Там, за чертой блокады

Пролог

В одесский порт Валерий Сергеевич приехал заранее. С высоты Потемкинской лестницы он увидел большой красивый теплоход, медленно приближающийся к пассажирской пристани. Прослужив не один десяток лет в военном флоте, Валерий Сергеевич чаще всего видел боевые корабли, раскрашенные в унылый серо-синий цвет, нагонявший тоску. А сейчас взору представился белый, нарядный, как подвенечное платье, теплоход «Адмирал Нахимов».

Ожидая причальные буксиры, на теплоходе дали два коротких мягко-басовитых гудка. Валерий Сергеевич вспомнил, что этот лайнер достался нам в счет репарации[1] от разгромленной фашистской Германии, где под названием «Берлин» он, привлекая своим комфортом, катал респектабельную публику по северным морям. «Наверное, и гудок у него был тогда соответствующий: резкий, крикливый, угрожающий. Впрочем, за десятки лет и гудок мог постареть», – подумал он.

От этих мыслей он отвлекся, когда подошел к причаленному теплоходу, с которого начали опускать трап. Среди толпы кричащих, свистящих, машущих цветами, платками, шляпами и панамами встречающих, а также пассажиров, свесившихся по левому борту на трех палубах, было почти невозможно отыскать дочь. Поэтому Валерий Сергеевич стал рассматривать людей, спускающихся по трапу. Дочь он увидел, когда она прошла почти половину лестницы.

– Марина! – крикнул Валерий Сергеевич, подняв букет над головой, и стал пробираться через толпу к трапу.

Скорее повинуясь родственному притяжению, чем голосу отца, девушка быстро отыскала глазами Валерия Сергеевича и с возгласом «Папа!» со второй ступеньки трапа бросилась ему на шею, заслонив его лицо копной пышных волос.

– Ну, как впечатления от круиза? Когда вы отплыли из Стамбула? – спросил отец, опустив дочь на землю.

– Папа, впечатлений – во-о! – Марина провела ладонью выше головы. – И все-таки: «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…» Там хорошо, а дома лучше.

– Нам, собственно, ждать нечего. Багажа, помнится, у тебя не было. – Валерий Сергеевич оглянулся. – А где твои вещички?

– Вещички? – перепросила она и оглянулась. – А вон мои вещички.

Марина указала в сторону высокого молодого человека с двумя небольшими чемоданчиками, один из которых принадлежал ей. – Пойдем, я тебя познакомлю.

Марина твердо взяла отца за рукав и потащила к парню.

– Мой папа! – с гордостью произнесла она. – Лучший в мире человек и моряк-подводник, капитан первого ранга Спичкин Валерий Сергеевич. А это, – она повернулась к отцу, – спутник по круизу, свободно говорящий по-английски. Благодаря ему не только наша группа узнала много интересного, но и прикрепленный к нам гид, который знает английский не намного лучше выпускника средней школы.

Молодой человек смущенно протянул руку и представился:

– Арни!

– Англичанин или американец? – удивленно спросил Валерий Сергеевич.

– Нет, – улыбаясь, возразил он, – сокращенное от Арнольда. Арнольд Стогов.

Валерий Сергеевич вздрогнул, услышав фамилию старого друга детства. Взгляд невольно заскользил по внешности юноши, ища сходства. «Нет, не похож: светлые волосы, большой рост, косая сажень в плечах… Однако что за глупые сравнения – прошло больше сорока лет». Словно очнувшись ото сна, он поспешил с ответом:

– Очень приятно!

– А кто он по профессии, угадай, папа? – с хитринкой в глазах спросила дочь.

– Как – кто? Ты же сама только что подсказала – переводчик.

– Не угадал! Не угадал!

– Сдаюсь! Помоги мне!

– Арни – врач. И не просто врач, а хирург. Жаль, что отпуск у него заканчивается завтра.

– Да, я сейчас еду на вокзал и первым поездом домой, в Москву. А вы, я знаю, остаетесь здесь еще на три-четыре дня.

– Так точно. Мой бывший замполит на подводной лодке живет здесь, просил остаться погостить, посмотреть, как он говорит, «самый красивый на земле город», насладиться жизнью на «территории анекдотов». Будете в Ленинграде – милости просим!

Он крепко пожал руку юноше и отошел в сторону, давая возможность попрощаться молодым людям.

– Арни, ну останься еще хоть на день! Ты же врач, смастери себе бюллетень, – донеслись до него слова дочери.

Толпа рассосалась, поэтому ребята достаточно быстро нашли такси. И пока они подъезжали к Валерию Сергеевичу, ожидавшему их с чемоданчиками, ему пришло в голову: может, этот Стогов как-то связан с его другом детства? А что, чем черт не шутит?

Из машины Марина вылезла расстроенная.

– Ты знаешь его отчество? – спросил отец.

– Нет, а что?

– Быстрее спроси, пока он не отъехал.

Валерий Сергеевич ринулся вслед за ней.

– Викторович! – крикнула Марина, стоя возле открытой двери такси.

– Стойте! Стойте! – задыхаясь, закричал Валерий Сергеевич.

Напуганный криком и вопросами, из кабины вылез Арни.

– Арни, твой отец, видимо, блокадник…

– Да! Я знаю, что вы тоже блокадник, мне Марина рассказывала. А что, вы знали моего отца?

– «Знали» – это мягко сказано. Мы были больше чем братья. Неужели он не рассказывал о своих друзьях: Валерке Спичкине, Борьке Уголькове?..

– Да-да, – перебил Арни, – еще говорил о какой-то девочке с «огнеопасной» фамилией. Папа редко рассказывает о блокаде: у него от этих воспоминаний давление подскакивает.

– Девочку с «огнеопасной» фамилией звали Эльза Пожарова – это моя жена и ее мама. – Валерий Сергеевич кивнул в сторону Марины. – Вот что, Арни, нам с твоим отцом друг друга больше терять нельзя. Виктору, то есть папе своему, о нас ни слова! Мы с Мариной сейчас собираемся в Москву. Завтра-послезавтра встретимся у вас. Давайте адрес.

Проводив Арни, Валерий Сергеевич с сияющей от радости Мариной тут же в порту отыскал кассу Аэрофлота.

Заполучив билеты на самолет Ту-104 рейсом Одесса – Москва, они вместе составили телеграмму домой: «Четверг выезжай Москву Красной стрелой сообщи вагон будем встречать целуем Марина Валера».

Наспех поцеловав удивленную жену, отец и дочь потащили ее с вокзала на стоянку такси, не дав вымолвить ни слова.

– Эльза, я, кажется, нашел важного для нас человека. Только ты не волнуйся, не спрашивай. Это сюрприз.

Через двадцать минут они вышли из машины у дома на Фрунзенской набережной и поднялись на второй этаж.

– Еще раз прошу тебя: не волнуйся, – сказал Валерий Сергеевич и нажал кнопку звонка.

Минуту спустя им открыл дверь седой генерал авиации, видно собравшийся уходить. Он опирался на палку. Взаимное удивление длилось недолго.

– Боже мой!.. – простонала женщина, и Валерий Сергеевич почувствовал, как ослабла рука жены, оседавшей в обмороке.

Генерал тотчас вспомнил, что такой особенностью терять сознание от сильного волнения обладал единственный человек на свете, друг далекого блокадного детства – Эльза Пожарова.

– Нина! – громко крикнул он в глубь квартиры. – Эльзе плохо! – и поспешил на помощь гостям.

– Ничего, Виктор, ты же знаешь, это быстро пройдет, – ответил Валерий Сергеевич.

– Валерка?! – Генерал пристально взглянул на говорившего. – Теперь бы мне не грохнуться в обморок!..

Эльза пришла в себя, и, пока она отдыхала, общаясь с женой генерала, знавшей по рассказам мужа о его детской влюбленности в Эльзу Пожарову, мужчины засы́пали друг друга вопросами.

– Где же вы пропадали, черти? Я после войны несколько раз о вас наводил справки в Ленинграде. О Пожаровых Горсправка однозначно отвечала: «Адресат выбыл 15.08.1944 г.». Всё! Куда? Почему? Никаких добавлений! О тебе, Валера, вообще полный мрак: «По указанному Вами адресу – Воронежская, дом 55 – Спичкин Валерий не проживает с 15 мая 1942 г.».

– Виктор, только сейчас можно понять, в каких условиях тогда работала справочная служба. Полный хаос не только в Ленинграде, но и во всей стране. Вместе с домами от бомбежек и обстрелов горели и домовые книги. Что касается меня, прости, я долго ни с кем не хотел встречаться. Рад был, что и меня никто не ищет. На то были причины. Ты помнишь, отец еще зимой сорок первого ушел добровольцем на фронт. Мама умерла в январе сорок второго.

От отца письма с фронта перестали приходить с весны сорок второго. А он, как оказалось, был в плену до самого окончания войны. Домой приехал за неделю до нашего возвращения из Сибири. Соседи говорили, что сутками сидел на Варшавском вокзале, ожидая прибытия нашего эшелона. За три дня до моего приезда его арестовали. Прямо днем, на глазах у соседей. Пытались выяснить, кто еще есть из его родных. А он со слезами на глазах упрашивал оставить его до возвращения сына.

Когда я приехал, соседи посоветовали скрыться подальше от дома. Я подался в Рыбацкое, к тете Дарье. Ты помнишь, мы ездили туда смотреть на воздушные бои наших летчиков с немецкими, а потом собирали пулеметные гильзы. Барака тети Дарьи не было: сгорел. Познакомился с местными ребятами-беспризорниками. Остался у них жить в большой землянке, видимо штабной, потому что стены и потолок были обшиты толстыми досками, с большой железной печью, от которой было тепло даже в сильные морозы. Остался полевой телефон, по которому мы в шутку заказывали в самых дорогих ресторанах что-нибудь поесть, и лампа-коптилка, сделанная из артиллерийского патрона.

Слушая Валерия Сергеевича, Виктор Павлович внимательно рассматривал друга детства, до неузнаваемости изменившегося за десятки лет. Возможно, это была его первая подробная исповедь. Видно было, что тот никак не мог успокоиться и от волнения крутил в дрожащих руках портсигар.

– В школу пойти не мог, – продолжал Валерий Сергеевич, – детдомовская одежда и ботинки порвались вдрызг. Попросился в ремесленное училище, где дали форму, постель в общежитии, хоть и скудно, но кормили. Чтобы подзаработать, вечером, а иногда и ночью работал грузчиком в магазинах, порту, даже санитаром в морге. На постоянную работу не брали: лет мало. Словом, хлебнул шилом патоки. После ремеслухи[2] с трудом удалось поступить в «Дзержинку»[3]. Эльза с отцом после войны жили в Севастополе. Там я и встретил ее во время учебного плавания. Только потеряв надежду найти тебя, в пятьдесят втором она согласилась стать моей женой. А теперь, после моего увольнения, живем в Ленинграде.

…Белая пелена тумана над Москвой-рекой постепенно опускалась, заволакивая уставшую от дневной суеты набережную. На другом берегу реки, над деревьями парка имени Горького, уже зарозовел восток, предвещая скорое наступление дня. А на втором этаже, в доме на Фрунзенской набережной, не ложились спать, не гасили свет. Здесь вспоминали события далекого детства более чем сорокалетней давности.

Глава 1

Путь в неизвестность

Несильный, но какой-то плотный ветер с Ладоги, казалось, пронизывал каждого в огромной толпе людей, собравшихся у ветхой деревянной пристани, примыкавшей к деревне Осиновец.

Вход на нее, перегороженный толстой цепью, охранялся двумя матросами без оружия. Страдая от холодного ветра, люди топтались на месте, стараясь согреться, и не спускали глаз с пароходика, мотавшегося на волнах за злополучной цепью.

– Граждане ленинградцы! – прозвучал голос с пароходика, усиленный мегафоном. – Сейчас будет посадка! Первыми садятся дети двадцать первого дошкольного детского дома. Прошу, умоляю вас: сохраняйте порядок! Сегодня все будете на той стороне Ладоги. Следом за нами подойдет «Чапаев»!

Последние слова потонули в нарастающем людском гомоне.

Наученные горьким опытом матросы едва успели отбросить цепь в сторону. Толпа хлынула на пристань. Изможденные голодом люди тратили последние силы, стремясь скорее уйти от того страшного, что осталось в осажденном городе.

– Граждане! Товарищи! Пропустите детей! Вы же слышали, первыми садятся дети детского дома! – Нелли Ивановна, директор детдома, несмотря на довольно хрупкое телосложение, подобно ледоколу, прокладывала путь следующим за ней детям и обслуживающему персоналу.

– Вероника Петровна, вы что остановились, ей-богу! – крикнула она старой воспитательнице. – Товарищ матрос, помогите детям и пожилой женщине! Наших должно быть сто двадцать четыре!

Вместе с детьми карабкались по хлипкому трапу и взрослые, в отчаянии бросая в воду мешающий нехитрый скарб, обессиленно, но по-ленинградски вежливо прося матросов о помощи.

Похоже, их не остановило бы даже известие, что из-за перегрузки пароходик начал тонуть. И команда «Прекратить посадку! Убрать сходни!» только подхлестнула всеобщий напор. Лишь образовавшийся просвет между деревянным настилом причала и бортом пароходика остановил толпу.

– Ты слышал? – обратился Виктор Стогов к своему дружку Валерке Спичкину. – Остальные поедут на «Чапаеве». Везет же людям! Это не то что наша калоша! Какой-то «Вилсанди». Ну и названьице! Тьфу! Стыдно сказать, на чем плыли. Наверняка «Чапаев» нас обгонит.

Он посмотрел на друга, ожидая возражения.

– Не-е, я слышал, что «Чапаев» еще на Большой земле. Матросы между собой говорили: «Зря капитан врет. „Чапаев“ после налета ремонтируется». И, скорее всего, наш, как его, «Вилсанди», сегодня же вернется назад за остальными. Пойдем посмотрим наш плавающий лапоть, – предложил он Виктору.

Несмотря на то что оставшиеся на берегу люди слились в почти неразличимую массу, а крики их тонули в шуме отбрасываемой за бортом воды, толпа стоящих у борта эвакуируемых с устремленными на берег Ладоги взорами не уменьшалась. Слышались всхлипывания, причитания, молитвы.

– Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Всевышний! – причитала, истово крестясь, стоящая рядом с ребятами бабушка. – Слава Тебе, что не допустил голодной смерти! Хочу прийти в царствие Твое с думой о святости, а не о хлебе…

Она хотела продолжить, но рядом с ней другая женщина, высокая, одетая в черное старомодное пальто с фиолетовой атласной отделкой воротника и обшлагов, начала странный монолог:

– Прощай, дорогой, любимый город, часть моей души и плоти! Прощайте и простите слабость мою, родные, за то, что покидаю ваши могилы не по доброй воле! Не судьба мне разделить последнюю сажень земли с вами, не покидавшими берега Невы в самые тяжкие годы вашей жизни…

– Что уж ты, матушка, так, словно на чужбину едешь? К сытости везут нас от голода, а ты голосишь, словно на каторгу собралась. Грешно гневить Бога, – вмешалась бабуля, которая возносила хвалу Всевышнему. – Я вот ижорская, всю жисть прожила рядом с заводом, тоже немолодая, а еду с радостью. Хочу вдосталь наесться хлебушка. Будет, наголодалась за зиму, только во сне и ела досыта. А жить и работать везде можно. Расея – она большая и вся своя. Привыкнешь и ты на новом месте…

– Привыкнуть можно. Жить будет тяжко. Здесь похоронены прадеды, деды, родители, муж и дочь.

Виктор с любопытством слушал разговор двух пожилых женщин и невольно представил себе свою мать, тоже верующую, для которой могилы родных, похороненных на Волковом кладбище, также были святы и дороги.

– Чо ты уши развесил? – дернул его Валерка. – Пойдем смотреть пароход, пока нас не хватились.

Они двинулись вдоль борта и только сейчас обратили внимание, что усилилась качка. Пароход бросало с борта на борт, а его нос то устремлялся в пучину, то вздыбливался так высоко, что впереди не было видно воды.

Истощенные, измученные люди терзались морской болезнью. Бледные, с выпученными глазами пассажиры страдали от приступов тошноты.

– Ой, мамочки! Ой, дурно мне! – раздавались со всех сторон голоса при каждом новом броске суденышка.

Предвидя качку, матросы сразу разместили детей в темном трюме, где качка ощущалась не так мучительно. И все равно многих рвало.

Желание мальчишек осмотреть пароходик неуклонно падало с каждым новым броском в пучину и подъемом на гребень волны.

Витьку мутило, но не очень. Валерке было хуже. При каждом броске он, словно рыба на берегу, широко открывал рот, жадно хватал воздух и закатывал глаза. Какой-то мужчина, видя Валеркины муки, сказал, что ему надо спуститься в трюм – там легче.

Они спустились. Осторожно ступая между детишками, Витька пробрался к Эльзе, уткнувшейся лицом в подол платья.

– Ну, ты чего? – тронул он ее за плечо.

Эльза подняла на него глаза, полные страдания, и, прикрыв ладонью рот, тихо, но властно сказала: «Уйди!» – и снова скорчилась от приступа тошноты.

Витька не обиделся на такое обращение, понимая, каково ей.

А с некоторых пор он вообще стал испытывать к своей бывшей однокласснице чувство почти родственной привязанности.

Это произошло после того, как Витька разыскал на ладожской пристани отца Эльзы, инженера, начальника энергоблока, до той поры уверенного в том, что его жена и дочь умерли от голода.

Витька вместе со всеми детдомовскими со слезами на глазах наблюдал за их встречей, а сказанные Сергеем Яковлевичем при расставании слова о том, что у него никого нет теперь дороже Эльзы и Виктора, взволновали его до глубины души, вызвав чувство ответственности за девочку. Возникнув, это чувство уже не покидало его.

Оглянувшись, Виктор увидел, что Валерка стоит рядом на коленях и, упершись головой в угол переборки и обшивки парохода, судорожно вздрагивает всем телом. Между приступами он с трудом произнес:

– Мне плохо!

– Пойдем наверх, там свежий воздух, и вообще… – Виктор помог другу подняться. – А то не успеем посмотреть пароход.

При каждом крене шарахаясь из стороны в сторону, они медленно поднялись по крутой железной лестнице на палубу. Здесь же стоять, не держась за что-нибудь, было невозможно. Витька потянул друга к следующей лестнице, ведущей на корабельную надстройку.

За маленькой, легко открывшейся дверью оказалось помещение, где почти не было слышно шума волн и не ощущалось дрожания работающей паровой машины. Здесь люди говорили спокойным голосом, без суеты, смотря то на бушующие волны, то на приборы у переднего стекла. Витька завороженно уставился на человека, вращающего огромное колесо штурвала. Он показался ему здесь самым главным, потому что напоминал капитанов парусных кораблей из прочитанных книг о морских пиратах. Он и сам, когда они плавали на самодельных плотах по многочисленным озерам под Ленинградом, предпочитал занять место у прикрепленного тележного колеса, чем толкать плот палками.

– Слева по борту тральщик! – прозвучала команда матроса, стоящего с биноклем у окна.

– Вижу. Это «сотка» Каргина, – почти беззаботно прокомментировал человек в бушлате, сидевший на высокой тумбе рядом с рулевым. Он был без курительной трубки и потому казался Витьке мало похожим на настоящего капитана.

– Прямо по курсу самолеты!

Это уже был тревожный крик рулевого. Едва глянув в бинокль, человек в бушлате скомандовал:

– Боевая тревога! Воздух! «Юнкерсы»!

Громко забил колокол. Один из находившихся здесь людей кинулся к двери, у которой, крепко держась за нее, стояли Витька и Валерка.

– Вы что здесь делаете? А ну, марш вниз, в трюм!

Он опередил их и, закинув ноги на перила, мигом скатился по узкой лестнице. В тот момент, когда ребята начали спускаться, раздалась пулеметная дробь и вдоль борта на мокрой палубе мелькнула череда фонтанчиков от пуль. Над пароходиком, едва не задевая мачту, промчался фашистский самолет, и вслед за этим раздался сильный взрыв от разорвавшейся бомбы.

Пароход не только поднялся из воды, но, казалось, сдвинулся назад, отчего на палубе попадали даже матросы. Огромная стена воды обрушилась на пассажиров, заглушая крики и стоны. Разделившись на два потока, волна промчалась вдоль бортов и выплеснулась за кормой, увлекая за собой ящики, бочки, судовой инвентарь и несколько пассажиров.

Два судовых пулемета и зенитная пушка, словно соревнуясь между собой, неистово, почти не умолкая, били то короткими, то длинными очередями. Трудно было понять, сколько вражеских самолетов совершают налет на кораблик-поплавок, прыгающий среди волн. Огромные фонтаны воды поднимались со всех сторон – то далеко, то настолько близко, что пароходик, словно футбольный мяч, подлетал вверх и плюхался с такой силой, что, казалось, из образовавшейся пропасти ему уже не выбраться на поверхность. Между разрывами бомб иногда по палубе прокатывалась дробь пуль, но она не производила такого страшного впечатления, как водяные «смерчи».