Стихотворения

О нашей родине унылойВ чужом краю не позабудьИ возвратись, собравшись с силой,На оный путь – журнальный путь…На путь, где шагу мы не ступимБез сделок с совестью своей,Но где мы снисхожденье купимТрудом у мыслящих людей.

Труд редактора и издателя, требовавший от поэта сделок с совестью (вспомним, например, печально знаменитую муравьевскую оду, прочитанную в Английском клубе при отчаянной уже попытке спасти закрываемый правительством „Современник“), часто вызывал у Некрасова приступы хандры, разочарования, рождал в его лирике покаянные стихи.

Но вот что писал по этому поводу А. С. Суворин: „Фырканье своей независимостью, то есть проявление ее резкими чертами, быть может, имеет свою цену; во всяком случае, для этого требуется некоторая смелость, но постоянное отстаивание своей независимости, искание ее – с уступками, конечно, но искание ее во что бы то ни стало – в течение целой жизни, со стороны такого умного человека, каким был Некрасов, бесспорно принесло ему и всей литературе огромную пользу… Скажу больше: не стремись Некрасов к независимости, не вырабатывай он у себя практической сметки, не умей он пользоваться приобретенным состоянием и большими знакомствами, судьба журналистики русской, столь часто зависевшая от случая, могла быть иною, а журналистика очень много обязана Некрасову. Для нее тоже нужен был „практический человек“, но не того предпринимательского закала, который тогда царствовал нераздельно. Нужен был талантливый человек, понимающий ее задачи, широко на них смотревший, строящий успех журнала не на эксплуатации сотрудников, а на идеях и талантах“.

После смерти Белинского в 1848 году Некрасов подключается к работе в литературно-критическом разделе журнала. Его перу принадлежит ряд блестящих критических статей, среди которых особо выделяется очерк „Русские второстепенные поэты“ (1850), восстанавливающий пошатнувшуюся в 40-е годы репутацию поэзии, возвращающий русским читателям Ф. И. Тютчева и А. А. Фета. В годы „мрачного семилетия“ (1848–1855), спасая „Современник“ от опустошительных набегов цензуры, он заполняет запрещенные журнальные страницы специально для этих целей создающимся романом „Три страны света“, а потом – „Мертвое озеро“.

Спустя полтора года после закрытия „Современника“, в 1868 году, Некрасов арендует у А. А. Краевского журнал „Отечественные записки“, бессменным редактором которого остается до самой смерти. В редакцию обновленного журнала он приглашает Салтыкова-Щедрина и Г. 3. Елисеева. В отделе беллетристики печатает А. Н. Островского, Ф. М. Достоевского, С. В. Максимова, Г. И. Успенского, М. Е. Салтыкова-Щедрина и др. Отделом критики руководят А. М. Скабичевский и Н. К. Михайловский. Этот журнал разделяет в 70-е годы славу запрещенного „Современника“ и стоит в самом центре литературной и общественной жизни этого десятилетия.

Деятельность Некрасова-редактора принадлежит к числу ярких страниц в истории русской журналистики. Н. К. Михайловский писал: „Тогда нужна была необыкновенная изворотливость, чтобы провести корабль литературы среди бесчисленных подводных и надводных скал. Некрасов вел его, провозя на нем груз высокохудожественных произведений, составляющих ныне общепризнанную гордость литературы, и светлых мыслей, ставших общим достоянием и частью вошедших в самую жизнь. В этом состоит его незабвенная заслуга, цена которой, быть может, даже превосходит цену его собственной поэзии“.

6

Годы „мрачного семилетия“, отмеченные гонениями на живую общественную мысль, изгнанием в Вятку Салтыкова-Щедрина, расправой над кружком Петрашевского и ссылкою в Сибирь на каторжные работы Достоевского, внезапно оборвались в самой середине 50-х годов. 18 февраля 1855 года скоропостижно скончался Николай I, уступив престол своему либерально настроенному сыну, воспитаннику В. А. Жуковского и К. И. Арсеньева Александру П. Вслед за этими событиями, 30 августа 1855 года, пал выдержавший многомесячную осаду и героическую оборону Севастополь. Поражение России в Крымской войне больно ударило по национальному самолюбию патриотически настроенной русской общественности, дало мощный толчок к пробуждению национального самосознания и самоанализа. В стране начался общественный подъем. В этих условиях Некрасов решается на издание сборника своих стихотворений, который выходит в свет в 1856 году.

Некрасов, который находился тогда в Италии на лечении, получил от Чернышевского такое сообщение: „Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли „Ревизор“ и „Мертвые души“ имели такой успех, как Ваша книга“. Вскоре и Тургенев из Парижа сказал по поводу книги Некрасова знаменательные слова: „А Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, – жгутся“.

Сборник открывается своеобразным вступлением – эстетической декларацией „Поэт и гражданин“, в которой отражаются драматические раздумья Некрасова о соотношении высокой гражданственности с полнокровным поэтическим искусством. Эта проблема не случайно заострилась на заре 60-х годов, в предчувствии грядущего общественного подъема. Стихи представляют собой диалог поэта и гражданина. Новое время требует возрождения утраченного в обществе идеала высокой гражданственности, основанного на бескорыстной, духовной, „всеобнимающей“ любви к родине:

Ах! будет с нас купцов, кадетов,Мещан, чиновников, дворян,Довольно даже нам поэтов,Но нужно, нужно нам граждан!

Это же время требует и возрождения высокой поэзии, олицетворением которой в стихах Некрасова является Пушкин.

Но нельзя не заметить, что диалог поэта и гражданина пронизан горьким предчувствием ухода в прошлое той эпохи в истории отечественной культуры, которая была отмечена всеобъемлющим, гармоническим гением Пушкина, достигшим высшего синтеза, органического единства гражданственности и искусства. Солнце пушкинской поэзии закатилось, и пока нет никакой надежды на его восход:

Нет, ты не Пушкин, но покудаНе видно солнца ниоткуда,С твоим талантом стыдно спать;Еще стыдней в годину горяКрасу долин, небес и моряИ ласку милой воспевать…

Так говорит гражданин, требующий от поэта в новую эпоху более суровой и аскетичной гражданственности, уже исключающей „красу небес“ и „ласку милой“, уже существенно ограничивающей полноту поэтического диапазона.

В стихотворении Некрасова отразились глубокие размышления поэта о драматизме развития русского поэтического искусства в эпоху 60-х годов. Образ поэта сполна воплощает в себе этот драматизм. Перед нами герой, находящийся на распутье и как бы олицетворяющий разные тенденции в развитии русской поэзии тех лет, чувствующий назревающую дисгармонию между „гражданской поэзией“ и „чистым искусством“.

Вслед за „Поэтом и гражданином“ в сборнике идут четыре раздела из тематически однородных и художественно тяготеющих друг к другу стихов: в первом – стихи о народе, во втором – сатира на его недругов, в третьем – поэма „Саша“, в четвертом – интимная лирика, „поэзия сердца“ – стихи о дружбе и любви. Внутри каждого раздела стихи идут в обдуманной последовательности и эстетической взаимозависимости и взаимосвязи.

Весь первый раздел, например, превращается в эскиз своеобразной поэмы о народе и его грядущих судьбах. Открывается эта поэма стихотворением „В дороге“, а завершается „Школьником“. Стихи перекликаются друг с другом. Их объединяет образ проселочной дороги, унылой и невеселой, они начинаются с обращения лирического героя к народу: в первом стихотворении – к ямщику, в последнем – к крестьянскому мальчику, идущему в школу.

Мы сочувствуем недоверию ямщика к господам, действительно погубившим несчастную Грушу. Мы проникаемся суровой правдой переживаемой им жизненной драмы. Но мы с горечью замечаем, что недоверие ямщика к господам переносится и на свет знания, просвещения – мужик и в нем видит „господскую“ причуду, „погубившую“ его жену:

На какой-то патрет все глядитДа читает какую-то книжку…Инда страх меня, слышь ты, щемит,Что погубит она и сынишку:Учит грамоте, моет, стрижет…

Так начинается первый раздел. А вот как он заканчивается: вновь тянется дорога – „небо, ельник и песок“, дорога невеселая и неприветливая. Но вскоре настроение поэта решительно изменяется, так как в народном сознании он замечает благотворный переворот:

Вижу я в котомке книжку.Так, учиться ты идешь…Знаю: батька на сынишкуИздержал последний грош.

Тянется дорога, и на наших глазах изменяется, светлеет крестьянская Русь, устремляясь к знанию. Пронизывающий эти и многие другие стихи раздела образ дороги приобретает у Некрасова не только бытовой, но и художественный, метафорический смысл: он усиливает ощущение перемены в духовном мире крестьянина.

Некрасов-поэт очень чуток к тем изменениям, которые совершаются в народной среде. В его стихах крестьянская жизнь изображается по-новому, не как у предшественников и современников. На избранный Некрасовым „дорожный“ сюжет существовало уже много стихов, в которых мчались удалые тройки, звенели колокольчики под дугой, звучали удалые ямщицкие песни. В начале стихотворения „В дороге“ Некрасов как бы напоминает читателю об этой литературной традиции:

Скучно! Скучно!.. Ямщик удалой,Разгони чем-нибудь мою скуку!Песню, что ли, приятель, запойПро рекрутский набор и разлуку…

Но сразу же, круто, решительно обрывается обычный и привычный в русской поэзии ход. Что поражает нас в этом стихотворении? Конечно же речь ямщика, начисто лишенная привычных народно-песенных интонаций. Кажется, будто голая проза бесцеремонно ворвалась в стихи: говор ямщика груб, насыщен диалектизмами. Какие же новые возможности открывает перед Некрасовым-поэтом такой необычный, „приземленный“ подход к изображению народа?

Заметим: в народных песнях и в берущей от них начало „дорожной“ поэзии предшественников Некрасова речь, как правило, идет об „удалом ямщике“, о „добром молодце“ или „красной девице“. Все, что с ними случается, приложимо ко многим людям из народной среды. Песня воспроизводит события и характеры общенационального значения и звучания. Некрасова же интересует другое: как народные радости или невзгоды проявляются в судьбе именно этого, единственного героя. Его привлекает в первую очередь личность крестьянина. Общее в крестьянской жизни поэт высвечивает через индивидуальное, неповторимое. Позднее в одном из стихотворений поэт радостно приветствует деревенских друзей:

Все-то знакомый народ,Что ни мужик, то приятель.

Так ведь и случается в его поэзии: что ни мужик, то неповторимая личность, единственный в своем роде характер, особая индивидуальная судьба. В разговоре с П. Григорьевым Некрасов так это сформулировал. „Да, – заговорил он, – я увеличил материал, обрабатывавшийся поэзией, личностями крестьян… Лермонтов, кажется, вышел бы на настоящую дорогу, то есть на мой путь, и, вероятно, с гораздо большим талантом, чем я, но умер рано… Передо мной никогда не изображенными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда! И что ни человек, то мученик, что ни жизнь, то трагедия!“

В первом разделе поэтического сборника 1856 года определились не только пути движения и роста народного самосознания, но и формы изображения народной жизни. Стихотворение „В дороге“ – это как бы начальный их этап: здесь лирическое „я“ Некрасова еще в значительной степени отстранено от сознания ямщика. Голос человека из народа предоставлен самому себе, голос автора – тоже. Но по мере того как в народной жизни открывается поэту высокое нравственное содержание – истина, добро и красота, – преодолевается лирическая разобщенность, торжествует поэтическое „многоголосье“. Прислушаемся, как звучат те же голоса в стихотворении „Школьник“, завершающем раздел:

– Ну, пошел же, ради Бога!Небо, ельник и песок —Невеселая дорога…Эй! садись ко мне, дружок!

Чьи мы слышим слова? Русского дворянина, едущего по невеселому нашему проселку, или ямщика-крестьянина, понукающего усталых лошадей? По-видимому, и того и другого, два эти „голоса“ слились в один:

Знаю: батька на сынишкуИздержал последний грош.

Так мог бы сказать об отце школьника его деревенский сосед. Но говорит-то здесь Некрасов: народные интонации, сам речевой склад народного языка принял он в свою душу.

В речи о Пушкине Достоевский говорил о „всемирной отзывчивости“ русского национального поэта, умевшего чувствовать чужое как свое, проникаться духом иных национальных культур. Некрасов многое от Пушкина унаследовал. Муза его удивительно прислушлива к народному миропониманию, к разным, подчас очень далеким от поэта характерам людей. Это качество некрасовского таланта проявилось не только в лирике, но и в поэмах из народной жизни, а в некрасоведении получило название „поэтического многоголосья“. Именно благодаря этой отзывчивости Некрасову удалось схватить в емком поэтическом обобщении всю глубину и многосложность народного характера, всю амплитуду его колебаний, весь его широкий размах. На почве крестьянской жизни Некрасов совершил художественное открытие, которое на материале жизни и судьбы своих интеллектуальных героев осуществил Достоевский. Таков, например, ревниво любимый Достоевским некрасовский „Влас“, глубокое общенациональное содержание которого блестяще раскрыл недавно современный знаток поэзии Некрасова Н. Н. Скатов:

„Кажется, всем складом своей психики и – соответственно – своими стихами Некрасов в концентрированном виде выразил одну примечательную особенность общенациональной психики, как она сказалась, в частности, и в русской буржуазности, точнее, в отступлениях от нее, как она рассыпалась и проявилась в разных, часто далеких по месту и времени ее типах.

В пьесе Островского богатый купец, ругатель и хам – Дикой рассказывает, как он изругал бедного мужичонку: „Так изругал, что лучше требовать нельзя! Чуть не прибил. Вот оно какое сердце у меня“. А после? „После прощения просил, в ноги кланялся. Вот до чего меня сердце доводит: тут на дворе в грязи ему и кланялся, при всех ему кланялся“.

Нечто подобное через много лет, когда русский капитал развернется во всей красе, Некрасов опишет в „Современниках“: грабитель и вор, пьяный Зацепин посреди пира истерически разрыдается:

Я – вор, я – рыцарь шайки тойИз всех племен, наречий, наций,Что исповедует разбойПод видом честных спекуляций!

Действительно, нелегко представить из „шайки всех племен, наречий наций“ другого ее „рыцаря“, кроме русского, который публично возопит: „Я вор!“ Зацепин-то кончит новым, учетверенным грабежом. Но недаром так много русских купцов из размеренного режима накопления выламывались не в грабеж, а в другую сторону: „тронувшийся“ Фома Гордеев (в литературе) или Савва Морозов (в жизни), дававший деньги на революцию и наконец пустивший в лоб „коническую пулю“.

Сама буржуазность в русской жизни под спудом постоянно несла в себе два полярных начала и готовность отдаться любому из них в самом крайнем своем проявлении.

Некрасов чутко ощущал оба эти состояния и всю амплитуду размаха выразил в ставшем символическим образе Власа, который

Брал с родного, брал с убогого,Слыл кащеем-мужиком;Нрава был крутого, строгого…Наконец и грянул гром!Роздал Влас свое имение,Сам остался бос и голИ сбирать на построениеХрама Божьего пошел…

Как раз вот с этого времени и от этого стихотворения круто и глубоко в творчество Некрасова входит религиозность.

С этого стихотворения, собственно, и начинается то преклонение поэта перед народной правдой, которое ценил в нем Достоевский: „В служении сердцем своим и талантом своим народу он находил все свое очищение перед самим собой. Народ был настоящею внутреннею потребностью его не для одних стихов. В любви к нему он находил свое оправдание. Чувствами своими к народу он возвышал дух свой“. Можно сказать, что Некрасов любил народ в той мере, в какой ощущал в нем присутствие высших христианских начал, о которых напоминал поэту гражданин в стихах, открывающих поэтический сборник 1856 года:

Не верь, чтоб вовсе пали люди;Не умер Бог в душе людей…

На этой нравственной основе как раз и зарождается и утверждается в лирике Некрасова „поэтическое многоголосье“, в котором, по определению Н. Н. Скатова, заключена „некая идеальная модель общения: каждый по себе, но и все вместе“. „Все вместе“ там, где всех объединяет „Бог в душе людей“, где оживают духовные ценности, являющие существо народной правды – „истину народную и истину в народе“. Присутствие или замутненность в героях Некрасова этой высшей правды определяет границы, формы и масштабы „слияния с народом“, „поэтического многоголосья“. Оно торжествует там, где в народе открывается Бог, где дышит православно-христианская духовность. Так случается, например, в более позднем стихотворении Некрасова „Орина, мать солдатская“(1863):

Не любил, сударь, рассказыватьОн про жизнь свою военную,Грех мирянам-то показыватьДушу – Богу обреченную!Немота перед кончиноюПодобает христианину.Знает Бог, какие тягостиСокрушили силу Ванину!

Святоотеческая мудрость – „молчание есть тайна будущего века, а слово – орудие этого мира“ – открывается в самом характере русского крестьянина. Содержание стихотворения далеко не сводится к обличению николаевской солдатчины. Не случайно и о тяготах ее говорится так сдержанно и так мало: доминирующий мотив произведения – красота православно-верующей души, проявляющаяся наиболее ярко и значительно в минуты скорби, в ситуации смертного испытания. Православный человек умирает удивительно, ибо в роковой час, на пограничье жизни и смерти, он думает не о себе, не о своих болях и печалях, а всей душой отдается заботе о родных и близких, оставляемых им на этой земле:

Никого не осуждаючи,Он одни слова утешныеГоворил мне умираючи.

Потому-то и голос автора органически „присваивает себе“ голос героини. В ответ на слова Орины —

И погас он, словно свеченькаВосковая, предыконная, —

слышится родственное Орине, но авторское по принадлежности разрешение:

Мало слов, а горя реченька.Горя реченька бездонная!..

„В последнем-то двустрочии, – замечает Н. Н. Скатов, – вроде бы даже графически отделенном, автор и героиня прямо слились вместе – в один голос допели и доплакали“.

Но иногда, как в стихотворении „Школьник“ например, налицо не полное слияние, а лишь авторское соприкосновение с „голосами“ изображаемых героев. А порой бывает и авторская отстраненность, когда голос героя звучит в форме так называемой „ролевой лирики“ – „В дороге“, „В деревне“ и др.

Во втором разделе поэтического сборника Некрасов выступает как самобытный сатирический поэт. В чем заключается его своеобразие? У предшественников Некрасова сатира была по преимуществу карающей. Пушкин видел в ней „витийства грозный дар“. Сатирический поэт уподоблялся античному Зевсу-громовержцу. Он высоко поднимался над сатирическим героем и метал в него молнии испепеляющих, бичующих слов. Послушаем начало сатиры поэта-декабриста К. Ф. Рылеева „К временщику“:

Надменный временщик, и подлый, и коварный,Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный…

А у Некрасова все иначе, все наоборот! В „Современной оде“ он старается, напротив, как можно ближе подойти к обличаемому герою, проникнуться его взглядами на жизнь, подстроиться к его самооценке и прикинуться сочувствующим:

Украшают тебя добродетели,До которых другим далеко,И беру небеса во свидетели —Уважаю тебя глубоко…

Здесь тоже торжествует по-своему талант некрасовской „всечеловечности“, способность понять другого человека, как себя самого, и достичь в поэтической сатире высот сатирического „многоголосья“.

Порою поэт прибегает и к другой форме сатирического обличения, напоминающей „ролевую лирику“. В стихах „Нравственный человек“ герой сам о себе и сам про себя говорит. Авторский голос отсутствует. А мы тем не менее и смеемся и негодуем. Почему? Да потому, что Некрасов „приближается“ к своим героям с издевкой: намеренно заостряет враждебный ему образ мыслей и чувств. Вот его герои как бы и не нуждаются в обличении извне: сами себя они достаточно глубоко разоблачают. При этом мы проникаем вместе с поэтом во внутренний мир сатирических персонажей, явными оказываются самые потаенные уголки их мелких, подленьких душ.

Именно так обличает Некрасов впоследствии знатного вельможу в „Размышлениях у парадного подъезда“. Почти буквально воспроизводит он взгляд вельможи на счастье народное и пренебрежение к заступникам народа:

…Щелкоперов забавоюТы народное счастье зовешь;Без него проживешь ты со славоюИ со славой умрешь!

Все повествование о вельможе выдержано в тоне иронического восхваления, подобного тому, какое использует поэт в „Современной оде“. В „Железной дороге“, напротив, мы услышим монолог генерала, и этого окажется достаточно, чтобы заклеймить генеральское отношение к народу и его труду. Некрасовская сатира, по сравнению с поэтической сатирой его предшественников, последовательно овладевает углубленным психологическим анализом, проникает в душу обличаемых героев.

Нередко использует Некрасов и так называемый сатирический перепев, который нельзя смешивать с литературной пародией. В „Колыбельной песне (Подражание Лермонтову)“ воспроизводится ритмико-интонационный строй лермонтовской „Казачьей колыбельной“, частично заимствуется и ее высокая поэтическая лексика, но не во имя пародирования, а для того, чтобы на фоне воскрешенной в сознании читателя высокой стихии материнских чувств резче оттенялась низменность тех отношений, о которых идет речь у Некрасова. Пародийное использование („перепев“) является здесь средством усиления сатирического эффекта.

Оригинальным поэтом выступил Некрасов и в заключительном разделе сборника, по-новому он стал писать и о любви. Предшественники поэта предпочитали изображать это чувство в прекрасных мгновениях, Некрасов, поэтизируя взлеты любви, не обошел вниманием и ту „прозу“, которая „в любви неизбежна“ („Мы с тобой бестолковые люди…“). В его стихах рядом с любящим героем появился образ независимой героини, подчас своенравной и неуступчивой („Я не люблю иронии твоей…“). А потому и отношения между любящими стали в лирике Некрасова более сложными и напряженными: духовная близость сменяется размолвкой и ссорой, герои часто не понимают друг друга, и это непонимание омрачает их любовь. Иногда личные драмы являются продолжением и завершением драм социальных. Так, в стихотворении „Еду ли ночью по улице темной…“ во многом предвосхищаются конфликты, характерные для романа Достоевского „Преступление и наказание“, для мармеладовской темы в нем.

Таким образом, успех поэтического сборника 1856 года не был случайным: Некрасов заявил в нем себя самобытным поэтом, прокладывающим новые пути в литературе.

7

После 1856 года в поэтическом творчестве Некрасова намечается довольно заметный поворот. Внимание поэта все более и более привлекает народная жизнь, многообразие и единство которой уже не вмещается в рамки отдельных лирических стихотворений. Возникает потребность в создании больших эпических полотен. Важной вехой на этом пути является лирическая поэма „Тишина“, в центре которой целостный образ русского народа, представленный в ореоле подвижнической, христианской святости – „тернового венца“. Это народ, выдержавший на своих плечах крестную ношу героической обороны Севастополя, принявший страдание, но не побежденный духовно.

В поэме укрепляется вера Некрасова в народные силы, в русского мужика, крестьянина и солдата как героя национальной истории. Но обратим внимание, что, в отличие от Чернышевского и Добролюбова, Некрасов видит силу народа не в разрушительном революционном бунтарстве, а в духовно-созидательном христианском подвижничестве. Здесь-то как раз и обнаруживается та доминирующая черта народолюбивой поэзии Некрасова, которая отделяла русского национального поэта от его друзей по журналу „Современник“, от вождей революционной демократии, и сближала его творчество с магистральной линией развития русской классической литературы от позднего Пушкина к духовным исканиям Достоевского.

Пушкин говорил, что „греческое вероисповедание, отличное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер“, что история России „требует другой мысли, другой формулы“. В поэме „Тишина“ Некрасов эту формулу находит. Произведение открывается и завершается мотивом сердечного приобщения поэта к общенародной святыне, к тому духовному ядру, на котором держится русский национальный характер в тысячелетней отечественной истории.

Храм Божий на горе мелькнулИ детски чистым чувством верыВнезапно на душу пахнул…

В „Тишине“ укрепляется вера поэта в народные силы, в способность русского мужика в экстремальных ситуациях быть героем национальной истории. Но когда проснется народ к борьбе за свои интересы? На этот вопрос в „Тишине“ нет определенного ответа, как нет его и в „Размышлениях у парадного подъезда“, и в „Песне Еремушке“. Тут скрывается существенное отличие народного поэта Некрасова от его друзей Чернышевского и Добролюбова, которые в этот момент были большими оптимистами относительно возможного народного возмущения. Некрасов же все более решительно менял направление художественного поиска от разрушительных и бунтарских к созидательным началам русского народного характера. Потому-то народная жизнь и отвечает у него на шум столиц святым безмолвием („В столицах шум…“).