Пантеон

Поэтому он с ними ничего не обсуждал (такие уж у них отношения) и не собирался что-то менять. А зачем? Они непоколебимы, как гора Рашмор. Ему достаточно, что Андерсоны (и он, и мать с отцом) нашли точку соприкосновения касательно учебы, а в следующий визит подобные блеяния должны и вовсе сойти на нет.

Смирились Андерсоны еще и потому, как определил парень, что платили не из своего кармана (случайно услышал их разговор). А ведь какое иное занятие в элитном университете или колледже могло разбазарить оставленный на имя их сына фонд гораздо сильнее – где-то в глубине сознания, среди вороха прочих однобоких помыслов, Андерсоны рассчитывали, что какие-то средства ведь останутся по итогу, а они смогут на них хотя бы косвенно претендовать. Еще и по этой причине нельзя бросать учебу, хоть возвращение туда кажется повторяющимся из ночи в ночь кошмаром, но какие бы чувства и страхи не обуревали Эбби – ему нужно взять себя в руки и доделать начатое.

А Андерсоны… Ну их! Они никогда не являлись теми, кому можно довериться и на кого опереться. Вспомнился дядя. Взгрустнулось.

И как же его мать не походила на Бенджамина, на дядю Эбби! Вот совершенно! – внешне и внутренне… А от дяди Бена и парню ничего не досталось, но только фенотипически, по крови он – ему родич, по духу – союзник.

И сделалось тяжко, что вырастившего Эбби человека теперь больше нет. А есть у него наследство и эти троглодиты из Нейпервилла.

Хотя бы черточку дядину разглядеть в мимолетном зеркальном движении! Но нет – Сизифов труд… И не единственная его потеря.

Имелся у парня некий алфавит имен и их носителей. ABCD! Его имя не в счет!

Артур, Бенджамин, Чарли, D – делят Дебора и Дункан.

А теперь? ABCD, Fuck you! Порядок нарушен. Остались только литеры C и D… Надолго ли?

И честно, без доли ханжества, он подумал: дали бы ему выбор, то жребиев не надо, жизнь миссис Андерсон или мистера Андерсона тотчас бы отдал, чтобы остался лишь он. Дядя Бен. Нет, настоящий его отец.

А за Артура? За него он бы отдал весь мир.

Он вздохнул, расстегнул еще одну пуговицу на рубашке. Смочил шею, растер рукой. В автобусе припекло, кожа покраснела, имитировала разудалый отдых, будто лето он провел в Калифорнии. За это, а еще за многое другое, – глаза, принадлежащие мистеру Андерсону, с укоризной жгли Эбби по ту сторону стекла.

Отражения преследовали парня, отражающие поверхности его не любили, дразнились, искажали формы, показывая ему ненавистный образ. Блестящие дверные ручки, подносы, витрины, даже пуговицы – выпуклые, металлические или пластиковые, но имитирующие серебро и золото – вступили в сговор.

А теперь его подтрунивало туалетное зеркало, к нему бы и рад присоседиться кран – но слишком уж замызган и заляпан. Студент ополоснул лицо, сентябрь пожаром окрасил листья и сгорал от стыда в предвкушении, желая скорее сорвать эти платья с дриад. Эбби достал бумажные салфетки из кармана (в станционном клозете такие удобства – излишества, еще и сушилка не работала), кусочки прилипли ко влажным лбу и носу, пришлось задержаться в попытках от них избавиться, продолжая наблюдение за собственным Я (заточенным в имаго создания другого – будущей особи взрослой).

Пока что молодой человек не обнаружил явных и необратимых признаков метаморфозы себя в мистера Альберта Андерсона. Нет, нет, ух! Но такое сходство будто бы делало его сыном Патрика Андерсона по умолчанию, secundum legem naturae – по закону природы, произрастающей от ствола веткой, которая не зацветет ни красным, ни розовым, ни их полосатой комбинацией, а лишь предназначенным – исходным, классическим белым; и цвет такой не даст плод иной – дикую помесь питайи и апельсина, например. Подобие, рожденное от подобного, без спросу стремилось принять участие в предсказании его будущего: визуального, более примитивного, чем великие деяния и их влияние на действительность.

Ясное дело, до точки невозврата пройдет еще два, три десятка лет, и он превратится из Эбби в мистера Андерсона II, чурающегося просматривать свой студенческий альбом или фотографии со дня рождения какой-нибудь тетушки, ухватившей того за по-юношески пухлые щеки. Станет сверять скучные столбики из прошлого выпуска газеты с номером сегодняшним, при этом ворча, что соседский бульдог утащил ее с крыльца да малость обслюнявил, еще пришлось гнаться за негодником (единственное приключение будущего Андерсона II за несколько месяцев), с отсутствующим выражением рисовать каракули, точки и палочки на счетах за электричество и в тайне мечтать плюнуть в чей-нибудь портрет в картинной галерее (ведь собственную пришлось закрыть за долги, не продав ни одной из своих работ, как и чужих – прекрасных и бесталанных).

Оттого Альберт и морщил лоб, потом поглаживал чело рукой, ерошил волосы, рассматривал себя в фас и в профиль, опускал подбородок, впиваясь им в кадык (такой же, как у его отца). Он смотрел в зеркало и видел пророчество точное, до боли правдивое – такое бы дать не смогли оракулы Дельф.

Он и не заметил, как вошла Дебора. Она ходила мужской расхлябанной походкой, точно ее приняли в нью-йоркскую банду начала XX века, руки – в карманы (разумеется, мужского костюма). Прятала ли она там далеко не дамский пистолет? Фляжка с бренди точно обитала в ее широких штанинах. И ей это шло, весь эдакий гангстерский шик – Альберт (хотя несколько раз пытался!) не мог представить мисс Флетчер в юбках или в платьях. В общем, ее трудно не заметить, а он так увлекся раздумьями, кроме того, не видал ее около станции и никак не ожидал столкнуться с сокурсницей тут!

И хотя сегодня не первый день занятий (многие ехали заранее) и можно рушить традиции с кодексами одежды и необязательно выпендриваться в дорогущих шмотках a la classique d'or – Деб не оказалась исключением, отринувшим джинсы деним и взлохмаченные волосы. На такое она даже в журнале смотреть бы не стала, носить – тем более. Среди студентов КиКи (так сокращенно они звали их alma-mater) водились лишь Коко, их князья Дмитрии, ведущие тех к Эрнестам Бо и дальнейшей славе. Белая кость, голубая кровь, шик, блеск, ах, ох! Не их удел появляться в обличии простых смертных. А многие другие, из божков пониже рангом, тоже решили покрасоваться в день прибытия. Только не Эбби, он пока наслаждался свободой от классики, этому его научил Артур.

Между тем девушку уже заметили, она хищно улыбнулась, неумолимо приближалось костюмированное для подиума тело – “Yes Sir, I Can Boogie” – длинное каре (идеально уложенное волосок к волоску, – единственное, что выдавало в ней девушку (парень, конечно, может таскаться с подобной стрижкой, но вот укладка!) как-то странно и равномерно покачивалось, напоминая уши бигля. Туфли на широком каблуке тарабанили по серым (некогда белым), не знавшим ласки швабры, плиткам.

“I can boogie, boogie woogie all night long!”

– Хватит любоваться собой, – Она подлетела к Эбби, – и кран выключи, а то утонешь.

– Деб, это мужской туалет, вообще-то! – возмутился он, только опомнился.

Девушка смачно шлепнула его по заду.

– Тогда что ты тут делаешь, сладкая попка? – Она глянула на его отражение через плечо, руки убрала, правда, сунула снова в карманы, ссутулилась, выставив вперед стопу, покрутила ей, будто тушила далеко от нее упавший окурок. Смотрела на него так, что в зеркало не попала. Эбби заметил давнишнюю, почти стертую надпись на стекле: “FUCKING GOAT”, среди прочего мата и различной менее пошлой хулы. До явления Деборы она не казалась такой явной, кричащей. А теперь: точно подпись к картине, к его портрету. Вот и стерва эта Деб! И куда делась проявленная ей в прошлом семестре жалость? – В дамской комнате не протолкнуться, я бы обоссалась, еще и эти разговоры, ой, Дафна, в автокинотеатре он засунул мне руку… Ой, Жозефина, а у меня теперь брови, как у Одри Хепбёрн. Которая из “Завтрака у Тиффани”? Да! Да, слушай! Точно! Вау! – Она разыграла эту миниатюру, кокеткой хлопая ресницами и подпирая тыльной стороной кистей подбородок, ради этого выпустила руки на свободу из карманного заточения. – Ну, ты понял. А тут – только ты. Эх, пустота! Прохлада! Тишина! Благость!

– Ясно… Слушай я… Я не… – начал Эбби.

– Шуруй, Андерсон, мне надо припудрить носик! – Дебора двинулась к кабинкам, благо, те закрывались, даже защелки работали. – Ты же не хочешь смущать юную даму?

– Да, да! Я уже ухожу! Извини! – Эбби покраснел, оставаться он не собирался, конечно же.

– Выглядишь ты хорошо, так что даже не буду спрашивать, как ты дрочил целыми днями этим летом, – продолжала она на ходу, минуя писсуары (как тебе такое, Дебора?) и выбирая дальше закуток почище. – Или же…

– Без тебя как-то не шло, так что я занимался другими делами, – парировал он.

– Это большая трагедия, Андерсон, но такое случается сплошь и рядом, – внезапно сказала Дебора, сменила тему и тон. Эбби боялся подобных разговоров, но их не миновать, прошло еще слишком мало времени. – Понятно, что раз в сто лет, но кто-то уже пережил то, что ты сейчас чувствуешь. И я рядом, Андерсон. Слежу за тобой, да?

– Спасибо. – Эбби еще не отошел от ее появления, а тут такое. Честно, он пребывал в замешательстве, любил и ненавидел ее одновременно, она только что жестоко по нему проехалась и затем поддержала. Настоящая пчела: и мед дает, и жалит! – А как ты?

– Раз я снова здесь, следовательно – мои проблемы решены.

– Повезло. Мне бы так.

– Ты сам понимаешь, что тут дело не в везении. А теперь, – Она поцеловала его в щеку, – иди уже, Андерсон!

– Увидимся!

– Ага. – Девушка направилась вглубь уборной.

– Он плакал в water closet-е! – Дебора начала петь в кабинке, уже не обращая на наличие или отсутствие Эбби никакого внимания. Она еще и пританцовывала, судя по всему, локтями стукаясь в узком пространстве тонких, из спрессованных опилок, стенок.

Эбби достал маркер из сумки-кенгуру на поясе (полезная штука в дороге) и исправил вселенскую несправедливость, зачеркнул лишнее.

Свежая подпись под его (его!) ликом гласила: “GOD”, он закрасил все прочее. Артур бы даже не понял подобных хитрых намеков. Альберт вздохнул. Сперва Деб (а она тот еще DEVIL), а потом и какой-то другой закомплексованный, надо полагать, на сей раз – парень, коего застанет нужда на подступах в или из Крипстоун-Крик, ее заметит и улыбнется. Довольный Альберт взял чемодан (камеры хранения тут – нечто из разряда фантастики), поволок его за собой (одно колесико опасно трещало и болталось) и покинул уборную на автостанции под трели Деборы, теперь исполняющей бессмысленно сексуальный гимн Сабрины – Sexy Girl:

–С-с-секси гёрл, секси гёрл, секс, секс, СЕКС! – На смену репертуара ее, надо полагать, надоумило обнаружение в стенке glory hole. Альберта Андерсона бросило в жар, мужская уборная практически спешно выплюнула парня вместе с его неуклюжей поклажей.

Эбби преследовал еще какое-то время кстати пришедшийся куплет песни:

– Don’t be afraid I won’t bite, don’t run away…

Он не боялся Дебору Флетчер, хотя она еще как могла укусить, а остановиться уже не мог, влекомый необходимостью продолжать путь – собственный, им избранный. Не даны ли ему заветы Беном и Артуром? Не Дебора ли его подтолкнула? Птенчик, лети!

Он летел. Теперь самостоятельно. Одиноко реял над миром.

С другой стороны здания действительно образовалась очередь из девушек и женщин, среди дам затесались закатывающие глаза и вечно вздыхающие из-за долгого ожидания их верные спутники – бойфренды, отцы и братья.

Дебору можно не ждать, ей такая солидарность не нужна, Эбби направился к вокзальным кассам, ведь вскоре вавилонское столпотворение устремится туда, надо успеть взять билеты на еще один автобус до Крипстоун-Крик, а после – вдобавок и такси, которое доставит его в кампус. Он уже стал раздумывать, с кем разделит предстоящее путешествие (С Чарли, вероятно, с кем же еще?), а заодно стоимость машины. Дебора отпадала, она снимала жилье вне академического гетто; к тому же, автобусы – удел простых смертных, ну а Эбби не возражал, что относится к ним.

Своей тачки у него нет, но он водил дядину при необходимости, дома, в Блумингтоне. Разница в том, что там он знал каждый закоулок, а вот самостоятельные поездки из города в город по трассе или бездорожью и ранее вызывали у него панику, а уж теперь и подавно – даже мысленная перспектива такой поездки нагоняла на Эбби дикий страх – столь сильный, что он не мог пошевелиться.

А вот если доверить управление транспортным средством кому-то еще – так другое дело.

Таксисты уже окружили вокзал – сорвут куш, ведь многие из богатеньких студентов (те, которые не на машинах) выберут комфорт и скорость. Он решил не куражиться, хотя и предпочел бы спокойную поездку на заднем сидении в компании незнакомого молчаливого шофера. Стоит отметить, к деньгам он относился бережливо.

“Сперва автобус, это безопасно, там много людей, ты, Эбби, поедешь не один, – уговаривал себя парень, – а по прибытию – там и волноваться не стоит. К тому же, такси в самом городке – куда дешевле, нежели тут. А вдруг найдется и знакомый – добрая душа, которая подбросит бесплатно?”

Он уже снова обливался потом. Чемодан (его с прошлого года хватило лишь на четыре поездки) опасно трещал и дребезжал, цепляя раскрошенный асфальт. Эбби у касс завидел еще одно знакомое лицо, поспешил туда, колесико отвалилось, его ноша крутанулась, теряя равновесие, он выругался, но не отпустил ручку, потащился дальше. Возвращение в Крипстоун-Крик в новом учебном году проходило тяжело не только из-за этого.

Бряк. Трыньк. Бряк. Трыньк. Шарк. Шарк. Шарк.

В общем, каким бы сложным на сей раз ни оказалось приключение Эбби Андерсона, оно едва-едва начиналось.

II. The Bus Stop

Начало сентября 1989.

Чарли болтал без умолку. Рот у него не закрывался никогда, он (между языкочесанием о всяких глупостях с соседями по занятиям, включая, как не трудно догадаться, и Эбби) еще успевал дискутировать с преподавателями – слушал ведь краем уха, вникал.

До чего удивительная и полезная способность!

Ему бы податься после учебы в службу безопасности, явился куда-то, прошелся, впитал разные слухи, толки, вздохи – как губка, вернулся в ведомство и… излил на начальника эти разведданные, а еще и параллельно всякую балаганную чушь. Бедолага начальник ФБР! Или, скорее, Чарли бы выдал лишнее целям на задании – так что, хм, маловероятно, кто б его взял? – а если и так – то выгнали бы почти сразу.

Зато он мог заделаться писателем… Не повезло бы его агенту! Или же не выйдет из Торндайка автора? Нет, куда там?! Ведь Чарли любит говорить, а не писать или читать.

А как насчет ведущего новостей? Маты в прямом эфире, хождение на руках, разорванные бумаги, он и на стол мог бы запрыгнуть в одних трусах или ударить интервьюируемого человека прямо микрофоном по макушке!

[FIRED]

А если пастырем? Можно и не столь официальной христианской конфессии – баптистов, евангелистов или лютеран, а какой-нибудь новой секты. Ему точно понравится бьющаяся в экстазе паства!

– Мне звонил Бог, братья и сестры!

Чарли Талли-Торндайк прекрасно мог бы сымитировать голос некоего чернокожего проповедника, густой, джазовый, рокочущий над Атлантикой в бурю, летящий из знойной Африки, такой знакомый по волнам радиоприемника.

– Как только он представился, я бросил трубку!

И тут у нас все быстро закончилось!

Эх, Чарли, Чарли… Прекрасный и счастливый глашатай, коему благоволит Гермес, а наш оратор (при достаточной степени разорения) берет где-то деньги на вещи “Эрмес”.

Эбби немного развеселился, представляя друга в разных профессиях и даже воплощениях, но по итогу решил, что нынешняя специальность ему подходит ничуть не хуже из разнообразных занятий, пришедших на ум. Так что быть Чарли искусствоведом, если закончит, а друг вечно твердил – что бросит; но не бросал, а лишь подбрасывал слова на ветер. Предположим, уйдет отсюда, так и в ином месте внимать его речам не перестанут, а ему придется продолжать вещать так и так, без этого он жить не сможет. Выступит хоть перед соседями в трейлерном парке, хоть пред собаками на сене иль свалке. Слушатель – найдется, чем бы он не занялся далее, – в чем не сомневался ни эрудированный многогранно (хоть и схоластически) мистер Чарльз Талли-Торндайк, плавающий в поверхностных слоях океана знаний, ни тем более Эбби Андерсон, точивший граниты гуманитарных наук подле, но чуть глубже – на мелководном дне.

“Что ж, удачи, Чарли! Если ты изберешь сей путь, я пройду его вместе с тобой”. – Эбби живо мог вообразить любые занятия для одногруппника, но не для себя – он уже давно знал, что искусство – все для него. Оно – родное, кровное, доставшееся по наследству, прямо-таки часть его существа, жизнь, ремесло и призвание.

Эбби встретил Чарли возле касс на вокзале. Лето не пошло парню на пользу, казалось, он стал еще более худым и болезным. Но имелось в этом нечто романтическое, изысканное, волочился за ним едва различимый шлейф аристократии, дело даже не во вертопрашестве и дани культу денди. Не потому ли девушки его любили куда сильней, чем капитанов двух видов футбольных команд вместе взятых?

– Ты разменял четвертаки? – поинтересовался Талли. Мелочь нужна для таксофона, и он счел данную тему первостепенно важной для обсуждения, при этом махал каждому рукой и улыбался как президент Кеннеди. Эбби нервничал, будто опасался, что на крыше вокзала притаился стрелок.

– Есть парочка, – не сразу отозвался он, проверять в карманы не полез.

– Ты смотри, Эбби, сам знаешь, что надо запастись, – напомнил приятель, – ведь в условиях студенческого выживания за двадцать пять придется заплатить тридцать центов! А вдруг и котировки уже возросли? Полный Уолл-стрит! Вот ведь бизнес из ничего!

Эбби усмехнулся, услышав это, – не Чарли ли в прошлом учебном году проворачивал такую же схему с разменными монетами? Напоминать о незначительных успехах последнего он не стал. Его друг с видом какого-нибудь трейдера ценных бумаг, втирающего о преимуществах и абсолютном успехе сделки очередному простофиле, продолжал:

– А ты ведь помнишь, наш автомат принимает только четвертаки, не думаю, что за лето в Крипстоун-Крик свершилась техническая революция, и кто-то приделал туда слоты для монет другого номинала. Так что, делай выводы, готовься заранее и лови удачу за хвост, Андерсон!

– Да уж, – деланно возмущался Эбби по поводу перепродажи одной и той же денежной единицы по более высокой цене, но сильно он не переживал – звонить ему особо некому, на крайний случай у него есть пара монет, чтобы брякнуть сегодня домой – сообщить Дункану, что добрался, а если вновь возникнет срочная необходимость – то уж придется переплатить, ничего не поделаешь. В конечном счете “разменный пункт” – магазинчик всяческих мелочей на территории кампуса – не чеканит четвертаки в подвале, сперва собери всю эту мелочь, затем сохрани, иногда приходится биться за каждый четвертак, дабы не давать сдачи случайным покупателям, упрашивая взять что-то до целого доллара – тяжкий труд. Ну, или есть такие вот менялы.

– Можно из преподавательской позвонить. – Эбби пожал плечами.

– В крайнем случае! И ведь сие удовольствие за счет абонента на другом конце, – напомнил Талли.

Эбби решил, что в таком случае оттуда наберет родителей при первой же возможности.

Можно, вообще-то, позвонить из почти любого заведения в городе, но до заправки или аптеки еще нужно дойти, как и найти свободное время в круговерти студенческой загруженности, а ценник уж точно там перевалит за пару долларов за несчастный звонок в духе “Привет, мам! Привет, пап!” или типа того.

– Тогда открываем охоту. – Эбби хлопнул в ладоши, но без особого воодушевления.

– Отлично! Вперед, дружище! – Чарли сорвался с места, будто веки вечные ждал его (хоть и весьма вялую) отмашку.

Предприимчивый сокурсник принялся разменивать мелочь тут, на вокзале, отлавливая тех провожающих и просто случайных людей, которые не участвовали в махинациях с четвертаками в академии Крипстоун-Крик. Это его увлекло, в эту миссию он вовлек и Эбби, так и так они дожидались рейса – ну, хоть с пользой скоротали время.

– Отлично! Ура! Готово! – Дело сделано. Чарли остался доволен, получив целую пригоршню мелочи. – Имей в виду, я их буду за тридцатку отдавать, а может, даже за тридцать пять, – предупредил он. – Но с тобой поделюсь по себестоимости. Обращайся!

– Хорошо. Учту. – Эбби улыбнулся, его забавлял отнюдь не Чарли, а то как по-щегольски вырядившийся молодой джентльмен радовался такой мелочи – в прямом смысле слова.

– Как твое лето? – сменил тему тот. – Развеялся немного?

– Типа того.

– Как твой дядя Дункан?

– Он мне не дя…

– Классный старик, стильный такой! – Торндайк не дал договорить. – Поджарый, крепкий. Смотри, Эбби, пока тебя нет, как заведет молоденькую тетю! Нашего с тобой возраста! – Он скорчил странную мечтательную физиономию, его фантазии точно полетели куда-то не туда.

– Дункан – он не интересуется молодушками… – Эбби снова не закончил.

– Так как там твое лето, дружище?

– Нормально.

– Вот и прекрасно! Я рад за тебя! Жизнь продолжается, старина… Да?

– Да.

– Чем занимался без меня? Посмотрел “Бэтмен”?

– Я… Нет, не посмотрел.

– Ну вот! Зря тогда куксился и не поехал в кино со мной и дядей Дунканом. Я же не могу тебе вечно каждый фильм пересказывать!

– Чуть позже гляну, – пообещал Эбби. – В прокате возьму кассету, когда выйдет. Вместе и посмотрим, идет?

– И поп-корн за твой счет – вот такой вот штраф!

– ОК.

– Ты так и не рассказал про лето, обманщик. Давай, колись! Что делал?

– Я тут встретил Дебору…

– Летом? – уточнил Торндайк.

– Нет, вот только что…

– А-а-а, – Талли махнул рукой и чуть не заехал соседу по носу, – я ее тоже видел. Думал ты про лето имеешь в виду… И это все, что с тобой случилось после моего визита, Андерсон?

– Нет, но…

Особо рассказать ему и нечего. Верней, не хотелось делиться переживаниями, когда собственные колени упираются в автобусное сидение спереди, колени Чарли – в его, а чьи-то еще – в спину (он чувствовал их сквозь кресло). Галдеж, суета и жар – никоим образом не подталкивали к мрачным и откровенным разговорам. Внезапно на задних сиденьях из огромной бутылки вырвался фонтан оранжевой газировки – кто-то уронил пережившую и без того изрядную тряску по пути сюда Фанту, а после еще догадался отвинтить пробку у сущей цитрусовой бомбы. Чарли смеялся, кислый фруктовый аромат щекотал ноздри. Забавное происшествие отвлекло одногруппника, а Эбби и не возражал, что они не возвращались к обсуждению его жизни, а речи приятеля превратились в раскатистый монолог дятла.

Хоть Чарли говорил, говорил и еще раз говорил обо всем на свете таким образом, будто пережил “Le Tour du monde en quatre-vingts jours”, особо у него тоже ничего не случилось за каникулы. Лето он коротал дома, совершив лишь две поездки: одна с его отцом на скучную конференцию пластических хирургов в LA, совмещенная с кинопробами его мачехи, другая – в Блумингтон, к Эбби. Ему бы махнуть куда-нибудь в Европу, Южную Америку, СССР, в места еще более экзотические и красочные, вроде Непала, Японии или Новой Зеландии, но, как уже отмечалось, семья Чарли вряд ли могла позволить что-то еще, кроме его обучения и содержания в КиКи.

Это вам, безусловно, не парочка Андерсонов, но с отцом, а тем более с молоденькой мачехой, – Чарли не особо ладил. Про мать он ничего так и не рассказал за целый год их знакомства, а Эбби счел, что не стоит спрашивать, ибо тут и так ясно – либо ушла, либо умерла; вопрос только в том – случилось ли это, когда Чарли находился в осознанном возрасте, чтобы помнить, или покуда он ползал под столом?

А вот мачехе друга досталось куда больше внимания:

– Она даже нашу фамилию не взяла, мол, с прежней – Шейл, а это вообще псевдоним, она так известна… Ага, как же! Я понимаю, что Барбара Талли-Торндайк уже перебор, но от частички “Талли” грех отказываться, ведь она так хорошо подошла бы к ее драгоценной “Шейл”! – сетовал Чарли.

Побранив немного глупышку Барбару, он пожаром перекинулся на ремесло отца. Парень не поддерживал медицину, направленную на укорочение носов и увеличение грудей, а не спасение жизней, борьбу со СПИДом или раком, считая, что отец зря тратит навыки и талант на лепку из мачехи (королевы крика в низкопробных слэшерах) – Барбары – королеву кукол – Барби.

– Я даже хотел стать скульптором, чтобы в противовес отцу творить изначальную красоту, – поделился однажды Чарли, рассказав немного про семейство Талли-Торндайков и показав Эбби фотографию отца и мачехи. Да, Барбара (с наигранным по-детски выражением и хорошо отрепетированной якобы непринужденной позой) действительно тянула на один с Чарли возраст. – Создавал бы гармонию тел и пропорций, не то что эти отцовские недоделанные актриски, считающие, что так им откроются врата рая, я про Голливуд. И, Эбби, ты не представляешь, какая там конкуренция среди этих живодеров и коновалов! Ну, это как ходить к одному и тому же парикмахеру или дантисту… Никакая перекроенная дива не последует за отцом, разбрасывая купюры, какие бы гладкий лоб или губы сердечком он не сулил в ее шестьдесят пять, а тот так и продолжит упрашивать ложиться под скальпель бесталанных и бедных дурнушек, мечтающих стать Грейс Келли – и “Оскар” получить, и выйти замуж за князя Монако! Вот так, друг мой, приходится мне крутиться, потому что папка занимается мясной благотворительностью в надежде, что его жертвы – лучшая реклама в индустрии кино! А чем твои предки занимаются? А то ты вечно про дядьев и про дядьев… Они же у тебя не…