Тищенко беззвучно затрясся, втянув голову в плечи.
– А лошадь запрягли – гужи лопнули. А сено повезли – воз перевернулся…
Скуластый мужик жалобно потянул носом, скривил дёргающийся рот.
Кедрин снова вздохнул:
– И не поправить. И не повернуть. И не выдернуть.
В толпе уже многие плакали, вытирали слёзы.
Кедрин уперся подбородком в грудь, помолчал и вдруг вскинул вверх бледное, подобравшееся лицо, полоснул толпу загоревшимися глазами.
– А братья?! А соседи? А работа каждодневная? В Устиновском нархозе брёвна в землю вогнали, встали на них, руки раскинули и напряглись! Напряглись! В Светлозарском – грабли, самые простые грабли в навоз воткнули, водой окропили – и растут! Растут! А усть-болотинцы?! Кирпич на кирпич, голову на голову, трудодень на трудодень! И результаты, конечно, что надо! А мы? Река-то до сих пор ведь сахара просит! Поля, что – опять хером пахать будем?! Утюгу кланяться да на ежа приседать? Оглядываться да на куму валить?! Крыльцо молоком промывать?!
Толпа насторожилась.
– Моё – на моём! Его – на его! Её – на её! Ихнее – на ихнем! Но наше, наше-то – на нашем! На нашем, ёб вашу мать!
Толпа одобрительно загудела. Седобородый старик затряс бородой, заблестел радостными, полными слёз глазами:
– Правильно, сынок! На беспалую руку не перчатку надобно искать, а варежку! Так-то!
Кедрин сорвал с головы фуражку, скомкав, махнул над толпой:
– Раздавить – не сложно! Расплющить – сложнее!
– И расплющим, родной! – заголосила толстая баба в рваном ватнике. – Кровью заблюём, а расплющим!
– Рааасплюющииим! – заревела толпа.
– Вы же радио слушаете, газеты читаете! – кричал секретарь, размахивая фуражкой. – Вам слово сказать – и маховики закрутятся, руку приложить – и борова завоют!
– И приложим, ещё как приложим! – заревели мужики.
– У вас бревно поперек крыши легло!
– Повернёёооом!
– Говно в кашу попало!
– Вынееем!
– Творог на пол валится!
– Подберёёооом!
– Репа лебедой заросла!
– Прополеееем!
– Прополем, милай, прополем! – завизжала все та же толстая баба. – Я те так скажу. – Она выскочила из толпы, потянулась заскорузлыми руками к Кедрину: – У меня семеро дитёв, две каровя, телушка, свинья, подсвинок, гуси да куры! И сама-то не блядь подзаборная – чаво морщины считать! Коль спину распрямили – руки гнуть, чугуны таскать, да лбом стучаться заслужила! А коль не потворствовать – пересилим! Выдюжим!
– Выыыдюжиииим! – заревела толпа.
Хромой чернобровый старик протиснулся вперёд, размахивая руками, захрустел головешками:
– Я башкой стену проломил, под танк клешню сунул и вот, – трясущейся рукой он вцепился в отворот пиджака, тряхнул гроздью тусклых медалей, – получил и помню, как надо. Не о себе печёмся, а коль хватит – запрягём да поедем!
И всхлипнув, вытянул жилистую шею, заголосил по-бабьи тонко:
– Поедиииим! А то ишь! Прикипели! Запаршивели! Нееет! Раскуем! Захотиииим!
– Захотим! – зашумели вокруг.
Кедрин обвёл толпу радостно слезящимися глазами, тряхнул головой и поднял руку. Толпа затихла.
Он смахнул слёзы, проглотил подступивший к горлу комок и тихо проговорил:
– Я просил принести полведра бензина.
Толпа расступилась, пропуская мальчика в рваном ватнике и больших, доходящих ему до паха сапогах. Скособочившись, склонив набок стриженую голову, он нёс ведро, наполовину наполненное бензином. На ведре было коряво выведено: ВОДА.
Пробравшись к фундаменту, мальчик протянул ведро секретарю. Тот подхватил его, поставил рядом, не торопясь достал из кармана спички.
Толпа ждала, замерев.
Кедрин чиркнул спичкой, поднёс её к лицу и, пристально разглядывая почти невидимое пламя, спросил:
– Откуда ведёрко?
Мальчик, не успевший юркнуть в толпу, живо обернулся:
– У дяди Тимоши в сенях стояло.
Кедрин многозначительно кивнул, повернулся к понуро стоящему Тищенко:
– Дядя Тимоша, это твоё ведро?
Председатель съежился, еле слышно прошептал разбитыми губами:
– Моё… то есть наше. С фермы. Поили из него.
Секретарь снова кивнул и спросил:
– А как ты думаешь, дядя Тимоша, вода горит?
Тищенко всхлипнул и замотал головой.
