Один, чернокожий южанин с длинными черными волосами, спросил:
– Тебе чего? – а второй обшарил Трясучку взглядом с головы до ног.
– Саджама повидать.
– Оружие есть?
Трясучка вытащил нож, протянул вперед рукоятью. Стражник, забрав его, кивнул.
– Иди за мной.
Дверь со скрипом отворилась.
Внутри было не продохнуть. В воздухе клубами плавал густой, пряный дым. В горле у Трясучки запершило, в груди заскребло, в глазах защипало, аж слезы выступили. Еще там было темно, тихо и жарко – слишком жарко, до духоты, после свежего уличного ветра. Фонарики из цветного стекла, не разгоняя мрака, бросали на облупленные стены зеленые, желтые и красные отсветы. Кошмарный сон, а не местечко.
Всюду шелковые шелестящие занавеси. Подушки на полу, на которых раскинулись полураздетые, сонные люди. В глаза Трясучке бросился лежавший на спине, широко разинув рот, мужчина, в безвольной руке которого еще дымилась трубка. К нему прижималась женщина. Лица у обоих были в поту, бессмысленные, выражавшие разом удовольствие и отчаяние, и последнего, пожалуй, больше.
– Сюда.
Сквозь дымные облака Трясучка последовал за провожатым в темный коридор. Привалившаяся к дверному косяку женщина смерила его, слова не сказав, равнодушным взглядом. Откуда-то донеслось равномерное постанывание:
– Ох… ох… ох… – звучавшее как-то вяло.
Раздвинув занавес из гремучих бусин, стражник завел Трясучку в другую комнату, где дыму было поменьше, а жизни побольше. Народ тут собрался всех цветов кожи. И самого недоброго вида. Восемь человек сидели за столом, уставленным бутылками и стаканами, играли в карты. Еще несколько стояли, привалясь к стене и наблюдая за игрой. Взгляд Трясучки сразу же упал на чей-то неприятного вида тесак, не единственное, надо думать, оружие, имевшееся здесь. На стене висели часы, и маятник их раскачивался из стороны в сторону с громким стуком, от которого Трясучке сделалось еще больше не по себе.
Во главе стола, на месте вождя, будь это Север, восседал высокий, крепкий старик с изрезанным морщинами лицом. Черная кожа его маслянисто блестела, борода и короткие волосы были припорошены сединой. Он поигрывал золотой монеткой, подбрасывая ее и ловя то на ладонь, то на тыльную сторону руки. Стражник, нагнувшись, сказал ему что-то на ухо и вручил нож. Все взгляды немедленно устремились на Трясучку. И один скел внезапно стал казаться слишком маленьким вознаграждением за эту работу.
– Ты – Саджам? – спросил Трясучка громче, чем намеревался, охрипшим от дыма голосом.
Черное лицо старика украсилось желтой дугой улыбки.
– Да, Саджам мое имя, и это могут подтвердить собравшиеся здесь друзья. Знаешь ли ты, что по оружию, которое носит человек, можно многое сказать о нем самом?
– Что именно?
Саджам вытащил нож из ножен, поднял, и на лезвии заиграл свет свечей.
– Клинок не дешевый, но и не дорогой. В дело годен, никаких лишних украшений. Острый, прочный, настроен серьезно. Я угадал?
– Почти.
Трясучка понял, что перед ним любитель поболтать, поэтому не стал говорить, что это не его нож. Чем меньше слов, тем скорее он отсюда выберется.
– А как твое имя, друг?
Уж и друг…
– Кол Трясучка.
– Бр-р-р. – Саджам поежился, словно бы от холода, и люди его загоготали. Видать, легко их было насмешить. – Далековато ты забрался от дома, дорогой.
– Чхал я на это. Мне велено кое-чего передать. Никомо требует, чтобы ты пришел.
Веселье мигом схлынуло из комнаты, как кровь из перерезанного горла.
– Куда?
– В обычное место.
– Требует, говоришь? – Двое из людей Саджама оттолкнулись от стены, зашарили руками по поясам. – Экая наглость. И почему мой старый друг Никомо прислал ко мне громилу-северянина с ножом?
Тут только до Трясучки дошло, что женщина, по неизвестной причине, могла отправить его прямиком в дерьмо. Уж конечно, она действовала не от имени Никомо. Но за последнее время он проглотил столько насмешек, что легче было сдохнуть, чем снести еще одну.
– Спроси его самого. Я тут не для того, чтобы на вопросы отвечать, старик. Никомо требует тебя в обычное место. Вот и все. Поэтому давай-ка, поднимай свою жирную черную задницу, покуда я не осерчал.
Повисла долгая, неприятная пауза. Все обдумывали услышанное.
– Мне это нравится, – хрюкнул наконец Саджам. – А тебе? – обратился он к одному из своих головорезов.
– Да ниче, думаю, если оно кому по вкусу.
– Коль изредка, то да. Хвастливые слова, угрозы, грудь колесом. В больших количествах утомляет, конечно, но в малых способно позабавить. Значит, говоришь, Никомо требует, чтобы я пришел?
– Да, – ответил Трясучка. Ничего не оставалось, кроме как плыть по течению и надеяться, что на берег вынесет живым.
– Что ж, пошли. – Старик бросил карты на стол, медленно поднялся. – И да не скажут никогда, что старый Саджам не отдал долга. Раз Никомо зовет… идем в обычное место. – Нож, принесенный Трясучкой, он сунул за пояс. – Это я, однако, подержу пока у себя. Ладно?..
* * *Близилась ночь, когда они добрались до места, указанного женщиной, и в облетевшем саду темно было, как в погребе. И так же пусто, насколько мог судить Трясучка. Лишь рваные объявления шуршали в тишине на ветру.
– Ну! – рявкнул Саджам. – Где Коска?
– Она сказала, что будет здесь, – пробурчал Трясучка – скорей себе, чем ему.
– Она? – Старик схватился за рукоять ножа. – Какого дьявола…
– Здесь я, здесь, старый хрыч. – И из-за дерева в скудный свет выскользнула легкая тень.
Капюшон на сей раз был откинут, и Трясучка, наконец, разглядел ее как следует. Она оказалась еще красивей, чем он думал. И суровей. Очень красивая и очень суровая. На шее красный шрам, как у висельника. Вид самый решительный – брови сдвинуты, губы сжаты, глаза сощурены. Словно собралась головой пробить стену и плевать хотела, что из этого выйдет.
Лицо Саджама обмякло.
– Ты жива.
– Проницателен по-прежнему, как погляжу?
– Но я слышал…
– Это не так.
Старик собрался с духом на удивление быстро.
– Нечего тебе делать в Талине, Меркатто. Нечего делать в пределах ста миль от него. И уж совсем нечего – в пределах ста миль от меня. – Он выругался на каком-то неизвестном Трясучке языке, затем задрал голову к небу. – Боже, Боже, почему ты не позволил мне вести честную жизнь?
Женщина фыркнула.
– Потому что кишка у тебя тонка для такой жизни. А еще ты слишком любишь деньги.
– Чистая правда, увы. – Говорили они, как старые друзья, но рука Саджама оставалась на рукояти ножа. – Чего ты хочешь?
– Чтобы ты помог мне убить несколько человек.
– Палачу Каприле понадобилась моя помощь в убийстве? Что ж, если эти люди не слишком близки к герцогу Орсо…
– Он будет последним.
– Бешеная сука. – Саджам медленно покачал головой. – Нравится тебе испытывать меня, Монцкарро. Как всегда и всех нравилось испытывать. Ты не сможешь это сделать. Никогда, пока солнце не погаснет…
– А если смогу? И не говори мне, что все последние годы это не было твоим заветнейшим желанием.
– Годы, когда ты сеяла огонь и смерть в Стирии от его имени? С удовольствием принимала от него приказы и деньги и лизала ему задницу? Ты про эти годы говоришь? Не припомню, чтобы ты подставляла мне свое плечо в утешение.
– Он убил Бенну.
– Правда? А говорят, прикончили вас обоих убийцы, подосланные герцогом Рогонтом. – Саджам показал на обтрепанные объявления на стене у нее за спиной, на которых изображены были два лица – мужское и женское. Трясучка вздрогнул, сообразив, что женское принадлежит ей. – Лигой Восьми. Все очень горевали.
– Мне не до шуток, Саджам.
– А когда тебе до них было? Только это не шутки. Ты – настоящий герой… так называют тех, кто убил столько народу, что простыми убийцами их уже не назовешь. Орсо произнес большую речь, сказал, что всем нам нужно сражаться усерднее, чтобы отомстить за тебя. И все плакали. Бенну, конечно, жаль. Мальчик мне всегда нравился. Но я со своими дьяволами примирился. Советую и тебе сделать то же самое.
– Простить может мертвый. Простить можно мертвого. У остальных найдутся дела поинтересней. Мне нужна твоя помощь, и ты у меня в долгу. Плати, ублюдок.
Они смерили друг друга хмурыми взглядами. Потом старик испустил долгий вздох.
– Я всегда знал, что ты станешь моей погибелью. Какова плата?
– Адреса нужных людей. Рекомендации нужным людям. То, чем ты и занимаешься, не так ли?
– Что ж, кое с кем я знаком.
– Еще мне нужен человек с холодной головой и твердой рукой, который не побоится вида крови.
Саджам как будто призадумался. Потом, повернув голову, спросил через плечо:
– Ты не знаешь такого, Балагур?
Из темноты донесся шорох, с той стороны, откуда явились они с Трясучкой. Следом, оказывается, кто-то шел, и делал это умело. Женщина мгновенно приняла боевую стойку, опустив левую руку на рукоять меча. Трясучка тоже схватился бы за оружие, да только продал его еще в Уффрифе, а нож отдал Саджаму. Поэтому он лишь нервно пошевелил пальцами, в чем не было ни малейшего проку.
На свет вышел, сгорбившись и глядя в землю, еще один человек. Ниже Трясучки на полголовы, но телосложения куда как более мощного и грозного. С бычьей шеей, с увесистыми кулаками, торчавшими из рукавов куртки.
– Балагур, – Саджам разулыбался, радуясь тому, что сумел удивить своих собеседников, – это мой старый друг, Меркатто. Ты поработаешь на нее немного, коли не возражаешь. – Пришелец пожал могучими плечами. – А это… как твое имя, не скажешь ли еще раз?
– Трясучка.
Балагур поднял на миг глаза и снова уставился в землю. Глаза были печальные и странные.
Некоторое время все молчали.
– Он надежный человек? – спросила, наконец, Меркатто.
– Лучший из тех, кого я знаю. Или худший, когда сталкиваешься с его худшей стороной. Мы познакомились в Схроне.
– Что он сделал, чтобы попасть туда, в компанию тебе подобных?
– Все, и более того.
Снова помолчали.
– Не слишком-то он разговорчив для человека с таким именем.
– То же самое подумал и я при первой встрече, – сказал Саджам. – Подозреваю, прозвали его так не без иронии.
– Иронии? В тюрьме?
– В тюрьму всякие люди попадают. У некоторых даже есть чувство юмора.
– Похоже на то. Еще мне нужна хаска.
– Тебе? Я понял бы, если бы брату… а тебе она зачем?
– Старик, с каких пор ты спрашиваешь у покупателей, зачем им товар?
– И то правда.
Он вытащил что-то из кармана, кинул ей, и она поймала это на лету. Сказала:
– Понадобится еще, дам знать.
– Часы буду считать! Всегда был уверен, что ты станешь моей погибелью, Монцкарро. – Саджам развернулся, собираясь уйти. – Всегда…
Трясучка заступил ему дорогу.
– Нож верни.
Из того, что было сказано, понял он немногое, но сомневаться не приходилось – судьба втягивает его в какое-то темное, кровавое дело. И хороший клинок, скорей всего, не помешает.
– С удовольствием. – Саджам опустил тяжелый нож в его раскрытую ладонь. – Хотя советую обзавестись ножичком побольше, если уж связался с нею. – Качая головой, он медленно обвел взглядом всех троих. – Итак, вы, три героя, собрались покончить с герцогом Орсо? Когда вас будут убивать, окажите мне любезность: умрите быстро и придержите мое имя при себе.
С этим подбадривающим напутствием он канул в ночь.
Трясучка повернулся. И наткнулся на пристальный взгляд женщины по имени Меркатто.
– Что ты решил? Рыбу ловить препаршивое занятие. Легче, может быть, чем пахать землю, зато вони… – Она протянула к нему руку в перчатке. На ладони блеснуло серебро. – Я могу нанять и кого-нибудь другого. Берешь свой скел? Или хочешь на пятьдесят больше?
Трясучка угрюмо уставился на блестящую монетку. Случалось ему, если подумать, убивать людей и за меньшее. На войне, в междоусобных драках, в поединках. Где попало и чем придется. Но у него всегда имелись для этого причины. Хоть какое-то оправдание. Никогда он не убивал просто так, потому лишь, что кровь была куплена и оплачена.
– Тот человек, которого мы собираемся убить… что он сделал?
– Вынудил меня заплатить пятьдесят скелов за его труп. Этого достаточно?
– Для меня – нет.
Она все не сводила с него взгляда, который отчего-то вызывал у Трясучки беспокойство.
– Ты из этих, что ли?
– Из каких – этих?
– Из людей, которые шагу не ступят без причины. Которым требуются оправдания. Опасная компания. Трудно предсказуемая. – Она пожала плечами. – Но если тебе так легче… Он убил моего брата.
Трясучка заморгал. Услышанные из ее уст, слова эти неведомым образом мгновенно возродили в памяти скорбный день, ярче, чем тот обычно вспоминался. Серое лицо отца, страшная весть. Брат убит, хотя ему была обещана пощада. Клятва отомстить, принесенная со слезами на глазах над его останками.
Клятва, которую он нарушил ради того, чтобы уйти от крови и стать лучше.
Эта женщина, возникшая из ниоткуда, предлагала ему другую месть. «Он убил моего брата». Услышь он какое-то иное объяснение, Трясучка наверняка сказал бы «нет».
Но, может быть, ему просто слишком нужны были деньги.
– Дерьмо, – сказал он. – Давайте пятьдесят.
Шесть и один
Кости выпали – шестерка и единица. Так бывает – разом самое большое и самое маленькое. Этим цифрам можно было уподобить жизнь Балагура. От адских бездн до триумфальных высот. И обратно.
Шесть и один – семь. Семи лет отроду Балагур совершил первое преступление. Но прошло еще шесть лет, прежде чем его поймали в первый раз и вынесли ему первый приговор. Впервые вписали его имя в большую книгу, и впервые он отсидел в Схроне. За воровство – это он помнил, но никак не мог припомнить, что именно украл. И зачем. Отец с матерью давали ему все, только попроси. А он, тем не менее, воровал. Видно, некоторые люди рождаются на свет, чтобы поступать неправильно. Так сказали судьи.
Он поднял кости, встряхнул в кулаке и снова бросил на мостовую, не сводя с них пристального взгляда. Ожидание – всегда приятное предвкушение. Покуда кости катятся, результат может оказаться любым. Они вращаются, и с ними вращаются возможности, вероятности, шансы, его жизнь и жизнь северянина. Жизни всех обитателей великого города Талина.
Шесть и один.
Балагур улыбнулся. Шансы выпадения шестерки и единицы второй раз кряду – один к восемнадцати. Неравные шансы, как сказали бы некоторые, глядя в будущее. Но он смотрел в прошлое, а там не было шанса ни для каких других цифр. Что есть грядущее? – изобилие возможностей. Что есть прошлое? – нечто уже готовое и затвердевшее, как тесто, превращенное в хлеб. Туда не вернуться.
– Что кости говорят?
Балагур, сгребая их ребром ладони, поднял взгляд. Высокий парень этот Трясучка, но не тощий, какими часто бывают верзилы. Сильный. Но сделал его таким не тяжкий труд фермера или каменщика. Проворный. И не новичок в работе, которая им предстоит. Имелись тому кое-какие приметы, хорошо известные Балагуру. В Схроне угрозу, которую представляет человек, ты должен оценивать мгновенно. Оценивать и не зевать.
Солдат, скорее всего, принявший участие не в одной битве, судя по шрамам и тому выражению лица и глаз, с каким он расхаживает в ожидании. Не спокоен, но сдержан. Бежать не бросится и голову не потеряет. Не часто встречаются такие люди – умеющие сохранять голову, когда случается непредвиденное. На левом запястье шрам, который, если взглянуть под определенным углом, похож на семерку.
Семь нынче хорошая цифра.
– Ничего не говорят. Это кости.
– Зачем же ты тогда их бросаешь?
– Это кости. Что с ними еще делать?
Балагур закрыл глаза, сжал кости в кулаке, приложил, ощущая в ладони их тепло и закругленные грани, кулак к лицу. Что собираются они открыть ему сейчас, какие цифры выпустить на свободу? Снова шесть и один?.. Он вздрогнул от возбуждения. Шансы выбросить шесть и один в третий раз – один к тремстам двадцати четырем. Триста двадцать четыре – число камер в Схроне. Добрый знак.
– Идут, – шепнул северянин.
Их было четверо. Трое мужчин и шлюха. Слух Балагура уловил звяканье ее ночного колокольчика, смех кого-то из мужчин. Все пьяные, бредут по темному переулку, шатаясь.
Кости подождут.
Вздохнув, он бережно завернул их в мягкий платок, сложил его в несколько раз и спрятал глубоко во тьму надежного внутреннего кармана. Хотелось бы ему самому быть спрятанным в глубокой надежной тьме, но чего нет, того нет. Назад не вернуться.
Встав, он стряхнул с колен дорожную пыль.
– Каков план? – спросил Трясучка.
Балагур пожал плечами:
– Шесть и один.
Накинул капюшон, сгорбился, сунув руки в карманы, и двинулся вперед.
Компания вошла в пятно света, падавшего из окна на верхнем этаже. Из тьмы выплыли четыре балаганных рыла, искаженных хмельным весельем. Дряблое лицо толстяка посередине, с маленькими колючими глазками и злобной ухмылкой. Размалеванное – женщины, ковыляющей рядом на высоких каблуках. Тощее и бородатое – мужчины слева. Бледное, с выступившими от смеха слезами на глазах – мужчины справа.
– И что потом? – вопросил, утирая слезы, последний, гораздо громче, чем требовалось.
– А ты как думаешь? Пинал его, пока он не обделался. – Снова раздался гогот. Басу толстяка вторил контрапунктом женский фальцет. – Герцогу Орсо, сказал я, нравятся люди, которые говорят «да». И ты, лживый…
– Гобба? – спросил Балагур.
Тот резко повернул голову, улыбка сползла с дряблого лица. Балагур остановился. От того места, где бросал кости, он сделал сорок один шаг. Шесть и один – семь. Семью шесть – сорок два. Один долой…
– Ты кто? – рыкнул Гобба.
– Шесть и один.
– Что? – Смешливый, шедший справа, попытался отпихнуть Балагура пьяной рукой. – Проваливай, недоумок убог…
Тесак разрубил ему голову до переносицы. Бородатый слева не успел рта открыть, как Балагур уже оказался рядом и нанес первый удар длинным ножом. Пять раз тот вошел в живот, затем Балагур отступил, хлестким ударом перерезал горло, подсек бородача под ноги и толчком опрокинул на мостовую.
После чего медленно выдохнул. У первого – одна огромная рана на голове. Выплеснулись черные мозги, залив съехавшиеся к носу глаза. У второго – пять ножевых ран в теле. Еще – перерезанное горло, из которого хлещет кровь.
– Хорошо, – сказал Балагур. – Шесть и один.
Девка, одна напудренная щека которой расцветилась брызгами крови, завизжала.
– Ты покойник! – заревел Гобба, попятившись и выхватив из-за пояса нож. – Убью! – Но вперед отчего-то не кинулся.
– Когда? – спросил Балагур, поигрывая двумя ножами. – Завтра?
– Я…
Тут по затылку толстяка треснула дубинка Трясучки. Хороший удар, в правильное место. Колени Гоббы подогнулись, как смятая бумага, и он повалился наземь без чувств. Влажно шмякнулась о булыжную мостовую дряблая щека. Выпал из разжавшейся руки нож.
– Не завтра. Никогда. – Девка все захлебывалась визгом, и Балагур повернулся к ней: – Что стоишь? Беги.
Та, шатаясь на высоких каблуках, оглашая завываниями темный переулок, побежала. Звон ночного колокольчика затих вдали.
Трясучка хмуро уставился на два трупа на мостовой. Две лужи крови растеклись по щелям меж булыжников, встретились, смешались и стали одной.
– Чтоб я сдох, – пробормотал он на своем языке.
Балагур пожал плечами.
– Добро пожаловать в Стирию.
Кровавое внушение
Глядя на руку в перчатке, скалясь от напряжения, Монца снова и снова сгибала и разгибала три пальца, которые еще действовали, слушая щелчки и треск, раздававшиеся всякий раз, как она сжимала кулак. Она чувствовала странное спокойствие, хотя жизнь ее, если это можно было назвать жизнью, балансировала сейчас на лезвии бритвы.
«Не доверяй человеку в том, что выходит за рамки его собственных интересов», – писал Вертурио, а убийство великого герцога Орсо и его приближенных не показалось бы легкой работой никому. Доверять молчаливому уголовнику она могла не больше, чем Саджаму, которому веры не было никакой. Северянин как будто казался честным, но то же самое думала она в свое время об Орсо, и о последствиях говорить не приходилось. Поэтому ее не слишком удивило бы, войди сейчас эта парочка под руку с расплывшимся в улыбке Гоббой, готовым отволочь ее в Фонтезармо, чтобы сбросить с горы еще разок.
Она не верит никому. Но в одиночку ей не справиться…
С улицы донеслись торопливые шаги. Стукнула, распахнувшись, дверь, и вошли трое. Трясучка – справа, Балагур – слева. Гобба – посередине. Руки его были закинуты им на плечи, голова свешивалась на грудь, носки сапог волоклись по засыпанному опилками полу.
Похоже, доверия ее не обманули. На этот раз, во всяком случае.
Балагур подтащил Гоббу к наковальне – выщербленной глыбе черного железа в центре кузницы. Трясучка подхватил с пола концы обмотанной вокруг нее длинной цепи с болтавшимися на них наручниками. Вид у него был мрачный. Как у человека, терзаемого угрызениями совести. Неплохая штука – совесть, но вечно начинает зудеть в подобных случаях.
Вместе эти двое действовали неплохо для бродяги и уголовника. Без суеты и лишних движений. Без всякой нервозности, даром что готовились к убийству. Впрочем, Монца всегда умела подбирать для работы нужных людей. Балагур защелкнул наручники на толстых запястьях телохранителя. Трясучка, подкрутив фонарь, прибавил в захламленной кузнице света.
– Приведите его в чувство.
Балагур выплеснул в лицо Гоббе ведро воды. Тот захлебнулся, втянув воздух, закашлялся, затряс головой, разбрызгивая воду с волос. Попытался вскочить, но цепь, громыхнув, удержала его на месте. Маленькие глазки злобно зашарили по сторонам.
– Ублюдки! Считайте, вы покойники! Оба покойники! Не знаете, кто я такой? И на кого работаю?
– Я знаю.
Монца изо всех сил старалась идти ровно, как когда-то, но получалось плохо. Прихрамывая, она выступила на свет, откинула капюшон.
Жирное лицо Гоббы перекосилось.
– Нет. Не может быть… – Глазки выпучились. Полезли на лоб. Изумление в них сменилось страхом, страх – ужасом. Звеня цепью, Гобба попытался отползти от нее. – Нет!
– Да. – И, вопреки боли, она улыбнулась. – Как делишки, говнюк? Гляжу, ты прибавил в весе, Гобба. Больше, чем я потеряла. Вот ведь как забавно бывает. Что там у тебя за камушек, не мой ли?
На фоне черного железа пылала красная искорка – рубин на мизинце Гоббы. Балагур, нагнувшись, сорвал его и бросил Монце. Она поймала перстень на лету левой рукой. Последний подарок Бенны, которым они любовались вдвоем, поднимаясь в гору, чтобы встретиться с герцогом Орсо. Ободок был слегка погнут и поцарапан, но сам камень, цвета перерезанного горла, сверкал, как прежде, ярко.
– Пострадал немного, когда ты пытался меня убить, да, Гобба? Все мы пострадали… – Надеть перстень на средний палец левой руки удалось не сразу, но, в конце концов, она все же пропихнула в него кривой сустав. – По-прежнему впору. К счастью.
– Послушай! Мы ведь можем договориться! – Лицо Гоббы мелким бисером усеял пот. – Решим, как…
– Я уже решила. Жаль, горы нет поблизости. – Монца сняла с полки молот – короткая рукоять, массивный стальной боек. Крепко стиснула его рукой в перчатке и услышала, как хрустнули косточки. – И придется расколотить тебя этим. Не подержишь его? – обратилась она к Балагуру, и тот силком уложил на наковальню руку Гоббы, бледную на фоне черного металла. – Надо было тебе меня добить.
– Орсо узнает! Все узнает!
– Конечно, узнает. Когда я скину его с того самого балкона, если не раньше.
– Не доберешься! Он убьет тебя!
– Убивал уже, помнишь? Да не вышло.
Жилы вздулись на шее Гоббы – он изо всех сил пытался вырвать руку, но Балагур держал крепко.
– Тебе его не одолеть!
– Кто знает. Поживем – увидим. Наверняка я могу сказать лишь одно. – Монца высоко подняла молот. – Ты не увидишь ничего.
Боек обрушился на пальцы с металлическим стуком – раз, другой, третий. При каждом ударе ее руку до плеча простреливала боль. Куда слабее, правда, чем та, что пронзала руку Гоббы. Он задыхался, вопил и трясся. Отпрянул от наковальни, кисть развернулась боком. И Монца ухмыльнулась, когда молот, упавший вниз в очередной раз, ее раздробил. Следующий удар пришелся в запястье, которое мгновенно почернело.
– Выглядит похуже, пожалуй, чем у меня тогда. – Она пожала плечами. – Но возвращать долг с процентами – свидетельство хороших манер. Давай вторую.
– Нет! – завопил Гобба, пустив слюну. – Нет! Вспомни о моих детях!
– Вспомни о моем брате!
Вторую руку она крушила по частям. Тщательно, не спеша нацеливая каждый удар. Кончики пальцев. Пальцы. Костяшки. Большой палец. Ладонь. Запястье.
– Шесть и шесть, – пробормотал Балагур.
Гобба ревел, не переставая. В ушах у Монцы стучала кровь.
– Что? – спросила она, решив, что недослышала.