.
Убрав тетрадь и ручку в рюкзак, я вместе с другими студентами вышел в коридор. Пока я соображал, что делать дальше, от толпы выходящих студентов отделились два парня и подошли ко мне.
– Что, Степаныч, вчера круто оторвался? – с ухмылкой спросил один из них. – Пришел на автопилоте, всю лекцию храпел так, что стены тряслись.
– Степанидзе, колись, где клубился? – спросил второй.
– Дома, – мой ответ явно обманул ожидания одного парня и развеселил второго.
– Колян, гони полтинник.
– Гад ты, Павлик Морозов, – Колян вздохнул, вытащил из кармана мятую купюру и отдал ее Павлику.
– Вы что, поспорили, где я ночь провел? – меня удивило, что мой досуг был кому-то интересен.
– Ну да, – кивнул Павлик. – Ты вчера так шустро испарился, как будто дело у тебя резко на миллион появилось. Даже пиво не допил.
– Вот я и подумал, что тебя кто-то на тусу вызвонил, – Колян снова вздохнул.
– А кто мог меня вызвонить? – спросил я.
– Черт тебя знает, ты же весь из себя такой загадочный, – Павлик пожал плечами. – Может быть дохлотрахи.
– Это еще кто такие?
– Ну, сумасшедшие из клуба анонимных самоубийц, или как он там называется, – сказал Колян.
– Смертепоклонники, – уточнил Павлик.
– Кстати, мог бы и нас хоть раз на дохлотрахерскую вечеринку пригласить, – Колян заискивающе улыбнулся. – Мы ж друзья, да, Степаныч?
– Не исключено, – ответил я. – А вы что, тоже хотите самоубийцами стать?
– В гробу я видал такое счастье. Только с девками тамошними уж больно хочется познакомиться, – Колян мечтательно закатил глаза. – Ты же сам рассказывал, что никто не трахается лучше повернутых на смерти девок. У них, вроде, каждый раз, как последний – полный отрыв.
– И трахаются они под брутальный сатанинский металл, – добавил Павлик. – Так возьмешь нас?
– Я подумаю, – пообещал я.
– Пошли, пивка дернем, чтобы тебе думалось лучше, – Павлик потряс в воздухе полтинником, выигранным у Коляна. – Я угощаю.
– Золотые слова, – донеслось из-за моей спины. Оглянувшись, я увидел негра ростом не больше полутора метров. О том, что это не ребенок, а совершеннолетний человек говорили кустистые Пушкинские бакенбарды.
– Джентльмены, у меня было предчувствие, что мой сегодняшний поход в этот храм наук не будет напрасным, – сказал негр. – Надеюсь, вы не станете возражать, если я присоединюсь к вам душой и телом.
– О, Радик материализовался, – сказал Колян.
– Николай, вы в силах припомнить хоть единый случай, когда бы кто-нибудь вознамерился выпить, и чтобы при этом не появился Радик? – спросил Павлик.
– Нет, Павел. Смею утверждать, что подобных чудес не происходило, – ответил Колян. – Возможно, если провести всестороннее исследование с числом опытов не менее десяти в третьей степени, то выяснится…
– Хватит болтать, парни. Пошли уже бухать, а то трубы горят, – перебил Радик.
12
Купив в ларьке недалеко от института изрядное количество бутылок с пивом и одну с водкой, Павлик, Колян и Радик целенаправленно углубились во дворы, а я последовал за ними.
– Привал организуем здесь, – Павлик поставил звякнувшую стеклом сумку на скамейку.
– Бывает в жизни так паршиво,
Что даже чай не лезет в глотку.
А лезет в глотку только пиво,
Которым запиваешь водку, – торжественно продекламировал Радик, после чего с хрустом открутил пробку водочной бутылки и сделал большой глоток из горлышка.
– Жизнь хороша, когда пьешь не спеша, – Колян принял бутылку из рук Радика и тоже приложился к ней.
– Жизнь и водка – что роднит эти вещи? – Павлик глотнул из бутылки и поморщился. – Очевидно, что неприятный вкус, пагубность и конечность обеих.
Я выпил молча, задумавшись, конечна ли смерть. В теории череп может существовать сколько угодно долго, время над ним не властно. Но если в результате какого-нибудь катаклизма планета Земля перестанет существовать и все черепа будут уничтожены, превращены в пыль или даже пар, будет ли это означать, что смерти больше нет? Похоже, что так. Если не останется ни тех, кто мог бы умереть, ни тех, кто уже умер, то и для смерти не станет другого выхода, кроме как исчезнуть. Как интересно. Даже для маленькой мертвой девочки, которую уже ничто не должно беспокоить, оказывается важным более-менее благополучное будущее родной планеты. Не в этом ли смысл круговорота жизни?
– Степа, так куда же ты вчера так скоропостижно сбежал? – отвлек меня от размышлений Колян. – Я имею право знать хотя бы потому, что уже расплатился за свое неведение звонкой монетой.
– Мне вчера довелось сделать важное открытие, – я сунул руку в карман и убедился, что брелок все еще там. – Я понял, в чем смысл смерти.
– Вот это дело. Мужик, уважаю, – Радик глотнул еще водки, на этот раз запив ее пивом.
– Поражаюсь я тебе, Степаныч, – сказал Колян, отнимая бутылку у Радика. – И как тебе это удается? Мы тут все ерундой какой-то занимаемся, не живем, а только и думаем, как бы нажраться, да потрахаться. И, что самое обидное, даже когда мы пьем или трахаемся, мы и в эти моменты не живем, потому что во время траха думаем о бухле, а во время бухалова – о трахе. А ты как-то умудряешься через все ступеньки разом перепрыгивать. Бац – и вот тебе уже смысл смерти ясен.
– Да какой там «бац» – я этот смысл много лет искал.
– Вот! – Колян поднял вверх указательный палец. – Об этом я и говорю. К чему я стремился много лет? К кайфу замутненного сознания и сексу. Что у меня есть? Периодически и то, и другое. К чему я стремлюсь теперь? Все к тому же. Ну, может быть, еще к деньгам, но говорить об этом противнее, чем обсуждать качество минета, который за десять рублей делает беззубый бомж с Казанского вокзала. Получается, что у меня есть все, чего я хочу, а поверить в это один черт не получается. Вот и бегаю по этому расколдованному кругу. И вроде бы знаю, что ничего не изменится, разве что шлюх стану снимать дорогих и не водку из горла бухать, а «Хенесси» кокаином занюхивать. Но при этом каждой клеточкой своего существа верю, что все обязательно изменится, и будущее окажется светлым и возвышенным, и я в нем буду сияющим Буддой. Понимаешь, как я тебе завидую? Ты тоже бухаешь и трахаешься, но каким-то образом умудряешься желать и чего-то другого, ставить какие-то цели и что-то делать для их достижения.
– Да, Степка, Колян правильно говорит, – сказал Павлик. – Талант у тебя – хотеть. Вот захотел ты весь сопромат выучить – взял, да выучил. Захотел сессию на пятерки сдать – взял и сдал. Ты не спрашиваешь, за каким лешим тебе этот сопромат и стипендия, повышенная на пару рублей, а исполняешь свои желания. А я вот себя постоянно спрашиваю, зачем мне то, да се. И всякий раз выходит, что ничего кроме получения доступных удовольствий мне не нужно. Да и те нужны только для того, чтобы отвлечься от мысли, что мне по-настоящему не нужно вообще ничего. Вот кто-то марки коллекционирует. Я в детстве тоже пытался. Но стоило возникнуть вопросу «зачем», и марки тут же превратились в жалкие бумажонки с пестрой мазней, не имеющие никакого отношения к тому, чего бы мне действительно хотелось хотеть. И, с одной стороны, сам принцип коллекционирования чего угодно представляется мне занятием пошлейшим. Чем-то сродни катанию навозных шариков, лишь с той разницей, что жук-навозник таким образом корм для себя и своего потомства добывает, а коллекционер просто собирает бесполезное дерьмо. А с другой стороны, как же я завидую искренним коллекционерам, которым находка особенно редкого кусочка дерьма дарит ментальный оргазм чуть ли не вселенских масштабов.
– А я не буду говорить красиво, – сказал Радик. Пока говорили Колян и Павлик, а я их слушал, он успел допить остававшуюся водку. – Я тебя, Степан, просто люблю. Как мужик мужика. За то люблю, что с тобой всегда можно выпить и поговорить. Ты настоящий, а это очень ценное по нынешним временам качество.
Мимо скамейки, служащей нам питейным столом, цокая высокими каблуками, прошла девушка, лицо которой скрывал толстый слой макияжа.
– Ух, хороша сучка! – глядя вслед девушке, Радик шумно всосал воздух сквозь стиснутые зубы. – Ух, кровь моя горячая! Ничего с собой поделать не могу – как вижу красотку, так сразу мне ее подавай, без вариантов. Я отказов не принимаю. Меня если девушка попробует, то ее потом за уши не оттащишь – как за наркотиком приходить будет. Кстати, парни, поделюсь с вами одной хитростью. Если девушка в гостях соглашается надеть тапочки, которые ты ей предложил, то это, считай, зеленый свет. Можно ее хоть прямо в прихожей приходовать. А если от тапочек отказывается, то такую фригидную дуру лучше сразу за дверь выставить.