Собирал он травы, лечил людей,
от падучей нужные знал слова.
Не убивец, вроде, не лиходей,
но зловещим дымом ползла молва:
«Неспроста он шастает в дальний лес.
С лешаками ищет, поди, родства.
А девчонка вовсе не дочь, а бес —
всё молчит да щурится, как сова.
Понимает, ведьма, язык зверей —
словно агнцев кормит волков с руки.»
И однажды осенью на заре
запалили нехристей мужики:
«Чтоб им, окаянным, дотла сгореть»
…От избы пылающей, весь в огне,
проломив ограду, бежал медведь
да неясыть ухала на спине…
В непролазной чаще построен дом,
там немая девочка ждёт отца…
И смеётся весело ни о чём,
вытирая кровь у него с лица
Лидочка
Мама с папой спят под одеялом.
Лидочка их больше не боится.
Пьяных крепко-накрепко связала,
им глаза проткнула острой спицей.
И с улыбкой светлой, словно солнце,
молотком, орущих, добивала.
Думая, что больше не придётся
ночевать в подъездах и подвалах.
И объедки клянчить христа ради,
не себе, как будто, а собачке.
И перед чужим каким-то дядей
с голой попой ползать на карачках.
Приходил он каждую неделю,
мамочка звала его «клиентом».
Лидочке ужасно надоело
во врача играть и пациентку.
И никто-никто не сможет снова
сделать больно малолетней Лиде.
Девочка психически здорова,
но другого выхода не видит.
Про тюрьму от папы много знает.
Про решётки знает и «парашу».
Но тюрьма нисколько не пугает…
Там тепло и кормят пшённой кашей.
Послеосеннее
Я сегодня уйду. Беспокойная выдалась осень.
Я сегодня уйду. И сюда никогда не вернусь.
Бесконечность легла опрокинутой циферкой восемь…
Но покинет тоска и останется лёгкая грусть.
И закончится день бесконечно унылый и серый.
Ты откроешь глаза и почувствуешь – что-то не то.
Разом грянет зима (у неё вот такие манеры),
торопливо надев белоснежное в блёстках манто.
Ты внезапно поймёшь —
я была просто ношей тяжёлой.
Будто вытащит кто из предсердия ржавый клинок.
Перестанет земля быть такой беззащитной и голой.
За окном пролетит медно-рыжий последний листок.
Это я пролечу, и прощаясь с тобой, и прощая,
Это я пролечу за иную черту бытия.
Будет всё хорошо. Ты забудешь меня, обещаю…
Ты не верь в этот бред.
Я сегодня сама не своя.
Абуми-гути
Абуми-гути (яп.;;) – маленькое пушистое создание, вырастает из небольшой петли, которая служила для крепления стремени у полководцев. Когда человек погибал в битве, стремя могли забыть на поле брани, и тогда появлялся абуми-гути. Старое стремя становилось его ртом, а веревки идущие от седла, превращались в конечности. Считается, что абуми-гути будет в одиночестве ожидать своего господина, который уже никогда не вернется.
Рот у него большой – голоса не дано.
Руки и ноги есть – да не дано ползти.
Сколько веков прошло? Счёт потерял давно.
Целую вечность ждёт, ждёт абуми-гути.
Путлищем в землю врос. В мох превратился мех.
Плачет нелепый зверь, глупо раззявив рот.
Ведомо – в мир живых мёртвым дороги нет.
Ждёт абуми-гути. Целую вечность ждёт.
Рот у него большой. Сердца не дали, но
Преданней существо можно ли где найти?
Воина прах истлел в чёрной земле давно.
Целую вечность ждёт, ждёт абуми-гути.
Ведомо – в мир живых мёртвому нет пути…
Он прорастёт травой сквозь абуми-гути.
Песня Катерины
…Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час откровенной беседы, сказал ему: «Гляди, брат Копрян: когда волею Божией не будет меня на свете, возьми к себе жену, и пусть будет она твоею женою…» Страшно вонзила в него очи Катерина. «А! – вскрикнула она, – это он! это отец!» – и кинулась на него с ножом. Долго боролся тот, стараясь вырвать у нее нож. Наконец вырвал, замахнулся – и совершилось страшное дело: отец убил безумную дочь свою…
Н. В. Гоголь, Страшная месть
Пропитался кровью степной бурьян.
Сокол ясный, очи свои открой!
Ты не ври мне, дядько, что муж мой пьян
и, устав, уснул на земле сырой.
