Пушкин поднялся так резко, как будто заноза вылезла из обивки.
– Поедемте к вам домой. Прямо сейчас. Не возражаете?
Возражений в женском сердце не осталось. Ольга согласилась безропотно.
19
Зимние сумерки укутали Никольскую улицу. Уличные фонари кое-как боролись с тьмой. Впрочем, не очень успешно. Пешеходам приходилось рассчитывать больше на удачу, чем на освещенный тротуар. Даже городовой растворился в ночи. Напротив «Славянского базара» остановилась скромная пролетка. С нее сошла дама и тщательно оглядела улицу в оба конца. Ничего подозрительного не заметила. А потому перешла на другую сторону. Часто оглядываясь, будто готовилась пуститься наутек.
Замерзший швейцар, окинув даму взглядом, открыл перед ней входную дверь. В холле было пустынно. Из ресторана доносилась музыка. Дама подошла к конторке портье, который куда-то отлучился. Ждать пришлось недолго. Заметив, кто его дожидается, Сандалов чуть не оступился на лестнице. И чуть было не повернул обратно. Трусость не красит, ему пришлось идти до конца. То есть до своей конторки. На даму он старательно не взглянул, хотя она дарила ему чарующую улыбку. Под вуалью.
– Что вы здесь делаете? – процедил сквозь зубы Сандалов.
– Варежку потеряла, – ответили ему. – Варежку мою не находили? Очень мне она дорога.
– Не было никакой варежки. Уходите.
– Гоните одинокую даму? В ночь?! Хороша гостиница, нечего сказать.
Сандалов собрал всю выдержку, какая у него осталась после тяжелого дня.
– Сейчас рано. Его еще нет…
– Неужели?
– Он прислал телеграмму. Приедет утром из Петербурга. Потерпите…
Дама легкомысленно повертела карандашом, который оказался на раскрытой конторской книге.
– Ох, трудно терпеть. Что-то дела не заладились. Надо сыграть ва-банк. Есть с кем?
– Завтра, все завтра, – одними губами ответил Сандалов. – Сейчас уходите, нас могут видеть.
– Пустяки. Да кому какое дело, что гостья с портье говорит?
– У нас полиция. Ловят кого-то, быстро уходите…
Как видно, Сандалов нашел волшебное слово, которое подействовало. Дама исчезла так быстро, как будто ее и не было. А портье стер со лба набежавший пот. Когда же кончатся его мучения?! Хоть бы скорей.
20
Свешников обижался, но полицейскую пролетку дал. Ехать пришлось через пол-Москвы. Город по старой привычке рано ложился спать. На утоптанных улицах редко встречались прохожие, редко проносились сани и лихачи, редко топтались постовые. В окнах домов мерцал теплый семейный свет, маня уютом и негой дома. Ольга молчала, молчал и Пушкин.
Пролетка въехала в сонное Замоскворечье, покружилась и встала у крепкого дома на Большой Татарской улице. Судя по темным окнам, прислугу Немировские не держали. Что для купцов было делом обычным: зачем деньги переводить, когда жена имеется. Хотя Ольга мало походила на хлопотливую хозяйку домашнего очага. Она сошла с пролетки сама, Пушкин забыл правила приличия или не захотел подать руки, и пошла натоптанной тропинкой к крыльцу. У дома был сад, черневший голыми ветками. Отперла дверь ключом и предоставила возможность гостю заходить без приглашения.
Электричество еще считалось бесполезной игрушкой. В Замоскворечье, как при дедах, жгли свечи. Но кое-где уже слышали про телефон. В темноте чужой дом казался лабиринтом. Пушкин не снял пальто, дом простыл, стоя нетопленым, и ждал, когда вернется Ольга. Появление ее отметилось пятном света, который бросала большая керосиновая лампа с затейливым плафоном. Она вошла и поставила лампу на стол. Из темноты гостиной выступило много мебели. Ольга швырнула на скатерть перламутровую коробку и буквально упала на стул.
– Это конец, – сказала она, подперев рукой лоб. – Вот это настоящий конец.
Пушкин взял шкатулку. Внутренность отделана красным бархатом с мягкой подкладкой, чтобы золоту было уютно. Только ни золота, ни брильянтов не было. Даже в полутьме шкатулка сияла пустотой.
– Разорена, разорена.
Не всегда доказанные теоремы приносят радость. Пушкин ожидал чего-то подобного, но не думал, что предположение оправдывается.
– Много было?
– Все, что оставила нам с сестрами наша мама. Что не пошло в приданое.
– Почему хранилось у вас?
– Ирина не хотела, чтобы хоть что-то попало в руки Викоши, то есть Виктора Филипповича, а Мариша просто боялась, что Пе-Пе… да что уж теперь скрывать, поставит на продажу. Носить нам украшения было негде. Я должна была сохранить, и вот чем кончилось.
– Вчера утром драгоценности были на месте?
Ольга подкрутила фитиль лампы, стало немного светлее.
– Наверное. Я же не заглядывала каждый день.
– Шкатулка хранилась в сейфе?
– Нет никакого сейфа. Держала у себя в спальне. От мужа не прятала. Остается только сожалеть в нищете.
– У вас есть и дом, и ломбард, – сказал Пушкин, неторопливо двигаясь вокруг стола и пытаясь разглядеть подробности. – Когда все получите по завещанию вашего мужа, дело можно продать.
Вдова усмехнулась.
– Ничего у меня нет. Старый Немировский, разделяя дело между сыновьями, так составил завещание, что в случае смерти младшего брата все переходит к ближайшему по возрасту старшему. Если нет детей. У меня ничего нет. Я нищая… Придется молить сестер, чтобы приютили, дали угол и корку хлеба.
Горе было искренним, Ольга не плакала, держалась мужественно.
– Ольга Петровна, что беспокоило вашего мужа в последние дни? – он спросил, не выражая сочувствия, как подобает холодному разуму.
– Гри-Гри видел ее, – ответила Ольга.
– Кого, простите, видел?
– Привидение… Которое пришло за ним… Видел ее в окне… Испугался… Она приходила и смотрела на него… А потом отодвигалась дальше… Потом исчезала. От проклятия не уйти… Оно его настигло… Мой бедный муж…
Что-то зябко стало. Пушкин плотнее запахнул отворот пальто.
– Верите в привидения?
Ольга подняла на него глаза. Лицо ее было спокойно, свет лампы красил кожу глубоким желтым оттенком.
– Я видела… Своими глазами… В этом окне… Она заглянула… И потом отодвигалась дальше, дальше… и исчезла.
– Почему говорите о призраке в женском роде?
