Литейный мост

Но вместо того чтобы кинуть в дверь чем-нибудь тяжелым, Федя просто ответила:

– Все хорошо. Не беспокойтесь вы. Очень много уроков. Очень.

Ее оставили в покое.

На следующий день Федя надела в школу старые прошлогодние джинсы, которые были раньше чуть-чуть великоваты, а теперь оказались в самый раз. Юбку-карандаш она повесила в шкаф, в дальний угол.

В школе все вроде бы было как обычно. Одноклассники веселились на переменах и, словно ничего не произошло накануне, общались с Федей. Нюша пару раз высказалась по поводу ее внешнего вида, но Федя сослалась на какое-то пятно, испортившее модную в классе одежду. Только Кирилл был несколько насторожен.

– Ну, ты как? Отошла немного? – спросил он тихо, чтобы никто не расслышал; вокруг было много народу, готовящегося к следующему уроку.

– Да, все хорошо, – улыбнулась Федя, смакуя ком неискренности, как незнакомое блюдо, которое совсем не нравится, но нельзя этого показывать.

– Ну, слава богу. А то я уже испугался.

– Не обращай внимания. У меня это… критические дни.

Ей было стыдно произносить такие слова. Ее вообще смущало то, что девчонки легко говорят на эту тему даже с мальчишками, но сейчас ей хотелось и делать, и говорить так, словно это не она, а другой человек, словно она играет роль, неприятную, глупую. Ну и пусть!

– Ну предупредила бы, – просто сказал Кирилл.

К ним подбежала Нюша рассказывать, какой потрясающий смартфон подарил Кате какой-то знакомый. Феде было совершенно наплевать и на смартфон с его потрясающими функциями, и на Катю с ее взрослыми ухажерами, но она улыбалась, кивала и даже сладким голоском вторила Нюше:

– Ми-ми-ми, хочу такой, хочу!

Она продержалась почти неделю. И даже гордилась собой. Одноклассники периодически подтрунивали над ней, прибавив к «Феде» еще эпитет, получалось: Федя – мессия питерская. Она терпела. И носила джинсы. Ей даже удалось не разорвать в клочья Катю, когда та заподозрила Федю в том, что отсутствие любимой Валерии Ивановны как-то связано с ней, Федей.

– Что-то долго нет нашей madame Valeria! – причитала Нюша, называя учительницу на французский манер. – Надоела уже эта латынь. Кому она нужна!

– Нет, правда, кто-нибудь знает, где наша Лерочка? – спросил Игорь Егоров.

Все недоуменно пожимали плечами. Кто-то из ребят пытался узнать причины отсутствия классного руководителя у других педагогов гимназии, но те только загадочно улыбались и твердили: «Omnes in tempore, учите латынь».

…В последнюю субботу октября должна была состояться очередная репетиция школьного спектакля, который готовили к конкурсу. Но Валерия Ивановна так и не появилась. Ребята, собравшись в классе, как могли, пытались всё сделать сами. Но больше, чем постановка, их беспокоила учительница. Наконец Катя Сокольская подошла к Феде почти вплотную и, глядя на нее сверху вниз, задала вопрос очень громко, чтобы все слышали:

– Ну а у тебя, Федя – генератор идей, есть какие-нибудь соображения по данному поводу?

– Сама теряюсь в догадках! – напряженно усмехнулась Федя, заподозрив провокацию.

– Правда? – Катя словно нависла над ней, как змея над медицинской чашей, – сейчас закапает ядом.

– По этому поводу, как ни странно, могу придумать не больше, чем ты, – съязвила Федя.

– Ах, фантазерка наша! – парировала Катя. – Я нисколько не умаляю твоих способностей сочинять истории. Но раз уж ты не понимаешь намеков, спрошу в лоб: ты кому-нибудь рассказывала о нашей беседе, об отъезде в Париж?

Ребята собрались вокруг девушек. Они улыбались, ожидая остроумную дружескую перепалку, которая зачастую случалась между двумя состязающимися в словесных, так сказать, баталиях – весьма популярных развлечениях в гимназии. Но миролюбия в тоне соперниц было маловато.

– И кому же, по твоему мнению, я могла поведать об этой весьма содержательной беседе? – не отходя от Кати и глядя ей прямо в глаза, подчеркнуто спокойно проговорила Федя.

– Бабушке, – промурлыкала Катя и сощурилась.

– Ах, бабушке! – наигранно-задумчиво вторила ей Федя. – А что, если бы бабушке? Или мы подписали соглашение о неразглашении?

Смешки, тычки и прочие звуки и шевеления мгновенно оборвались, и все уставились на Федю. Только Нюша, не поняв еще до конца тонкостей игры, выкрикнула:

– Ты что? Идиотка? Разве можно было о таких вещах говорить взрослым?! Особенно твоей бабушке?!

Федя повернулась к ней:

– Во-первых, не знаю, чего такого я не имела права говорить моей бабушке; во-вторых, почему именно ей что-то нельзя говорить; и в-третьих, по-моему, все ваши родители придерживаются такой же точки зрения, что и madame Valeria, не так ли?

Она обернулась к ребятам, они выжидающе молчали. Федя хотела добавить: «В-четвертых, я никому ничего не говорила», – но, увидев, что все заодно, даже Кирилл, нарочно не сказала этого.

– Как я понимаю, true-патриотизм – твое наследственное заболевание, – уже не скрывая раздражения, проговорила Катя, – и всем понятно, где источник этих сверхидей о великом городе и великой миссии нашего поколения.

Федя быстро взглянула на Кирилла – тот стоял опустив голову, – и девушка растерялась. Через мгновение ей удалось взять себя в руки: быстрая, как питерский стриж, мысль «пусть так» придала сил.

– Эти идеи только мои, если ты, конечно, понимаешь, что говоришь, – сквозь зубы процедила Федя. – Но, может, объяснишь, что ты имеешь в виду, намекая на мою бабушку?

– Легко! – голосом придорожной галки крикнула Катя. – Только без обид. Ты по возрасту могла и не понять, что делаешь…

Катя выдержала убийственную паузу, рассчитывая на Федин темперамент, но смутилась, наткнувшись на почти равнодушный взгляд соперницы. Знала бы она, чего Феде это стоило, у нее было бы больше повода задуматься о своих дальнейших словах. Она продолжила ледяным тоном:

– Но твоей бабушке могли не понравиться идеи, отличные от… – Она ухмыльнулась и закатила глаза, словно подбирала слова поточнее. – Словом, совсем непатриотичные идеи. Ей могло не понравиться, что учитель честно говорит ученикам то, что думает, а не лицемерит, как все, в воспитательных целях. И она просто пришла поговорить об этом с администрацией, а администрации не нужны конфликты с родителями, да еще и на такой скользкой почве. Ведь это противоречит нынешней политике государства относительно талантливой молодежи. Я понятно теперь все объяснила?

– Понятней некуда, – все так же спокойно и холодно проговорила Федя.

– Так ты говорила бабушке или нет? – не выдержал Игорь.

– Нет, – обыденно сказала Федя и повернулась, чтобы уйти.

Но ребята не пустили ее.

– Скажи честно! – настаивал Игорь.

Эти слова оказались последней каплей. Федя с силой оттолкнула Игоря, стоявшего на ее пути:

– Пошел вон!

Игорь потерял равновесие и, дернув Федю за руку, рванул ее на себя.

– Пусти ее! – крикнул Кирилл, хватая Федю за другую руку, и они все трое повалились на пол.

Почувствовав, что хватка мальчишек ослабла во время падения, Федя вырвалась, вскочила на ноги и, боясь назревающей драки, заорала:

– Прекратите вы все!.. – Тут она выкрикнула такие слова, которых от нее никто не ждал и которые были под запретом на территории гимназии. Воспользовавшись мгновенным эффектом, она продолжила: – Вы все то, что я сейчас сказала! Все! Да! Я действительно поверила, что мы индиго! Кто не знает, что это, посмотрите в «Википедии», а вы… – Она снова повторила ругательства.

– Федя, ты чего? – Кирилл уже встал и пытался подойти к подруге.

Но она отпрыгнула, как кошка, и зашипела:

– Пошел вон!

Потом снова обернулась к одноклассникам, смотрящим на нее, как на чертика, неожиданно выпрыгнувшего из подарочной коробки. Ее колотила дрожь, и она снова стала кричать:

– Знаете, что я сейчас думаю о вас?.. Вы только делаете вид, что вы особенные, что вы не такие, как презираемые вами взрослые, лишенные фантазий и чистого восприятия мира. А вас заботит то же, что и их. Ба́бки, чтобы жрать! Бабки, чтобы совокупляться! Бабки, чтобы другие завидовали! Бабки, чтобы выращивать свое никчемное потомство! Вы такие же! И ваш потолок – ваши родители, которых вы считаете отсталыми, вчерашним днем, предками с лиан! Выше вам не подняться, да вы и не будете. Там, выше, возможно, уже нет бабок! А еще вы думаете, что вы – элита, потому, что учитесь в офигенно престижной гимназии, что вы крутые потому, что ваш словарный запас и ваше IQ выше, чем у других подростков. Да вам просто повезло! С вами возились те самые взрослые, которых вы теперь презираете. В чем ваша заслуга? В чем? Вы же пустые внутри, как зомби, а Питер для вас – всего лишь архитектурное сооружение, которое должно быть удобным для добычи бабок. А он, возможно, против такого отношения. А ему нужны ваши души, ваша любовь и зрение не в физиологическом смысле! Но вы ничего не чувствуете: ни его дыхания, ни его голоса. Обыватели, временные обитатели постоялого двора, которые чуть что – съедут и забудут. Вы только говорите о любви к городу. Это для вас лишь метафора. Разве не так?

Они молчали. И она повернулась, чтобы уйти.

– Не многовато берешь на себя, детка? – Голос Кати прозвучал в спину автоматной очередью.

Федя вздрогнула, словно пули настигли ее. Она медленно обернулась.

– Я думала: возродить Город – это для всех. Но раз вы – другие, то есть только я – другая, я могу и сама. Найдутся единомышленники и без вас! И еще. Моя бабушка никогда бы не пришла в школу жаловаться на Валерию Ивановну: она позволяет людям думать и говорить, как им хочется, а меня считает достаточно взрослой, чтобы делать собственные выводы. И если бы я захотела уехать из Питера, она бы очень-очень расстроилась, но приняла бы мое решение. А я никому ничего не говорила. Знаете, почему? Мне было бы стыдно признаться, что я тогда промолчала, когда мы все предавали город!

На этот раз Федю никто не останавливал, и она вышла из класса, хлопнув дверью.

– Что это еще за «индиго»? – нарушил тишину Игорь.

– Люди такие… – со вздохом ответил Кирилл. – У них аура ярко-синяя и сверхспособности. Таких много родилось в тот год… ну, в наш год рождения.

– А-а!.. – усмехнулся Игорь. – Опять непознанное и невероятное. И что? Мы все синенькие, как Аватар?

– Не все. И не как Аватар. А Федя – точно.

– Неужели? – мурлыкнула Катя. – Ты можешь привести доказательства?

– Доказательств нет, – спокойно проговорил Кирилл, – но есть наблюдения. Она действительно чувствует как-то по-другому. Когда мы с ней идем, например, по Невскому, я тоже ощущаю это. Что город – организм. И организм разумный, то есть имеет самосознание, понимаете?

Ребята закивали, и, хотя некоторые смотрели на него весьма насмешливо, он продолжил:

– Но при этом… Вот мы не можем обратиться к нашим клеткам или органам и сказать им: не боли, будь сильным, ты расти, а ты не расти. Они не услышат, или мы не знаем, как с ними нужно говорить. А Федя слышит голос города. Как его разумная клеточка, что ли. Помните, все восхищались ее олимпиадным сочинением про Питер – «Диалоги». Так эти разговоры она не совсем придумала. Она их записала после прогулок по Невскому – там он говорит с ней.

– Ты хоть понимаешь, что за бред несешь?! – смеясь, воскликнул Игорь.

– Это не бред. – Голос Кати был хриплым. – Мне тоже иногда кажется, что до меня пытаются достучаться, и я подозревала, что это какая-то сущность, что-то вроде души города. Но я думала – это последствия родовой травмы. Что я не в себе. Сама себе не верила.

– Можешь и сейчас так думать, – продолжал смеяться Игорь.

– Да заткнись ты! – отмахнулась от него Катя. – Меня мамаша даже к своему психотерапевту таскала, когда я, дурочка, разоткровенничалась с ней. Кирилл, а ты сам ощущал что-то подобное? Только честно!

– Раньше, когда маленький был. Вообще-то я думал, что так и должно быть. Я даже в первом классе, когда проходили одушевленные и неодушевленные, город всегда называл одушевленным, пока не смирился с правилами грамматики. А потом у меня беда одна случилась, не спрашивайте какая, потерял я все эти чувства странные. Но с Федей рядом как будто снова это возвращается. Она очень сильная. Сама не понимает какая.

– Нет, братцы-сестрицы, – не унимался Игорь, – вы про что говорите-то? Я понимаю сверхспособности – это телепатия, телекинез, бесконтактный бой, что там еще? Левитация? А это просто хрень какая-то! Фантазия! Вы и правда все жертвы внутриутробной асфиксии. Кажется, это так называется.

– Возможно, – ответил Кирилл, – но, знаете, я пойду и поищу Федю. Мне не нравится, как она ушла.

– Мы с тобой, – вдруг сказала Катя, не сомневаясь, что почти весь класс поддержит ее.

– Не стоит, – остановил ребят Кирилл, – я лучше один. Вы будьте на связи, если что. И недалеко от Невского.

– Ну сказал! – рявкнул Игорь. – Недалеко от чего: от Дворцовой или от лавры?

– От Литейного, – ответил Кирилл и вышел из класса.

В вестибюле он встретил Валерию Ивановну. Она беседовала с завучем и улыбалась как ни в чем не бывало. Кириллу почему-то стало неприятно, но любопытство пересилило, и он подошел к учителям.

– Здравствуй, Кирилл, – улыбнулась ему Mme Valeria. – Как вы без меня?

– Все нормально, скучали. А вы как без нас?

Учительница засмеялась:

– Немного нездоровилось. Но после каникул мы продолжим учить французский. А на Рождество обязательно поедем в Париж. Я уверена, мы выиграем конкурс. Этот год я с вами точно.

– Отлично, – согласился Кирилл и оставил учителей продолжать беседу.

Он не был уверен, что сейчас мечтает об этой поездке так же сильно, как еще несколько дней назад, хотя… если только на неделю съездить… А что значили слова Валерии Ивановны про этот год, он не стал задумываться, ему было все равно.

Тем временем Федя брела по Невскому проспекту, и вопрос «что делать?» тащился за ней, как привязанная к ноге жестяная банка за кошкой. Федя испуганно оглядывалась и шарахалась, и ей хотелось бежать. Она ускоряла шаг, и вопрос превращался в пудовые гири на массивных цепях, и тогда не было сил сделать следующий.

«Помоги мне!» – вопила ее душа, обращаясь то ли к городу, то ли к Фединому разуму, или это было одно и то же. И воздух вокруг тоже все время менялся: то сгущался почти до состояния геля, то рвался на ветру и исчезал, словно его вообще не было, и тогда невозможно было дышать, но он возвращался на зов: «Помоги мне!»

Уже два раза она прошлась от Дворцовой до лавры и обратно. Ноги гудели, но ей было плевать на это. Город должен был ответить, или она умрет прямо на Невском от истощения. На том самом перекрестке, где однажды он чуть не сбил ее машиной, чтобы она очнулась. В какой-то момент ей пришла в голову мысль, что она не имеет права так поступать с родными, которые беспокоятся за нее: не позвонить, не предупредить. «Хорошо!» – усмехнулась Федя и отправила сообщение бабушке на мобильный: «Останусь у Кати репетировать пьесу. Возможно, до утра». Она была уверена: проверять не будут. По крайней мере до завтра. А завтра все изменится. Кто это подумал – она или Питер? «Отлично. А делать-то что? Нужны мы тебе или нет? Как мы тебе нужны? Как?!»

Федя топнула ногой и остановилась, как лошадь, отказывающаяся везти свой воз, пока ей не подвесят к морде мешок с овсом. Она огляделась. Прямо перед ней был переход на ту сторону улицы, где размещался шикарный «Редиссон», а по диагонали – любимый подвальчик «Красный куб», куда они часто заходили с Кириллом посмотреть забавные сувениры. Отличное место – встать прямо по центру этой диагонали – и делай со мной что хочешь, только дай ответ, куда идти?

Она пересекла Владимирский, потом Невский и пошла по Литейному, а следом за ней, на расстоянии нескольких метров, брел Кирилл, не решаясь подойти.

Было уже довольно поздно и темно. Фонари тревожно освещали пространство, как бывает, когда на город ложится промозглый осенний туман. Федя прошла мимо поворота на Жуковского. Сейчас все мысли как будто оставили ее, а неведомая сила влекла вперед. Ей ничего не хотелось, и она почти ничего не чувствовала, кроме желания идти. Впереди показался Литейный мост, над которым висела полная луна, окруженная ярко-синим мерцающим ореолом, и оттуда, с неба, опускался серебристый туман. Федя прибавила шагу.

Кирилл как зачарованный шел следом. Когда до моста осталось пару метров, он крикнул:

– Стой! Не ходи туда!

Но Федя не расслышала его, она как будто переместилась, не сделав и шага, и оказалась на мосту – он все еще видел ее парящий силуэт. Тогда Кирилл кинулся следом, но расстояние до моста только увеличивалось, как во сне. Ему сделалось жутко. Он схватил мобильник. Федин телефон был вне зоны доступа, хотя он все еще видел ее силуэт, точно бы парящий в воздухе. Тогда Кирилл прыгнул. Он приземлился в самом начале моста, но Федя уже растворилась в тумане, а мост будто бы дрогнул и начал раздваиваться: одна его часть ушла вниз, а Кирилл остался на той, что была выше. Или это он сам дрожал от возбуждения и тревожного предчувствия?.. Он прочно стоял обеими ногами на плите, покрытой асфальтом, и не решался сделать следующий шаг.

Наконец он понял, что все нормально, что нет никакого раздвоения, никакой вибрации. Просто очень плотная дымка и собственные фантазии играют в одну и ту же игру. И Кирилл смело пошел вперед, глядя прямо перед собой. Через минуту он посмотрел налево, и ему показалось, что расстояние до русалок на ограждении сильно увеличилось, но Кирилл помнил, что не сходил с тротуара. Он взглянул направо – никакого просвета, под ноги – где-то далеко слабо мерцал асфальт моста-двойника. И он казался очень тонким, будто бы таял, а под ним застыли темные воды Невы. Сердце Кирилла ёкнуло, стремясь утонуть, спрятаться, исчезнуть.

Он зажмурился и попытался сосредоточиться на ощущениях своих стоп. Сначала он ничего не чувствовал, но, сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, как учили на занятиях йогой, куда заставляла ходить мама, он успокоился и явно ощутил, что стоит на твердой, незыблемой поверхности.

«Все ясно, – подумал Кирилл, – оптический обман».

Он снова открыл глаза и посмотрел налево: русалки были на месте, на расстоянии вытянутой руки. И он смело зашагал по мосту. Но туман сгущался. Из серебристого он становился синим, и уже ни впереди, ни по бокам ничего не было видно. И вниз смотреть стало бессмысленно: Кирилл словно шел в облаке. Даже не в облаке, а в туче: кругом было темно и слышалось легкое потрескивание. Он оглянулся, повернулся вокруг своей оси, еще раз, потом еще. Везде была одна и та же картина в темно-синих тонах. В надежде найти ориентир он взглянул на небо: вдруг свет полной луны, которая сияла над ним всю дорогу к мосту, хоть малозаметным пятном укажет ему направление. Но наверху был тот же туман. Казалось, поняв, что Кирилл боится, этот паровой демон стал окружать его, пеленать все плотней, желая проникнуть сквозь одежду, влезть в самую душу. Теперь Кирилл боялся пошевелиться, боялся, что если он оторвет хоть одну ногу от тверди, то вообще потеряет опору. Борясь с липким страхом, он обхватил голову руками и сел на сырой асфальт, чтобы увеличить площадь сцепления с реальностью.

«Дышать, дышать! – давал он себе команду. – успокоиться, выпрямиться и дышать».

Невзирая на холод и сырость, он попытался усесться в позу лотоса, как учили йоги, чтобы сосредоточиться и уйти от страха и глупых мыслей о растворившемся или раздвоившемся мосте.

«Остановить внутренний диалог», – уговаривал он себя и понимал, что длинная, громоздкая фраза только мешает сосредоточиться, только еще больше тревожит.

– Оптический обман, – сказал он вслух.

Голос прозвучал буднично, и Кирилл продолжил:

– Иллюзия.

Теперь его слова словно бы утонули в чем-то мягком.

– Иллюзия! – крикнул Кирилл и почти не услышал собственного голоса. – Спокойно, – произнес он как можно тише. – Спокойно. Что там происходит со звуковой волной в тумане? Звук рассеивается. Правильно. А что мы видим в тумане? Если что-то видим. Предметы удаляются. Правильно. Спокойно. Спокойно.

Он снова сделал несколько глубоких вдохов и даже перестал чувствовать пеленающий его сырой холод. Казалось, все страхи детства собрались в этом чёртовом тумане, чтобы напугать Кирилла, заставить его сдаться, запаниковать и сделать какую-нибудь глупость. На него наступала тьма, темно-синяя, ядовитая, ужасная, как ночной путь по коридору от спальни до туалета. Да, до туалета. Кирилл повторил вслух:

– Путь от спальни до туалета застлан синим туманом.

Как ни странно, это сработало: Кириллу стало смешно.

– Или до холодильника! – хихикнул он и несколько раз повторил для убедительности: – Застлан, застлан, застлан…

Стало еще спокойней и будничней, и даже туман как будто начал рассеиваться, открыв на мгновение русалок, держащих гербы Петербурга.

– Темноты не существует. – Кирилл решил продолжать научное объяснение происходящего. – Есть отсутствие света.

«О господи, нет, – тут же подумал он, – отсутствие света еще страшнее, чем темнота!»

– Темнота всего лишь туман! – выкрикнул он.

Голос снова утонул, как в подушке. Это было знакомо – не страшно.

– Не страшно, – спокойно проговорил Кирилл. – Нет ничего страшного в этом спокойном явлении природы. А мост, я попой чувствую, на месте.

Он засмеялся и, чтобы окончательно успокоиться и все-таки встать и идти, попытался снова сосредоточиться в любимой йогами позе хотя бы на минутку.

Сквозь опущенные веки он видел разные фигуры, которые рисовал ему туман, но они не напоминали ему ни монстров из темного коридора, ни страшные лица грешников с какой-то иконы, которую он однажды увидел в детстве и долго боялся даже узнать, что это за икона. Сейчас он подумал, что пора бы познакомиться с ней. Все-таки произведение искусства.

Он слегка приоткрыл глаза. Из клубов тумана выглядывало темное лицо одного из грешников. Это было лицо отца.

– Это мое воображение, – прошептал себе Кирилл, – мое воображение. Я могу не думать об этом. Это иллюзия. Обман.

Лицо растаяло, но через мгновение снова всплыло, искаженное пьяным гневом. Оно что-то кричало, но не было слышно.

– Это мое воображение! – как мантру, повторил Кирилл и вдруг закричал: – Уходи! Тебя нет! Ты умер! Ты сам так решил! Я ни в чем не виноват! Я ни в чем не виноват!

Лицо исказилось, словно бы обладатель его задыхался. И вдруг обмякло. Но не исчезало.

Кирилл продолжал смотреть, повторяя:

– Мое воображение. Я ни в чем не виноват.

Вдруг ему показалось, что на его ладони упали капли.

– Конденсат, – проговорил Кирилл.

Лицо отца перед ним плакало.

Острая жалость сжала сердце Кирилла. Он по инерции произнес:

– Это мое воображение.

Но лицо, темное, клочковатое, туманное, было таким родным, что вдруг не в мозгу, а в сердце родились бессмысленные, казалось бы, слова и потребовали выхода:

– Папа, папочка! Я ведь живу. Я живой, папочка!

Он хотел сказать еще много чего, что вихрем мыслей пронеслось в голове, – и про гены, и про одну плоть, про прощение и любовь, про память и забвение, про иллюзии, наконец, но в горле все это взорвалось мощной, не физической, болью, и Кирилл заплакал. Громко, навзрыд. Эта боль была сильнее страха. Она была сильнее всего на свете. И Кирилл понял, что должен, обязан превозмочь ее, иначе она не даст ему жить. Она будет руководить им: его выбором, его решениями, его волей. Он должен превозмочь ее. Потому что это его боль. Его личная, собственная. Это его мо́рок. А отец уже ни при чем. Он давно ни при чем. Да и был ли при чем? А Кирилл теперь только сам отвечает за себя. И незачем разглядывать туман. Он закрыл глаза.

– Прощай, папа, – сказал он, пытаясь подняться. – Прощай, мне нужно идти.

Но один вопрос вспыхнул в его мозгу и не позволил ему встать. И Кирилл снова открыл глаза, силясь разглядеть лицо отца в клубах тумана. И оно тут же появилось перед ним.

– Что случилось, отец? Ты покончил с собой или этот мост забрал тебя и перевел в другое пространство?

Он ожидал чего угодно, кроме удивленной улыбки. Отец улыбался, как давным-давно, когда Кирилл спрашивал о чем-то само собой разумеющемся, о чем и сам мог догадаться. Ему даже показалось, что он услышал голос:

– Подумай.

И он подумал: если человек исчез, никто не вправе думать, что он покончил с собой.

И в этот момент он услышал Федин крик:

– Кирилл!

В тумане трудно было понять, откуда он раздается, но Кирилл не стал рассуждать. Он просто побежал на помощь, боясь лишь того, что впечатлительная Федя может не справиться с мороком. Боясь того, что она уже давно плутает в этом синем тумане, давно зовет его, а он не слышит, давно не верит…

Но Федя с самого начала, с первого шага, ничего не видела вокруг себя. Она даже не заметила, что оказалась на мосту. Не испугалась темно-синего, как грозовая туча, тумана, который бережно нес ее, слегка искрясь и потрескивая. Глаза ее заволокли слезы, и ей снова хотелось идти только вперед. Однако что-то заставило ее остановиться посередине моста, и тут она подумала, что, возможно, зашла слишком далеко и в прямом и в переносном смысле. Но возвращаться домой пока не хотелось.